пиная попадавшиеся под ноги банки. Я опустился на колени и собрал их.
Омерзительно: я, белый человек, на коленях, собираю банки с рыбой, а
вокруг твердо стоят на ногах все эти иностранцы.
Довольно скоро Коротышка Нэйлор засек, что произошло. Мигом подскочил.
- Я думал, ты умеешь управляться с ручной тележкой?
Я встал.
- Это не ручные тележки. Это тележки с захватами.
- Не спорь со мной. Убери за собой эту гадость.
- Несчастные случаи и будут случаться, Нэйлор. Рим не сразу строился.
В Так говорил Заратустра есть одна старая поговорка...
Он замахал руками.
- Да ради всего святого, ну его к черту! Попробуй еще раз. Но теперь
не грузи так много. Попробуй по пять коробок зараз, пока не привыкнешь.
Я пожал плечами. Ну что можно сделать в этом рассаднике глупости?
Остается только крепиться, быть мужественным, верить в присущую человеку
порядочность и не терять веры в реальность прогресса.
- Вы - начальник, - сказал я. - А я - писатель, как вы знаете. Без
квалификации я...
- Ну тебя к черту! Я все про это знаю! Все знают, что ты писатель,
все. Но окажи мне любезность, будь добр? - Он почти умолял. - Попробуй
отвезти пять коробок, а? Только пять. Не шесть, не семь. Всего пять. Ты
это ради меня сделаешь? Не напрягайся. Мне не нужен самоубийца. Пять
коробок зараз.
Он ушел. Тихие слова катались в его дыхании - непристойности,
предназначавшиеся мне. Так вот оно, значит, как! Я показал длинный нос его
удалявшейся спине. Я презирал его: ничтожный человечишко, олух с
ограниченным словарным запасом, неспособный выразить даже собственные
мысли, хоть и мерзкие, кроме как низкопробным посредством грязного языка.
Крыса. Он - крыса. Гадкая, злоязыкая крыса, ничего не знающая о
Weltanschauung Гитлера.
Нассать на него!
Я снова принялся подбирать рассыпанные банки. Когда все было собрано, я
решил найти себе другую тележку. В одном углу я нашел непохожую на
остальные - на четырех колесах, что-то вроде фургончика с железным
языком. Она была очень легкой, с широкой плоской поверхностью. Я подтащил
ее туда, где остальные парни грузили свои ручные тележки. Она вызвала
сенсацию. На нее смотрели так, будто никогда не видели раньше, что-то
восклицали по-испански. Мануэль с отвращением почесал голову.
- Что ты теперь делаешь?
Я подтянул тележку на исходную позицию.
- Тебе этого не понять - ты инструмент буржуазии.
И я нагрузил ее. Не пятью коробками. Не десятью. И не двенадцатью.
Составляя на платформу коробки, я осознал, какие возможности открываются
перед таким типом тележки. Когда я, наконец, остановился, на борту их было
уже тридцать четыре.
Тридцать четыре на пятьдесят? Сколько это будет? Я извлек свою записную
книжку с карандашом и прикинул. Семнадцать сотен фунтов. А семнадцать сот
на десять будет семнадцать тысяч фунтов. Семнадцать тысяч фунтов - это
восемь с половиной тонн.
Восемь с половиной тонн в час значит восемьдесят пять тонн в день.
Восемьдесят пять тонн в день - пятьсот девяносто пять тонн в неделю.
Пятьсот девяносто пять тонн в неделю - тридцать тысяч девятьсот сорок
тонн в год. С такой скоростью я мог бы перевозить тридцать тысяч девятьсот
сорок тонн в год. Подумать только! А остальные таскают всего по каких-то
пятьсот фунтов зараз.
- Дорогу!
Все расступились, и я начал тянуть. Груз сдвигался туго. Я тянул назад,
лицом к тележке. Перемещался я медленно, поскольку ноги скользили по
мокрому полу. Груз мой попал в самую середину всего, прямо в проход, по
которому бегали другие грузчики, что вызвало легкое смятение - но не
очень сильное - как на пути туда, так и на пути обратно. Наконец, вся
работа замерла. Все тележки скопились в середине цеха, будто уличная
пробка в центре города. Вскоре внутрь вбежал Коротышка Нэйлор. Я тянул изо
всех сил, пыхтя и поскальзываясь, на каждый шаг вперед приходилось два
шага назад. Но виноват был не я. Виноват был пол: слишком скользкий.
- Что здесь, к чертовой матери, происходит? - заорал Коротышка.
Я расслабился, чтобы минутку передохнуть. Он шлепнул себя ладонью по
лбу и покачал головой:
- А сейчас ты что делаешь?
- Перевожу коробки.
- Убирай ее с прохода! Ты что - не видишь, вся работа из-за тебя
стоит?
- Но посмотрите только на этот груз! Семнадцать сотен фунтов!
- Убирай с дороги!
- Это более чем в три раза больше...
- Я сказал, убирай ее с дороги!
Придурок. Ну что я мог сделать в подобных обстоятельствах?
Остаток дня я возил по пять коробок на двухколесной тачке. Крайне
неприятная работа. Единственный белый человек, единственный американец -
и перевозит вдвое меньше иностранцев. Нужно было что-то с этим делать.
Парни мне ничего не говорили, но каждый скалился, проезжая мимо меня и
моего жалкого груза в пять коробок.
Наконец, я отыскал выход. Рабочий Оркиза стянул коробку с верхушки
штабеля, и целая стена ослабла. С воплем предупреждения я подскочил к
штабелю и подпер его плечом. Делать это было необязательно, но я удерживал
всю стену собственным телом, лицо у меня багровело, а стена грозила
обрушиться прямо на меня. Парни скоренько разобрали штабель. После я
схватился за плечо, постанывая сквозь стиснутые зубы. Шатаясь, отошел от
штабеля, еле передвигая ноги.
- С тобой все в порядке? - спрашивали они.
- Пустяки, - улыбался я. - Не беспокойтесь, ребята. Мне кажется, я
вывихнул плечо, но все в норме. Пускай вас это не тревожит.
Поэтому теперь, с вывихнутым плечом, чего им скалиться над моим грузом
в пять коробок.
В тот вечер мы работали до семи. Нас задержал туман. Я задержался еще
на несколько минут. Медлил намеренно. Я хотел увидеться с Коротышкой
Нэйлором наедине. Мне нужно было обсудить с ним несколько вопросов. Когда
остальные ушли, и фабрика опустела, на нее навалилось странное приятное
одиночество. Я пошел к кабинету Коротышки. Дверь была отворена. Он мыл
руки в крепком мыльном порошке, наполовину щелоке. Воняло ужасно.
Коротышка казался частью этого странного громадного одиночества консервной
фабрики, он принадлежал ей, будто потолочная балка. На какой-то миг он
показался мне печальным и мягким человеком, отягощенным многими хлопотами,
как я, как любой другой. В этот вечерний час, когда фабрика поставила его
лицом к лицу с огромным одиночеством, он казался мне довольно неплохим, в
конце концов, парнем. Но мне не давала покоя одна мысль. Я постучал. Он
обернулся.
- Здорово. Ну что там у тебя?
- Ничего особенного, - ответил я. - Мне просто хотелось узнать вашу
точку зрения по одному вопросу.
- Ну, давай, выкладывай. В чем дело?
- Один вопросик, который я пытался с вами обсудить сегодня чуть ранее.
Он вытирал руки черным от грязи полотенцем.
- Не помню. Что там было такое?
- Сегодня вы отнеслись к нему весьма невежливо, - сказал я. -
Возможно, вам вовсе не захочется его обсуждать.
- О, - улыбнулся он. - Ну ты же понимаешь, как бывает, когда человек
занят.
Конечно, я его с тобой обсужу. В чем беда?
- В Weltanschauung'е Гитлера. Каково ваше мнение о Weltanschauung'е
Гитлера.
- Это еще что такое?
- Weltanschauung Гитлера.
- Чего Гитлера? Вельтан... чего?
- Weltanschauung Гитлера?
- Это еще что такое? Что такое Weltanschauung? Тут ты меня поймал,
парень. Я даже не знаю, что это значит.
Я присвистнул и попятился.
- Боже мой! - воскликнул я. - Не говорите мне, что вы даже не
знаете, что это означает!
Он покачал головой и улыбнулся. Ему это не важно; не так важно, как
вытереть, к примеру, руки. Он совершенно не стыдился своего невежества -
его оно совсем не шокировало. На самом деле, выглядел он весьма довольным.
Я зацокал языком и попятился к двери, безнадежно улыбаясь. Это уже почти
чересчур. Ну что поделаешь с таким невеждой?
- Ну что ж, если вы не знаете, что ж, тогда, наверное, не знаете, и я
полагаю, нет смысла пытаться это обсуждать, если вы не знаете, ну и, это
самое, похоже, вы действительно не знаете, поэтому, ну, это, спокойной
ночи, раз вы не знаете.
Спокойной ночи. Увидимся утром.
Он так удивился, что встал, забыв вытереть руки, и воскликнул:
- Эй! Так тебе чего надо было?
Но меня уже и след простыл, я спешил сквозь тьму громадного склада, и
только эхо его голоса догоняло меня. На выходе я миновал сырой и тесный
цех, куда с судов сваливали скумбрию. Только сегодня вечером скумбрии там
не было, сезон только что закончился, и вместо скумбрии лежал тунец -
первый настоящий тунец, которого я увидел в жизни в таком количестве: весь
пол в тунце, тысячи рыбин разбросаны по подстилке грязного льда, их белые
трупные брюшки слепо лыбятся в полутьму.
Некоторые еще шевелились. Слышались спорадические шлепки хвостов. Вот
прямо передо мной дернулся плавник рыбины, больше живой, нежели мертвой. Я
вытянул ее изо льда. Она была смертельно холодна и все еще дрыгалась. Я
дотащил ее, насколько мог, иногда волоча по полу, до разделочного стола,
на котором завтра тетки ее оприходуют, и взгромоздил наверх. Огромная
рыбина, весу в ней, наверное, фунтов сто, просто чудище из чужого мира -
а силы в теле оставалось еще много, из глаза, за который ее зацепил
крючок, потоком текла кровь. Сильный, как здоровенный мужик, тунец
ненавидел меня и пытался сорваться со стола. Я сдернул с доски разделочный
нож и приставил его к белым пульсировавшим жабрам.
- Ты - чудовище! - сказал я. - Ты - черное чудовище! Как пишется
слово Weltanschauung? Ну, давай - по буквам!
Но тунец был рыбиной из другого мира; ничего по буквам он произнести не
мог.
Лучше всего у него получалось драться за свою жизнь, но даже для такой
борьбы он уже слишком устал. И даже в таком состоянии он чуть было не
сбежал. Я оглушил его кулаком. Затем скользнул лезвием ему под жабры,
развлекаясь тем, как беспомощно он ловит пастью воздух, и отрезал ему
голову.
- Когда я спросил, как пишется Weltanschauung, я не шутил!
Я столкнул труп назад к его товарищам на льду.
- Непослушание означает смерть.
Ответа не последовало, если не считать слабого похлопывания хвоста
где-то в черноте. Я вытер руки о джутовый мешок и вышел на улицу в сторону
дома.
ШЕСТНАДЦАТЬ
На следующий день после того, как я уничтожил всех женщин, я уже жалел,
что уничтожил их. Когда я бывал занят и уставал, то совершенно не думал о
них, но воскресенье было днем отдыха, и я мотылялся по дому, не зная, чем
заняться, а Хелен, Мари, Руби и Малютка шептали мне неистово, зачем я так
поспешил и избавился от них, спрашивали, не жалею ли я сейчас об этом. Еще
как жалею.
Теперь же приходилось довольствоваться воспоминаниями о них. Однако
воспоминаний маловато. Они избегали меня. Они не походили на настоящих. Я
не мог держать их в руках и разглядывать, как картинки. Теперь я постоянно
ходил и ругал себя за то, что убил их, обзывая себя грязным вонючим
святошей. Подумывал я и о том, чтобы собрать себе еще одну коллекцию,
однако это было не так-то легко. Тех, первых, я собирал очень долго. Не
мог же я, в самом деле, бродить везде в поисках той, кто сможет сравниться
с Малюткой, а другой такой женщины, как Мари, в моей жизни наверняка
никогда уже не будет. Их невозможно будет повторить. Собрать другую
коллекцию мне не давало еще одно. Я слишком устал. Бывало, сидел я с томом
Шпенглера или Шопенгауэра на коленях и, читая, все время называл себя
дураком и фальшивкой, поскольку на самом деле хотелось мне одного - тех
женщин, которых у меня больше не было.
Да и чулан сейчас выглядел по-другому: его наполняли платья Моны и
отвратительная вонь фумигации. Бывали ночи, когда я думал, что больше не
выдержу. Я расхаживал взад-вперед по серому ковру, думая о том, насколько
ужасны серые ковры, и грыз ногти. Я ничего не мог читать. Мне не хотелось
читать ни одну книгу великого человека, и бывало, что я задавался
вопросом, а так ли уж люди эти велики. В конце концов, так ли велики они,
