целиком.
Много раз я видел их по пути на работу. Останавливался на мосту
посмотреть, как летчики возятся с ними, и знал наперечет все самолеты в
этом флоте. Но видеть в дверной проем одни поплавки - это вгрызалось мне
в мозги почище гнид. В голову приходили совершенно сумасшедшие мысли. Я
воображал, что происходит с невидимыми частями самолета: за крылья
уцепились зайцы. Мне хотелось опрометью нестись к двери, удостовериться,
так ли это. У меня всегда были предчувствия. Я желал трагедий. Мне
хотелось увидеть, как самолет взрывается на куски, и пассажиры тонут в
бухте. Бывали утра, когда я приходил на работу с единственной надеждой -
что сегодня кто-нибудь утонет в бухте. Я даже бывал в этом убежден. Вот
следующий гидроплан, говорил я себе, следующий никогда не долетит до
Каталины:
он разобьется при взлете; завопят люди, женщины с детьми утонут в
бухте; Коротышка Нэйлор вырубит конвейер, и мы все выскочим наружу
посмотреть, как спасатели будут выуживать из воды тела. Это обязательно
должно произойти. Это неизбежно. И еще я считал себя ясновидящим. Вот так
весь день самолеты и взлетали. Я же, стоя на своем месте, видел только
поплавки. Мне так хотелось сорваться с места, что кости болели. Вот
следующий уж точно разобьется. У меня клокотало в горле, я кусал губы и
лихорадочно ждал следующего. И вот - рев моторов, такой слабый за гулом
фабрики, а я уже на стреме. Наконец-то смерть!
Теперь они умрут! Когда подходило время взлета, я бросал работу и
смотрел, изголодавшись по такому зрелищу. Гидропланы от курса взлета
никогда ни на дюйм не отклонялись. Перспектива в дверном проеме никогда не
менялась. И в этот раз, как обычно, в дверях мелькали только поплавки. Я
вздыхал. Ну что ж, кто знает?
Может, он разобьется за маяком в конце мола. Я об этом узнаю через
минуту.
Завоют сирены пограничной службы. Но сирены не выли. Еще одному
самолету удалось уйти.
Через пятнадцать минут раздавался рев следующего. Нам полагалось
оставаться на местах. Но к черту приказы. Я отскакивал от лотка и несся к
двери. Взлетал большой красный самолет. Я видел его весь, каждый дюйм его,
и глаза мои уже пировали, предвкушая трагедию. Где-то снаружи таится
смерть. В любой момент она нанесет удар. Гидроплан пересек бухту, взмыл в
воздух и направился к маяку в Сан-Педро. Все меньше и меньше. Этому тоже
удалось удрать. Я погрозил ему кулаком.
-Ты еще получишь! - заорал я ему вслед.
Парни у лотка таращились на меня в изумлении. Я чувствовал себя
придурком. Я отошел от двери и вернулся на место. Их глаза обвиняли меня,
как будто я сбегал к дверям и убил там прекрасную птицу.
Неожиданно я взглянул на них по-другому. Какие недоумки. Так впахивают.
И жен кормить надо, и выводок чумазых детишек, а тут еще счет за
электричество подоспел, и счет из бакалейной лавки - они так далеко от
меня отстоят, такие отдельные, грязные робы на голое тело, с дурацкими
мексиканскими рожами, на которых черти горох молотили, а глупость из них
так и прет, смотрят, как я иду на место, думают, я свихнулся, аж дрожь
берет. Они - плевки чего-то липкого и медленного, комковатого и
набухшего, чем-то похожего на клей, клейкого и приставучего и беспомощного
и безнадежного, с печальными, кнутом иссеченными взглядами зверей полевых.
Думают, что я свихнулся потому, что я не похож на старого, иссеченного
кнутом зверя полевого. Так пускай считают меня сумасшедшим!
Разумеется, я ненормален! Ах вы глиномесы, олухи, придурки! Да мне
плевать на то, что вы думаете. Мне стало противно оттого, что приходится
стоять к ним так близко. Мне хотелось избить их, одного за другим,
колошматить, пока все они не превратятся в месиво ран и кровищи. Мне
хотелось им завопить: что уставились на меня своими унылыми,
меланхоличными, просящими кнута буркалами? - поскольку в сердце у меня от
них переворачивалась какая-то черная плита, могила открывалась, дыра,
болячка, через которую внутрь вползали мучительной чередой их покойники, а
за ними - еще покойники, и еще, и все проносили сквозь мое сердце горькие
страдания своей жизни.
Машина лязгала и громыхала. Я встал на свое место рядом с Эузибио и
принялся за работу - одно и то же, направляй банки в машину и смирись с
тем, что ты не ясновидец, что трагедии разыгрываются только по ночам, как
последние трусы.
Парни увидели, как я вернулся к работе, и тоже зашевелились, махнув на
меня рукой, как на маньяка. Никто ничего не сказал. Текли минуты. Прошел
час.
Эузибио пихнул меня в бок.
- А ты почему так бегал?
- Летчик. Мой старый друг. Полковник Бакингэм. Я ему махал.
Эузибио покачал головой.
- Чепуха, Артуро. Мастак ты врать.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Со своего места у конвейера я еще мог видеть Калифорнийский Яхт-Клуб.
Он стоял на фоне первых зеленых складок холмов Палос-Вердес. Словно пейзаж
Италии, которую я знал по книгам. Яркие вымпелы трепетали на мачтах.
Дальше виднелись белые барашки больших волн, разбивавшихся о зубья мола.
На палубах лежали мужчины и женщины в небрежных белых костюмах. Сказочный
народ: люди из мира кино и финансовых кругов Лос-Анжелеса. Мошна набита, а
эти яхты - их игрушки. Если им хочется, могут бросить свою работу в
городе и приехать в гавань, позабавляться с ними, а заодно и теток своих
прихватить.
Да еще каких теток! У меня дух захватывало только от того, как они
катили мимо меня в своих больших машинах, с таким достоинством, такие
красивые, так запанибрата со всем этим богатством, так элегантно держа
сигареты в кончиках пальцев, зубы такие отполированные и сияющие, в таких
неотразимых платьях, облегающих их с таким совершенством, скрывая любой
недостаток тела и превращая их в образцы привлекательности. В полдень,
когда большие машины с ревом проносились по шоссе мимо консервной фабрики,
а мы вываливались из цехов пообедать, я разглядывал их, будто взломщик -
алмазы. Однако, они казались такими далекими, что я их ненавидел, а от
ненависти этой они становились ближе.
Настанет день, и они будут моими. Я овладею и ими, и теми машинами, что
их возят. Лишь грянет революция, как они станут моими - подданными
Комиссара Бандини, вот тут, прямо в Советском Районе Сан-Педро.
Но особенно я помню одну женщину на яхте, в двухстах ярдах от меня. С
такого расстояния лица ее было не разглядеть. Я различал только движения
тела, когда она гуляла по палубе, словно королева пиратов в ослепительно
белом купальнике.
Она расхаживала взад-вперед по палубе яхты, изогнувшейся ленивой кошкой
в голубой воде. Всего лишь одно воспоминание, одно впечатление, которое
можно получить только стоя возле лотка и выглядывая в дверь. Только
воспоминание, но я влюбился в нее - первая настоящая женщина, которую я
когда-либо любил. Она время от времени останавливалась у поручней и
смотрела в воду. Потом поворачивалась и ходила снова, и роскошные бедра ее
двигались вверх и вниз.
Однажды она повернулась и бросила взгляд на раскорячившуюся на берегу
консервную фабрику. И смотрела так несколько минут. Меня она видеть не
могла, однако смотрела прямо на меня. Вот в то самое мгновение я в нее и
влюбился. Это была любовь с первого взгляда - хотя причиной мог послужить
и ее белый купальник. Я рассматривал ситуацию со всех сторон и в конце
концов признал, что это любовь и никак не иначе. Посмотрев на меня, она
отвернулась и вновь зашагала по палубе. Я влюблен, сказал я себе. Так вот
она какая, любовь! Весь день я думал о ней. На следующий день яхты там уже
не было. Потом я часто о ней вспоминал, и хотя мне это никогда не казалось
важным, я был уверен, что влюблен. Через некоторое время думать о ней я
перестал, она превратилась в воспоминание, в простую мысль, которая
приходит в голову, чтобы скоротать время у лотка с банками. И все же я ее
любил; она так меня и не увидела, а я так и не разглядел ее лица, но это
все равно была любовь. Себя я, правда, тоже не смог убедить, что любил ее,
но решил, что тут я в кои-то веки оказался неправ, и на самом деле любил
ее по-настоящему.
Как-то раз в этикеточный цех зашла красивая светловолосая девушка. С
нею был мужчина с элегантными усиками и в гетрах. Потом я выяснил, что его
звали Хьюго.
Он был хозяином этой консервной фабрики, а также тех, что на острове
Терминал и в Монтерее. Кем ему приходилась девушка, не знал никто. Она
цеплялась за его руку, от вони ее мутило. Я сразу понял, что ей это место
не нравится. На вид ей можно было дать не больше двадцати. На ней было
зеленое пальто. Спина у нее идеально изгибалась, как бочарная клепка, а на
ногах были белые туфли на высоком каблуке. Хьюго изучал цех холодно,
оценивающе. Она прошептала что-то ему на ухо.
Тот улыбнулся и потрепал ее по руке. И они вышли. В дверях девушка
обернулась и еще раз посмотрела на всех нас. Я склонил голову, чтобы такая
красавица не заметила меня среди всех этих мексиканцев и филиппинцев.
Рядом у лотка стоял Эузибио.
Он пихнул меня в бок и спросил:
- Нравится, Артуро?
- Не будь дураком, - ответил я. - Это же шлюха, просто вылитая
капиталистическая шлюха. Ее дни будут сочтены. Как только грянет революция.
Но я так и не смог забыть этой девчушки в ее зеленом пальто и белых
туфлях. Я был уверен, что настанет день, и я ее где-нибудь встречу.
Возможно, когда сам стану богатым и знаменитым. И даже тогда не буду знать
ее имени, но найму детективов следить за Хьюго, пока те не разыщут
квартиру, где он ее будет держать взаперти, пленницу своего дурацкого
богатства. Детективы придут ко мне с адресом. Я приеду туда и вручу свою
визитную карточку.
- Вы, разумеется, не помните меня, - улыбнусь я.
- Да нет. Боюсь, что нет.
Ах. И вот тут-то я расскажу ей о том визите, который она нанесла в
"Рыболовецкую Компанию Сойо" в незапамятные времена. Расскажу, как я,
нищий белый паренек в стае невежественных мексиканцев и филиппинцев, был
так ошеломлен ее красотой, что не осмелился даже лица ей показать. А потом
я рассмеюсь.
- Но теперь вы, конечно же, знаете, кто я такой.
Я подведу ее к книжной полке, где среди нескольких незаменимых книг,
вроде библии и словарей, будут виднеться и мои собственные, и вытяну свою
книгу "Колосс Судьбы" - ту самую, за которую мне вручили Нобелевскую
Премию.
- Хотите, подпишу вам?
И тогда, ахнув, она поймет.
- Так вы - Бандини, знаменитый Артуро Бандини!
Х-ха. И я опять рассмеюсь.
- Он самый!
Что за день это будет! Какой триумф!
ПЯТНАДЦАТЬ
Прошел месяц - четыре получки. Пятнадцать долларов в неделю.
Я так и не привык к Коротышке Нэйлору. А Коротышка Нэйлор, если уж на
то пошло, так и не привык ко мне. Я с ним не мог разговаривать, но и он со
мной не мог. Он не из тех, кто любезничает: здрасьте, мол, ну как
поживаете? Кивнет и все.
Обсуждать положение рыбоконсервной промышленности или мировой политики
тоже не станет. Слишком холоден. Он держал меня на расстоянии. Не давал
мне забыть, что я - просто рабочая сила. Я уже и так это знал, вовсе не
нужно тыкать меня носом.
Близилось окончание скумбриевого сезона. Наступил день, когда мы
закончили маркировку двухтонной партии. Появился Коротышка Нэйлор с
карандашом и какой-то разнарядкой. Всю скумбрию уложили в коробки, коробки
надписали и подготовили к отправке. В доках уже стоял сухогруз, готовый
доставить рыбу в Германию - на оптовый рынок в Берлин.
Коротышка распорядился вывезти партию в доки. Когда конвейер
остановился, я смахнул с лица пот и, придав лицу выражение терпимости и
добродушия, подошел к нему и хлопнул его по спине.
- Ну, как ситуация с консервированием, Нэйлор? - спросил я. - Какую
конкуренцию составляют нам эти норвежцы?
Тот отмахнулся:
- Иди возьми себе тележку и марш работать.
- Суровый хозяин, - не унимался я. - Вы - суровый хозяин, Нэйлор.
Я уже отошел шагов на десять, когда он позвал меня по имени. Я вернулся.
- Ты ведь знаешь, как с ручной тележкой управляться?
