как Хэзел или Мари - или как Малютка? Сравнится ли Ницше с золотыми
волосами Джин? Бывали ночи, когда я совершенно так не считал. Так ли
замечателен Шпенглер, как ноготки Хэзел? Иногда да, иногда нет. Всему свое
время и место, но насколько это касалось меня, я бы предпочел красоту
ногтей Хэзел десяти миллионам томов Освальда Шпенглера.
Мне снова хотелось в уединение собственного кабинета. Я иногда
посматривал на дверь этого чулана и говорил, что вот могильная плита,
сквозь которую мне никогда больше не пройти. Платья Моны! Меня от них
тошнило. Тем не менее, сказать матери или Моне, чтобы, пожалуйста,
перевесили платья куда-нибудь, я не мог. Ну не мог я подойти к матери и
сказать: "Пожалуйста, перевесь куда-нибудь эти платья." Слова не вылетели
бы у меня изо рта. Меня это изводило. Мне казалось, что я становлюсь
Бэббиттом(7), моральным трусом.
Как-то вечером ни матери, ни Моны дома не было. Просто ради старых
добрых времен я решил посетить свой кабинет. Небольшое сентиментальное
путешествие в страну былого. Я закрыл за собой дверь и остался в полной
темноте; я думал о тех годах, когда эта комнатушка была моею, и никакие
причиндалы моей сестры не тревожили ее. Но прежней она никогда уже не
станет.
В темноте я протянул руку и ощупал ее платья, болтавшиеся на крючках.
Похожи на саваны призраков, на облачения миллионов и миллионов мертвых
монахинь, начиная с самого зарождения мира. Казалось, платья бросали мне
вызов: они висели здесь только для того, чтобы угнетать меня и уничтожать
мирные фантазии о моих женщинах, которых никогда не существовало. Горечь
разлилась во мне: больно даже вспоминать былое. Сейчас черты иных уже
почти стерлись у меня из памяти.
Я обмотал кулак в складки платья, чтобы не разрыдаться. Теперь в чулане
безошибочно стоял запах четок и ладана, белых лилий на похоронах,
церковных ковровых дорожек моего детства, воска и высоких темных окон,
коленопреклоненных старух в черном на мессе.
То была тьма исповедальни, а пацан двенадцати лет от роду по имени
Артуро Бандини стоял на коленях перед священником и говорил ему, что
совершил нечто ужасное, а тот отвечал, что на исповеди ничего ужасного не
бывает, пацан же твердил, что не уверен, грех это или нет, - то, что он
натворил, - но он все равно твердо знает: никто никогда ничего подобного
не делал, потому что, отец, смешно это ужасно, то есть, я даже не знаю,
как об этом рассказать; и священник в конце концов вытянул из него
признание - об это первом грехе любви, и наказал строго-настрого никогда
больше так не делать.
Мне хотелось биться головой о стены чулана, чтобы стало так больно, что
я бы потерял сознание вообще. Почему я не вышвырнул эти платья? Почему они
должны напоминать мне о Сестре Марии-Жюстине, о Сестре Марии-Лео, о Сестре
Марии-Корите? Я же все-таки плачу за эту квартиру, разве нет? Значит,
наверное, и выбросить вон их могу. И не понимаю, почему я до сих пор этого
не сделал.
Что-то запрещало.
Я чувствовал себя слабее, чем когда-либо прежде, потому что когда я был
силен, я бы не сомневался ни мгновения: я бы сгреб все эти тряпки в узел и
зафигачил бы им в окно, да еще и плюнул бы вслед. Однако, желание
испарилось. Глупо казалось сердиться и швыряться платьями. Умерло и отпало
само.
Я стоял в чулане - как вдруг обнаружил большой палец у себя во рту.
Поразительно, что он там вообще оказался. Вообразите. Восемнадцать лет
- и по-прежнему палец насасываю! И тут я сказал себе: коли ты такой
храбрый и бесстрашный, то чего ж ты себе этот палец не откусишь? На спор?
Трус, если не откусишь. И сам же себе ответил: о! вот как? Что ж, я не
трус. И я это докажу!
Я впился зубами в палец так, что почувствовал вкус крови. Я ощущал, как
зубы уперлись в податливую кожу, отказываясь прокусить ее, и медленно стал
поворачивать палец, пока кожа под ними не подалась. Боль медлила,
перемещаясь к костяшкам, потом ушла в руку, в плечо, подкатила к глазам.
Я схватил первое подвернувшееся под руку платье и разодрал его в
клочья. Смотри, какой ты сильный! Рви его на куски! Рви, пока ничего не
останется! И я рвал его руками и зубами, хрюкая, как бешеная собака,
катаясь по полу, натягивая платье себе на колени и неистово ревя на него,
размазывая по нему кровь из пальца, матеря его и хохоча над ним, а оно
сдавалось моей силе и рвалось, рвалось.
Потом я заплакал. Боль в большом пальце - ерунда. На самом деле
саднило одиночество. Мне хотелось молиться. Я не читал молитв два года -
с того самого дня, когда я бросил школу и начал так много читать. Теперь
же хотелось молиться снова, я знал наверняка, что поможет, что мне станет
легче, потому что пацаном молитва мне всегда так помогала.
Я грохнулся на колени, закрыл глаза и попытался вспомнить какие-нибудь
слова.
Слова молитвы - другие слова. До этого самого мига я этого не
осознавал. И вот тут понял разницу.
Но слов не было. Я должен был молиться, произносить что-то; молитва
лежала во мне, словно яйцо. А слов не было.
Ну не это же старье читать в самом деле!
Не Отче Наш - про Отче нашего, который еси-на-небеси, да святится имя
Твое, да приидет царствие Твое... В это я больше не верил. Небесей не
существует; ад, может, и есть - это казалось вероятным, но небесей уж
точно не бывает.
И не Покаянная Молитва - про Господи, помилуйза то, что оскорбил Тебя,
и отвращаюсь я от всех грехов своих... Потому что жалел я единственно о
потере своих женщин, а женщины - то, против чего Господь активно
возражает. Или не возражает? Да нет, наверняка должен возражать. Будь я
Богом, я б определенно был против. Вряд ли бы Господь благоволил к моим
женщинам. Ни фига. Значит, он точно против.
Но есть Ницше. Фридрих Ницше.
Я попробовал его.
Молился я так:
- О дорогой возлюбленный Фридрих!
Не годится. Как будто я гомосексуалист.
Я начал снова:
- О дорогой мистер Ницше.
Еще хуже. Потому что я начинал думать о его портретах на титульных
листах его книг. Там он выглядел как типичный золотоискатель сорок
девятого года, с такими же неряшливыми усами, а сорокадевятников я
презирал.
Кроме этого, Ницше уже умер. Много лет как покойник. Писатель-то он
бессмертный, и слова жгут огнем со страниц его томов, к тому же - великое
влияние на весь современный век, но живее от этого он не станет, и я это
хорошо знаю.
Потом я попробовал Шпенглера.
Я сказал:
- Дорогой мой Шпенглер.
Ужасно.
- Эй вы, Шпенглер.
Ужасно.
- Послушайте, Шпенглер!
Еще ужаснее.
Я сказал:
- Что ж, Освальд, как я уже говорил...
Бррр. Гаже не бывает.
Оставались мои женщины. Они тоже умерли; может, хоть в них чего-нибудь
отыщу.
Одну за другой я перебрал их всех, но безуспешно, поскольку стоило о
них подумать, как на меня накатывала дикая страсть. Ну может ли человек
испытывать страсть и молиться? Это же скандалезно.
После этого я передумал - и все насмарку - о стольких людях, что
утомился от всей этой затеи и уже готов был все бросить, как вдруг в
голову мне пришла отличная мысль: а заключалась мысль в том, что я не
должен молиться ни Богу, ни кому другому, а самому себе.
- Артуро, друг мой. Любимый мой Артуро. Ты, кажется, страдаешь так
сильно и так несправедливо. Но ты храбр, Артуро. Ты напоминаешь мне о
могущественном воителе, покрытом шрамами миллионов завоеваний. Что в тебе
за мужество! Что за благородство! Что за красота! Ах, Артуро, как же ты на
самом деле прекрасен! Я так тебя люблю, мой Артуро, мой великий и могучий
бог. Так плачь же, Артуро.
Пусть слезы твои стекают вниз, поскольку жизнь твоя есть жизнь борений,
жизнь одной горькой битвы до самого конца, и никто не ведает об этом,
кроме тебя, прекрасного воина, что сражается в одиночку, ни разу не
дрогнув, величайший герой, подобных которому мир никогда не знал.
Я опустился на корточки и плакал, пока не заболели бока. Я распахнул
рот и выл, и становилось так хорошо, так сладко было плакать, что скоро я
уже смеялся от удовольствия, хохотал и плакал, и слезы катились градом по
лицу и омывали мои руки. Я мог бы рыдать так часами.
Прервали меня шаги в гостиной. Монины шаги. Я встал и вытер глаза, но
все рано знал, что они покраснели. Запихав порванную юбку под рубашку, я
вышел из чулана.
Слегка кашлянул, прочищая горло, дабы показать, что я со всем
окружающим запанибрата.
Мона не знала, что дома кто-то есть. И свет не горел, и все остальное,
и она думала, что в квартире никого нет. Она посмотрела на меня в
удивлении, будто никогда раньше не видела. Я сделал несколько шагов,
туда-сюда, покашливая и мыча какую-то мелодию, а она все таращилась на
меня, не произнося ни слова, но и глаз от меня не отрывая.
- Ну, - сказал я. - Ты критик жизни - скажи что-нибудь.
Взгляд ее остановился на моей руке:
- У тебя палец. Он весь...
- Это мой палец, - ответил я. - А ты отравленная Богом монахиня.
Я запер за собой дверь ванной и сбросил лохмотья в вентиляционную
шахту. Потом перевязал себе палец. Я стоял возле зеркала и смотрел на
себя. Я любил собственное лицо. Я считал себя очень привлекательным
человеком. У меня хороший прямой нос и чудесный рот, а губы ярче, чем у
женщины, сколько бы краски и прочего фуфла она бы на себя не понамазала.
Глаза у меня большие и ясные, нижняя челюсть слегка выдается - сильная
челюсть, челюсть, обозначающая характер и самодисциплину. Да, это
прекрасное лицо. Много чего в нем может заинтересовать человека со вкусом.
В шкафчике с лекарствами я наткнулся на материнское обручальное кольцо
- она обычно оставляла его там, моя руки. Я подержал кольцо на ладони, в
изумлении разглядывая его. Подумать только - вот это кольцо, этот кусок
простого металла скреплял брачные узы, произведшие на свет меня!
Невероятно. Много же мой отец понимал, покупая это кольцо: что оно будет
символизировать союз мужчины и женщины, из которого появится один из
величайших людей мира. Как странно было стоять в этой ванной и осознавать
все эти вещи! Как будто эта глупая железка понимала собственное значение.
Однако, придет день, и она станет коллекционной редкостью неописуемой
ценности. Я видел музей, в который люди валом валят поглазеть на семейные
реликвии Бандини, слышал крики аукциониста, и, наконец, какой-нибудь
Морган или Рокфеллер завтрашнего дня задирает свою цену за это кольцо до
двенадцати миллионов долларов - просто потому, что носила его мать Артуро
Бандини, величайшего писателя, которого только знала земля.
СЕМНАДЦАТЬ
Прошло полчаса. Я читал на диване. Перевязанный палец заметно торчал.
Однако, Мона по его поводу больше ничего не говорила. Она сидела на другом
конце комнаты, тоже читала, жевала яблоко. Открылась входная дверь. Мать
вернулась от дяди Фрэнка. И первым делом заметила перевязку на пальце.
- Боже мой, - сказала она. - Что случилось?
- Сколько у тебя денег? - ответил я.
- Но твой палец! Что произошло?
- Сколько у тебя денег?
Пальцы ее затрепетали в обдерганной сумочке, пока она бросала быстрые
взгляды на мою перевязку. Она слишком волновалась, слишком боялась открыть
кошелек. Он упал на пол. Она подняла его, колени потрескивали, руки
шарили, нащупывая замочек.
Наконец, Мона поднялась и взяла кошелек у нее из рук. Совершенно без
сил и волнуясь за мой палец, мать рухнула в кресло. Я знал, что сердце у
нее бешено колотится. Переведя дух, она снова спросила о перевязке. Но я
читал. Я не ответил.
Она спросила опять.
- Поранил.
- Как?
- Сколько у тебя денег?
Мона сосчитала.
- Три доллара и немного мелочи, - пробормотала она.
- Сколько мелочи? - настаивал я. - Поточнее, пожалуйста. Мне
нравятся точные ответы.
- Артуро! - воскликнула мать. - Что произошло? Как ты его поранил?
- Пятнадцать центов, - ответила Мона.
- Что с пальцем? - крикнула мать.
- Дай мне пятнадцать центов, - сказал я.
- Подойди и возьми, - сказала Мона.
- Но Артуро! - сказала мать.
