тому же, не так ли?
- Ну. Так оно и было.
- Мы, современные! Какие же мы дураки! Мы забываем о неземной красоте
старых вещей, драгоценностей - как вот эта фотография. Господи, она
изумительна.
- Ага. Боже, Боже.
ДВАДЦАТЬ ОДИН
В тот день я писал на скамейке в парке. Солнце соскользнуло прочь, с
востока подкралась темнота. Я писал в полусвете. Когда с моря поднялся
влажный ветер, я бросил и пошел домой. Мона с матерью ничего не знали,
думали, я с работы вернулся.
После ужина я начал снова. В конечном итоге, далеко не рассказ
получится. Я насчитал тридцать три тысячи пятьсот шестьдесят слов, не
включая неопределенные артикли. Роман, полный роман. В нем было двести
двадцать четыре абзаца и три тысячи пятьсот восемьдесят предложений. Одна
фраза содержала четыреста тридцать восемь слов, самое длинное предложение
из всех, что мне доводилось видеть. Я гордился им и знал: оно ошеломит
критиков. В конце концов, не всякому дано чеканить такие фразы.
И я писал дальше, когда только мог: строку-другую по утрам, три полных
дня в парке на лавочке, целыми страницами по ночам. Дни и ночи бежали под
карандашом, точно торопливые ноги детишек. Три больших блокнота уже были
упакованы написанным, затем к ним добавился четвертый. Через неделю труд
был окончен. Пять блокнотов. 69.009 слов.
То была история страстных любовей Артура Баннинга. На своей яхте он
плавал из одной страны в другую в поисках женщины своей мечты. У него
закручивались романы с женщинами всех рас и стран в мире. Чтобы упомянуть
все страны, я обратился к словарю и не пропустил поэтому ни одной. Их было
шестьдесят, и в каждой у него было по страстной любви.
Но Артур Баннинг так никогда и не нашел женщину своей мечты.
Точно в 3:27 утра в пятницу, 7 августа, я закончил книгу. Последним
словом на последней странице стало именно то, которого я желал.
Оно было - "Смерть".
Мой герой застрелился в голову.
Он приставил пистолет к виску и заговорил.
- Мне не удалось найти женщину своей мечты, - сказал он. - И теперь
я готов к Смерти. Ах, сладкая тайна Смерти.
Я, в действительности, не написал, что он нажал курок. Это
иллюстрировалось предположением, что доказывало мою способность обуздывать
себя в сокрушительной кульминации.
Итак, он был завершен.
ДВАДЦАТЬ ДВА
Когда я вернулся домой на следующий вечер, Мона читала рукопись.
Разложила стопки бумаги по столу и дочитывала последние слова на самой
последней странице, где как раз и была обалденнейшая кульминация.
Казалось, глаза у нее горят напряженным интересом. Я стащил с себя куртку
и потер руки.
- Ха! - сказал я. - Я вижу, ты поглощена. Захватывает, не так ли?
Она взглянула на меня с кислой миной.
- Это глупо, - сказала она. - Просто глупо. Оно меня не захватывает.
У меня от него живот схватывает.
- О! - сказал я. - Вот, значит, как?
Я прошелся по комнате.
- И кем же ты себя тогда, к чертовой матери, считаешь?
- Это глупо. Я не могла не хохотать. Большую часть, я, конечно,
пропустила. Я даже трех пачек отсюда не осилила.
Я потряс кулаком у нее перед носом.
- А что ты скажешь, если я тебе всю рожу расквашу в кровавое и
слюнявое месиво, а?
- Это пижонство. Все эти умные слова!
Я вырвал у нее из рук листки.
- Ты - католическая невежда! Грязная лицемерка! Отвратительная,
тошнотворная глиномеска-безбрачница!
Моя слюна забрызгала ей лицо и волосы. Она вытерла платком шею и
оттолкнула меня с дороги. Она улыбалась.
- А почему твой герой не убил себя на первой странице вместо
последней? Так бы история получилась гораздо занятнее.
Я схватил ее за горло.
- Следи очень тщательно за тем, что говоришь, римская блудница!
Предупреждаю тебя - будь очень, очень осторожна!
Она вырвалась, отцепив ногтями мою руку.
- Это самая худшая книга, что я только читала.
Я снова ее схватил. Она вскочила со стула, дико отбиваясь и царапая мне
физиономию. Я начал отступать, выкрикивая при каждом шаге:
- Ты - святоша, тошноблевотнейшая монахиня изо всех сучьезаразных
тошнотных монахинь поганых тупорылых бабуинов низкопробнейшего
католического наследия.
На столе стояла ваза. Она заметила ее, подскочила и схватила в руки.
Поигрывала ею, поглаживала, улыбалась, взвешивала, потом снова угрожающе
улыбалась мне.
Затем поднесла вазу к плечу, готовая метнуть мне в голову.
- Ха! - сказал я. - Правильно! Кидай!
Я дернул на груди рубашку, брызнули пуговицы, грудь обнажилась. Я
прыгнул перед нею на колени, выпятив грудь. Я бил по ней, колошматил
обоими кулаками, пока вся она не покраснела и не заболела.
- Бей! - орал я. - Дай мне как следует! Оживи Инквизицию! Убей меня!
Соверши братоубийство! Пусть все эти полы зальет богатой чистой кровью
гения, осмелившегося поднять руку!
- Дурак ты. Ты не умеешь писать. Ты совсем не умеешь писать.
- Шлюха! Монахиньствующая шлюшливая шлюха из самого брюха Римской
Блудницы!
Она горько усмехнулась.
- Обзывайся как угодно. Только не лапай меня руками.
- Поставь вазу на место.
Она мгновение поразмыслила, пожала плечами и поставила ее на стол. Я
поднялся с колен. Мы игнорировали друг друга. Как ничего и не было. Она
прошлась по комнате, подбирая с ковра мои пуговицы. Я некоторое время
сидел просто так - ничего не делал, только сидел и думал о том, что она
сказала про мою книгу. Мона ушла в спальню. Я слышал, как расческа со
свистом пропускает сквозь себя ее волосы.
- А что там такое с книгой? - спросил я.
- Она глупая. Мне не понравилось.
- Почему?
- Потому что она глупая.
- Черт возьми! Критикуй! Чего твердишь, что она глупая? Критикуй ее!
Что с ней не так? Почему она глупая?
Она подошла к двери.
- Потому что она глупая. Это все, что я могу о ней сказать.
Я ринулся на нее и придавил к стене. Я был в ярости. Я пришпилил ей
руки к бокам, сжал ноги своими коленями и впился взглядом прямо в лицо. От
злости она потеряла дар речи. Зубы ее беспомощно стучали, лицо побелело и
пошло пятнами. Но теперь же, когда я ее поймал, отпускать ее было страшно.
Про нож для рубки мяса я не забыл.
- Это самая чеканутая книжка, которую я читала! - завопила она. -
Ужаснейшая, мерзейшая, ненормальнейшая, смехотворнейшая книга в мире! Она
такая плохая, что я ее даже прочесть не смогла.
Я решил остаться безразличным. Отпустил ее и щелкнул перед носом
пальцами:
- Тьфу тебе! И на тебя. Твое мнение меня ни в малейшей степени не
волнует.
И отошел на середину комнаты. Остановился там и заговорил, обращаясь к
стенам вообще:
- Они и пальцем нас тронуть не могут. Нет - не могут! Мы разгромили
Церковь в пух и прах. Данте, Коперник, Галилей, а теперь и я - Артуро
Бандини, сын скромного плотника. Мы продолжаемся, и нет нам конца. Мы -
выше их. Мы превосходим даже их смехотворные небеси.
Мона потерла синяки на руках. Я подошел к ней и воздел руку к потолку.
- Они могут вешать нас и жечь, но нам нет конца - нам, соглашателям;
нам, изгоям; нам, вечным; соглашателям до скончания времен.
Не успел я пригнуться, как она цапнула со стола вазу и швырнула ее. На
таком близком расстоянии промахнуться было трудно. Ваза ударила меня, едва
я повернул голову. Она попала мне куда-то за ухо и разлетелась вдребезги.
На миг я испугался, что это разлетелся мой череп. Но разбилась всего лишь
маленькая хрупкая вазочка. Тщетно я ощупывал голову в поисках крови. Ваза
разбилась, даже не оцарапав меня. Звонкие осколки рассыпались по всей
комнате. Ни единой капельки крови на мне, и ни единый волосок не
пошелохнулся.
Чудо!
Спокойный и уцелевший, я обернулся. Воздев к потолку палец, будто один
из Апостолов, заговорил я:
- Даже Господь Всемогущий - на нашей стороне. Аминь говорю я вам,
хоть и разбиваются вазы о наши головы, но не ранят нас, и главы наши не
раскалываются.
Она обрадовалась, что я не пострадал. Закатываясь хохотом, убежала в
спальню.
Рухнула на кровать, и я слышал, как она все ржет и ржет. Я стоял в
дверях и смотрел, как она выкручивает от восторга подушку.
- Смейся, - сказал я. - Валяй. Ибо аминь говорю тебе я, тот смеется
хорошо, кто смеется последним, и ты должна согласиться с этим, сказав:
так, истинно, и еще раз так - так говорил Заратустра.
ДВАДЦАТЬ ТРИ
Вернулась домой мать, в руках полно пакетов с покупками. Я соскочил с
дивана и зашел следом на кухню. Мать поставила пакеты и повернулась ко
мне. Она запыхалась, лицо покраснело от прилива крови, поскольку лестница
всегда была для нее чересчур крута.
- Ты прочла книгу?
- Да, - выдохнула она, - конечно, прочла.
Я схватил ее за плечи, стиснул их пожестче.
- Это великая книга, правда? Отвечай быстро!
Она стиснула перед собой руки, покачнулась, закрыла глаза.
- Конечно, правда!
Я ей не поверил.
- Не лги мне, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, я ненавижу все формы
притворства. Я тебе не фальшивка. Я всегда хочу истины.
Тут поднялась Мона, зашла в кухню и встала в дверях. Оперлась о косяк,
сцепив руки за спиной, и улыбнулась улыбкой Моны Лизы.
- Скажи это Моне, - потребовал я.
Мать повернулась к Моне.
- Я прочла ее - правда, Мона?
Выраженине мониного лица не изменилось.
- Видишь! - торжествующе произнесла мать. - Мона знает, что я ее
читала, правда, Мона?
И снова повернулась к Моне.
- Я же сказала, что мне понравилось, правда, Мона?
Лицо Моны оставалось точно таким же.
- Видишь! Мона знает, что мне понравилось, - правда, Мона?
Я заколотил себя кулаками в грудь.
- Господи Боже мой! - орал я. - Да говори ты мне! Мне! Мне! Мне! Не
Моне!
Мне! Мне! Мне!
Мать засуетилась, прижимая в отчаянье руки к груди. Что-то ее сильно
напрягало.
Она вовсе не была в себе уверена.
- Но я же только что тебе сказала, что я подумала: книга замечательная!
- Не ври мне. Никакого крючкотворства.
Она вздохнула и твердо повторила:
- Она замечательная. В третий раз говорю тебе: замечательная.
Замечательная.
- Хватит врать.
Взгляд ее бегал и прыгал по всей кухне. Ей хотелось закричать,
заплакать. Она сжала пальцами виски и попыталась придумать, как бы еще
сказать мне это.
- Тогда чего же ты от меня хочешь?
- Я хочу правды, если ты не возражаешь. Только правды.
- Ну хорошо тогда. Правда в том, что она - замечательная.
- Хватит врать. Самое меньшее, чего я могу ожидать от женщины, давшей
мне жизнь, - это хотя бы малейшее подобие правды.
Она сжала мне руку и заглянула мне в глаза.
- Артуро, - умоляюще произнесла она. - Клянусь тебе, мне понравилось.
Клянусь.
Она не кривила душой.
Ну вот, наконец, хоть что-то. Вот женщина, которая меня понимает. Вот,
прямо передо мной, эта женщина, моя мать. Она меня понимает. Кровь от
крови моей, кость от кости, она может оценить по достоинству мою прозу.
Она может встать перед лицом всего мира и объявить, что проза моя -
замечательна. Вот женщина на все времена, женщина-эстет, несмотря на все
свои простонародные замашки, интуитивный критик. Что-то во мне смягчилось.
- Мамочка, - прошептал я. - Миленькая мамочка. Милая, дорогая моя
мамочка. Я так тебя люблю. Жизнь у тебя такая трудная, моя дорогая,
дорогущая мамочка.
Я поцеловал ее, ощутив на губах солоноватые морщинки у нее на шее. Она
казалась такой усталой, такой изработавшейся. Где же справедливость в этом
мире, если такая женщина вынуждена страдать, не жалуясь ни на что? Есть ли
Господь Бог на небесах, который рассудит и признает ее своею? Должен быть!
Должен!
- Миленькая мамочка. Я посвящу свою книгу тебе. Тебе - моей маме.
Моей маме, с благодарной признательностью. Моей маме, без которой эта
великая работа была бы невозможна. Моей маме, с благодарной
признательностью от сына, который не забудет этого никогда.
Взвизгнув, Мона развернулась и скрылась в спальне.
