на покрывало. Она хватала ртом воздух:
- Осторожно!
- Мон-нахиня!
- Артуро! - вскрикивала мать.
- Монашка! Так книга, значит, глупая, так? Так тебе смешно было,
правда? Так это самая худшая книга в мире, да?
Я поднял кулак и отпустил его. Он ударил ее в рот. Она закрыла губы
руками и упала на подушки. С воплями в спальню ворвалась мать. Сквозь
пальцы Моны сочилась кровь.
- Так ты над нею смеялась, да? Ты презрительно фыркала? Над трудом
гения? Ты!
Над Артуро Бандини! А теперь Бандини наносит ответный удар. Он наносит
удар во имя свободы!
Мать закрыла ее от меня руками и всем телом. Я пытался ее оторвать.
Мать же вцепилась в меня, как кошка.
- Пошел вон отсюда! - крикнула она.
Я схватил куртку и выскочил за дверь. За спиной осталась что-то
лопотать мать.
Стонала Мона. Такое чувство, что я их никогда больше не увижу. И я был
этому рад.
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
На улице я не знал, куда идти. В городе два достойных направления: на
Восток и на Запад. На Востоке лежал Лос-Анжелес. На Западе через полмили
- море. Я зашагал к морю. Холодища стояла в ту летнюю ночь. Наползал
туман. Ветер толкал его туда и сюда - огромные полосы ползучей белизны. С
канала мычали сирены, будто грузовики с молодыми волами. Я закурил. На
костяшках пальцев осталась кровь - кровь Моны. Я вытер ее о штаны. Она не
стерлась. Я поднял кулак и позволил туману обслюнявить его холодными
поцелуями. Потом снова потер. Она все равно не стиралась. Тогда я повозил
костяшками по грязи возле тротуара, пока кровь не исчезла, но ободрал
кожу, и теперь потекла уже моя кровь.
- Отлично! Кровоточи - ты! Кровоточи!
Я пересек школьный двор и пошел по Авалону, ускоряя шаги. Куда идешь
ты, Артуро?
Сигарета казалась омерзительной, будто рот волосами набили. Я выплюнул
ее вперед себя, потом аккуратно раздавил пяткой. Через плечо оглянулся.
Поразительно. Она по-прежнему горела, в тумане завивался слабый дымок. Я
прошел квартал, размышляя об этой сигарете. Она еще жила. Мне было больно
от того, что она все еще тлела.
Зачем ей до сих пор гореть? Почему не погасла? Дурное предзнаменование,
быть может. Почему я должен отказывать этой сигарете в праве вступить в
царство сигаретных духов? Почему позволяю тлеть и так жалко страдать? К
этому ли я пришел? Я что - такое ужасное чудовище, что отказываю этой
сигарете в законной кончине?
Я поспешил обратно.
Вот она.
Я размазал ее в бурую массу.
- Прощай, дорогая моя сигарета. Мы встретимся вновь в раю.
И я пошел дальше. Туман лизал меня множеством своих холодных языков. Я
застегнул кожаную куртку - всю, кроме последней пуговицы.
А почему бы и эту последнюю не застегнуть?
Это меня разозлило. Застегнуть или оставить расстегнутой, на посмешище
всему пуговичному миру, такую бесполезную пуговицу?
Оставлю расстегнутой.
Нет, застегну.
Да, расстегну.
Я не сделал ни того, ни другого. Вместо этого я принял поистине
соломоново решение. Я содрал ее со своего воротника и швырнул на мостовую.
- Прости, пуговица. Мы долго были друзьями. Часто касался я тебя
своими пальцами, а ты грела меня в холодные ночи. Прости меня за то, что я
сделал. Мы тоже встретимся в раю.
Возле банка я остановился и увидел царапины от спичек на стене.
Чистилище спичечных черточек, их наказание за жизнь без души. Только одна
черточка здесь обладала душою - только одна, проведенная женщиной в
фиолетовом пальто.
Остановиться и нанести ей визит? Или пройти мимо?
Остановлюсь.
Нет, пойду дальше.
Нет, остановлюсь.
Нет, не буду.
Да и нет.
Да и нет.
Я остановился.
Я отыскал ту царапину, которую оставила она, та женщина в фиолетовом
пальто. Как же прекрасна она была! Какое художественное мастерство в этом
росчерке! Какая экспрессия! Я зажег спичку: длинная тяжелая борозда. Затем
макнул горящей серой в ту черточку, что осталась от нее. Спичка
приклеилась к стене, оставшись торчать.
- Я соблазняю тебя. Я люблю тебя и публично отдаю тебе всю свою
любовь. Как же тебе повезло!
Моя спичка цеплялась к ее художественному росчерку. Потом упала, когда
сера остыла. Я пошел дальше могучим парадным шагом - завоеватель,
покоривший редкую душу спичечной черточки.
Но отчего же спичка остыла и отвалилась? Вот что не давало мне покоя.
Меня охватила паника. Почему это произошло? Что я сделал, чтобы заслужить
такое? Я - Бандини, писатель. Почему же спичка меня так подвела?
В гневе я заспешил обратно. Нашел спичку там, куда она упала на
тротуар, холодную и мертвую для всего остального мира. Я поднял ее.
- Почему же ты упала? Зачем оставила меня в час моего триумфа? Я -
Артуро Бандини, могучий писатель. Что же ты сделала со мной?
Нет ответа.
- Говори! Я требую объяснений.
Никакого ответа.
- Очень хорошо. У меня не остается другого выбора. Я должен тебя
уничтожить.
С хрустом я разломил ее надвое и швырнул в канаву. Она приземлилась
возле другой спички, несломанной, очень симпатичной спички с мазком
голубой серы вокруг шеи - весьма светской и изощренной спички. И рядом
лежала моя - униженная, с переломанным хребтом.
- Ты позоришь меня. Вот за это ты действительно будешь страдать. Я
оставлю тебя на посмешище всему спичечному королевству. Теперь все спички
будут видеть тебя и отпускать презрительные колкости. Так тому и быть.
Бандини сказал свое веское слово. Бандини, могучий мастер пера.
Но через полквартала это мне показалось ужасно несправедливым. Бедная
спичка!
Жалкий мой дружок! Необязательно все это было делать. Она так
старалась. Я знал, каково ей там. Я вернулся и забрал ее. Положил в рот и
изжевал в пульпу.
Теперь все остальные спички попросту не признают ее. Я выплюнул спичку
на ладонь. Вот лежит она, сломленная и размолотая, уже в состоянии
разложения.
Прекрасно! Чудесно! Чудо распада. Бандини, поздравляю тебя! Вот тут ты
совершил чудо. Ты ускорил вечные законы и поторопил возвращение к
первоисточнику.
Молодец, Бандини! Замечательная работа. Мощно. Истинный бог, могучий
сверхчеловек; повелитель жизни и литературы.
Я миновал бильярдную "Экме", подошел к ломбарду. Сегодня лавка
работала. Витрина оставалась той же самой, что и три недели назад, когда
она в нее заглядывала, та женщина в фиолетовом пальто. А вот и табличка:
Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото.
И все это нахлынуло на меня с той самой, давней ночи, когда я разгромил
Гуча в полумильном забеге и так достославно вырвал победу для Америки. А
где же теперь он, этот Гуч, Сильвестр Гуч, этот могучий голландец? Старина
Гуч! Не скоро забудет он Бандини. Великим бегуном ведь был, почти равным
Бандини. Что будет рассказывать он внукам! Когда мы встретимся вновь в
какой-нибудь иной земле, уж мы поговорим о старых добрых временах, Гуч и
я. Но где же он теперь, этот удар голландской молнии? Вне всякого
сомнения, снова в Голландии, поигрывает там своими ветряными мельницами,
тюльпанами и деревянными башмаками, этот богатырь, почти равный Бандини,
ждет смерти, весь переполненный сладкими воспоминаниями, поджидает Бандини.
А она где - моя женщина той яркой ночи? Ах, туман, веди же меня к ней.
Мне предстоит многое забыть. Прими меня к себе, текущая вода, туманная,
словно сама душа, и отнеси меня в объятья той женщины с белым лицом.
Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото. Слова эти врезались глубоко в
ее зрачки, глубоко в ее нервы, глубоко в разум ее, глубоко в черноту ее
мозга за этим белым лицом. Они оставили там прореху, спичечную черточку
памяти, росчерк, который пронесет она до самой могилы, впечатление.
Чудесно, чудесно, Бандини, как глубоко ты зришь в самый корень! Как
таинственна твоя близость богоподобию. Такие слова, такие славные слова,
красота языка твоего - и в самый висок ее разума.
Я ведь вижу тебя сейчас, женщина той ночи, - я вижу тебя в святилище
какого-нибудь грязного меблированного портового клоповника, а снаружи
туман, и ты лежишь, раскинув в бессилии ноги, вся захолодевшая от
смертельных поцелуев тумана, и волосы твои пахнут кровью, они сладкие, как
кровь, драные протертые чулки твои болтаются на изможденном стуле под
холодным желтым светом одинокой заляпанной лампочки, вокруг заворачивается
вонь пыли и мокрой кожи, у кровати грустно сброшены твои стоптанные синие
туфли, и лицо твое очерчено утомительным убожеством девственности,
потерянной в "Вулворте", и изнурительной нищетой, губы твои блядские, и
все же мягкие посиневшие губы красоты, взывающей ко мне: приди приди приди
же в эту жалкую каморку и пируй разлагающимся экстазом этих форм, а ведь я
отдам тебе всю эту скрученную красоту за убожество, и скрученную красоту
за дешевку, свою красоту за твою, и свет провалится в черноту в нашем
крике, в котором и жалкая любовь наша, и прощанье с мучительным миганием
серенькой зари, что отказалась по-настоящему заняться и, на самом деле,
по-настоящему никогда не кончится.
Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото.
Идея! Решение всех моих проблем. Побег Артуро Бандини.
Я вошел.
- До скольки вы открыты?
Еврей даже глаз не поднял от своих счетов за проволочной сеткой.
- Еще час.
- Я вернусь.
Когда я пришел домой, их не было. На столе лежала записка без подписи.
Ее написала мать.
"Мы поехали к дяде Фрэнку на ночь. Приезжай сразу же."
Покрывало с кровати стянули, а с ним - и одну наволочку. Они лежали
кучкой на полу, все заляпанные кровью. На комоде - бинты, голубой пузырек
перекиси водорода. На стуле - кастрюлька с порозовевшей водой. Рядом -
материнское кольцо. Я положил его в карман.
Из-под кровати я выволок чемодан. В нем много чего хранилось:
воспоминания о нашем детстве, которые мать тщательно берегла. Одно за
другим я вынимал их оттуда. Сентиментальное прощание, последний взгляд в
прошлое перед тем, как Бандини пустится в путь. Локон светлых волос в
белом молитвеннике: это мои младенческие волосики; а молитвенник - дар в
день первого причастия.
Вырезки из газеты Сан-Педро, когда я закончил начальную школу; еще
вырезки - когда закончил среднюю. Вырезки про Мону. Фотография из газеты:
Мона в парадном платье на свое первое причастие. Портрет ее и меня на
конфирмации. Наш портрет на Пасху. Фотография, когда мы с ней вдвоем пели
в хоре. Фотография нас вместе на Балу Непорочного Зачатия. Матрикул за
контрольную по правописанию, когда я учился в начальных классах: над моей
фамилией - 100%.
Вырезки про школьные пьесы. Все мои табели с самого начала. Все табели
Моны. Я не шибко умный был, но всегда сдавал. Вот, например: Арифметика
70; История 80; География 70; Правописание 80; Закон Божий 99; Английский
97. Ни с богословием, ни с английским у Артуро Бандини никогда никаких
хлопот не было. А вот монин:
Арифметика 96; История 95; География 97; Правописание 94; Закон Божий
90; Английский 90.
Она могла превосходить меня в других вещах, но по английскому или
Закону Божию - никогда. Хо! Оч-чень занятно. Неплохой анекдотец для
биографов Артуро Бандини. У наизлейшего врага Господа Бога оценки по
Закону Божию лучше, чем у Его лучшего друга, причем оба - из одной семьи.
Великолепная ирония. Что за биография получится! Ах, Господи, только бы
дожить и почитать!
На самом дне чемодана я нашел то, чего искал. Семейные драгоценности,
обернутые в пеструю шаль. Два толстых золотых кольца, массивные золотые
часы с цепочкой, набор золотых запонок, набор золотых сережек, золотая
брошка, несколько золотых заколок, золотой медальон, золотая цепь, всякие
безделушки из золота - драгоценности, купленные отцом за всю его жизнь.
- Сколько? - спросил я.
Еврей скривился.
- Все это мусор. Я не могу это продать.
- Все равно, сколько? У вас же тут табличка: Платим Самые Высокие Цены
За Старое Золото.
- Ну, может быть, долларов сто, но я не смогу с ним ничего сделать.
Тут золота мало. В основном, дутое.
- Давайте двести и забирайте все.
