остановился, как вкопанный, и щелкнул пальцами. О! так ты, значит,
извращенец! Сексуальный извращенец!
Так-так-так, Бандини, не думал я, что до этого дойдет; я очень удивлен!
Я чуть помедлил, вырывая зубами здоровенные куски заусенцев и выплевывая
их. Но мне не хотелось об этом думать. Лучше думать о ней.
Она не была изящна. Походка упрямая, грубоватая, шла она с вызовом, как
бы говоря: спорим, не остановите меня! К тому же, ее шкивало с одной
стороны тротуара на другую, иногда она оступалась на обочину, а иногда
чуть не сталкивалась со стеклянными витринами по левую руку. Но как бы она
там ни шла, фигура под старым фиолетовым пальто волновалась и
перекатывалась кольцами. Шаг у нее был длинным и тяжелым. Я сохранял
прежнее расстояние, которое у нас с нею было вначале.
Меня лихорадило: бред и невозможное счастье. Да еще этот запах моря,
чистая соленая сладость воздуха, холодное циничное безразличие звезд,
внезапная хохочущая интимность улиц, наглая туманность света во тьме,
чахоточное сияние вспоротого месяца. Я любил это всё. Мне хотелось
визжать, издавать странные звуки, новые звуки горлом. Будто голым идешь по
долине, а со всех сторон - красивые девушки.
Пройдя так по улице с полквартала, я вдруг вспомнил о Джиме. Я
обернулся: не вышел ли он к дверям посмотреть, почему я так внезапно
удрал. Тошнотворное виноватое ощущение. Однако его там не было. Пусто
перед его яркой лавчонкой.
Весь Бульвар Авалон не подавал никаких признаков жизни. Я поднял глаза
к звездам. Они казались такими голубыми, такими холодными, такими
надменными, такими далекими и полными предельного презрения, такими
чванными. От ярких уличных фонарей казалось, что бульвар окутывают легкие
ранние сумерки.
Я миновал первый перекресток, когда она дошла до подъезда кинотеатра в
следующем квартале. Она отрывалась от меня, но я не возражал. Ты не уйдешь
от меня, О прекрасная леди, я иду за тобой по пятам, и тебе не удастся
меня избежать. Но куда же ты идешь, Артуро? Ты соображаешь, что
преследуешь совершенно незнакомую женщину? Такого ты никогда раньше не
делал. Каковы твои мотивы? Теперь мне уже стало страшно. Я вспомнил об
этих полицейских патрулях. Она притягивала меня к себе. Ах, так вот в чем
дело - я ее пленник. Мне было стыдно, но помимо этого я чувствовал, что
ничего плохого не делаю. В конце концов, я вышел немножечко пройтись по
ночному воздуху; прогуливаюсь перед сном, знаете ли, Офицер. А живу я вон
там, Офицер. Уже больше года, Офицер. Мой дядя Фрэнк. Вы его знаете,
Офицер? Фрэнка Скарпи? Ну разумеется, Офицер! Все знают моего дядю Фрэнка.
Прекрасный человек. Он вам и подтвердит, что я его племянник. Нет нужды
меня задерживать в данных обстоятельствах.
Я шел, а перевязанный палец шлепал меня по ляжке. Я бросил взгляд вниз:
вот он, этот ужасный белый бинт, хлопает по мне с каждым шагом, движется
вместе с рукой, большой белый уродливый комок, такой белый и сияющий,
будто каждому фонарю на улице про него все известно: зачем он здесь и
почему. Мне он стал противен.
Подумать только! Прокусил себе большой палец до крови! Можете себе
представить, чтобы так поступил человек в здравом уме? Говорю вам, он
потерял рассудок, сэр.
Он уже делал раньше странные вещи, сэр. Я вам рассказывал, как он
крабов убивал?
Я думаю, этот парень спятил, сэр. Я бы предложил его задержать и
проверить ему голову. Тут я сорвал бинт, швырнул его в канаву и вообще
отказался о нем думать.
Женщина продолжала набирать расстояние. Теперь она ушла от меня на
целых полквартала. Я же быстрее идти не мог. Я плелся медленно и убеждал
себя немного поспешить, но мысль о полицейском патруле начала меня
притормаживать. В порту полиция - из центрального участка Лос-Анжелеса;
очень крутые они менты, на очень крутом маршруте - сначала арестуют
человека, а потом скажут, за что, к тому же всегда возникают из ниоткуда,
но пешком - никогда, только на бесшумных быстрых "бьюиках".
- Артуро, - сказал я себе, - ты определенно шагаешь к неприятностям.
Тебя арестуют как дегенерата!
Как дегенерата? Какая чепуха! Я что, не могу выйти прогуляться, если
хочется?
Вон та женщина впереди? Я совершенно ничего о ней не знаю. Мы в
свободной стране, Богом клянусь. Что я могу сделать, если она движется со
мной в одном направлении? Если ей это не нравится, пускай перейдет на
другую сторону, Офицер.
Как бы там ни было, это - моя любимая улица, Офицер. Фрэнк Скарпи-
мой дядя, Офицер. Он подтвердит, что я всегда хожу гулять по этой улице
перед тем, как отойти ко сну. В конце концов, это свободная страна, Офицер.
На следующем углу женщина остановилась чиркнуть спичкой о стену банка.
Потом зажгла сигарету. Дымок повис в мертвом воздухе, будто кривые
воздушные шарики. Я привстал на цыпочки и заторопился вперед. Добежав до
неподвижных клубов, я весь подобрался и втянул их в себя. Дым от ее
сигареты! Ага.
Я знал, куда упала спичка. Еще несколько шагов, и я ее поднял с земли.
Вот она лежит, у меня на ладони. Необыкновеннейшая спичка. Никакого
ощутимого различия с прочими, однако спичка необыкновенная. Она наполовину
сгорела, эта сосновая спичка со сладостным ароматом, прекрасная, словно
самородок редкого золота. Я поцеловал ее.
- Спичка, - произнес я. - Я люблю тебя. Тебя зовут Генриетта. Я
люблю тебя душой и телом.
Я положил ее в рот и начал жевать. Уголь на вкус был как деликатес,
горько-сладкая сосновая древесина, хрупкая и сочная. Вкусно, восхитительно
вкусно. Та самая спичка, которую она держала в пальцах. Генриетта.
Прекраснейшая спичка, которую мне только доводилось жевать, мадам.
Позвольте мне вас поздравить.
Теперь она шла быстрее, и за нею дрейфовали сгустки дыма. Я на ходу
упивался ими. Ага. Бедра у нее перекатывались, как клубок змей. Я
чувствовал его грудью и кончиками пальцев.
Мы приближались к кварталам кафе и бильярдных вдоль набережной. Ночной
воздух тренькал людскими голосами и дальними щелчками бильярдных шаров.
Перед "Экме"
неожиданно возникли стивидоры с киями в руках. Должно быть, услышали
стук женских каблуков по тротуару поскольку выскочили внезапно, а теперь
стояли перед входом, ждали.
Она прошла вдоль шеренги молчаливых глаз, и те следили за нею, медленно
поворачивая шеи, пятеро мужиков, скучковавшихся в дверях. Я отставал футов
на пятьдесят. Я презирал их. Один, монстр с прицепленным к карману
рыболовным крючком, извлек изо рта сигару и тихонько присвистнул.
Ухмыльнулся остальным, прочистил горло и харкнул серебристой ленточкой на
мостовую. Я презирал этого мужлана. Знает ли он, что существует городское
распоряжение, запрещающее извергать слюну на тротуары? Он что, не знаком с
законами приличного общества?
Или он просто необразованное человеческое чудовище, вынужденное
харкать, харкать и харкать чисто из своей животной природы,
отвратительного порочного позыва тела, заставляющего его изрыгать мерзкую
слизь, когда хочется? Знать бы хоть, как его зовут! Я бы сдал его в отдел
здравоохранения и подал бы на него в суд.
Тут я дошел до подъезда "Экме". Мужики и за мной пронаблюдали -
бездельники, лишь бы на что-нибудь позексать. Женщина уже шла по тому
кварталу, где все здания были черны и пусты - сплошной огромный ряд
черных голых провалов. На миг она остановилась перед одним из этих окон.
Затем двинулась дальше. Что-то в окне привлекло ее внимание и задержало.
Дойдя до этого окна, я понял, в чем дело. То была витрина единственной
заселенной лавчонки в квартале. Магазин подержанных вещей, ломбард.
Рабочий день уже давно окончился, и магазин был закрыт, а витрине навалены
горой украшения, инструменты, пишущие машинки, чемоданы и фотокамеры.
Объявление в витрине гласило: Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото.
Поскольку я знал, что она прочла эту бумажку, я перечитывал ее вновь и
вновь. Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото. Платим Самые Высокие
Цены За Старое Золото. Теперь мы оба ее прочли, она и я - Артуро Бандини
и его женщина. Чудесно! И разве она не вгляделась тщательно в глубину
лавки? Бандини так же поступит, поскольку как женщина Бандини, так и сам
Бандини. В глубине горела маленькая лампочка над небольшим приземистым
сейфом. Комната была просто набита старьем. В одном углу стояла
проволочная клетка, за которой приткнулась конторка. Глаза моей женщины
видели все это, и я не забуду.
Я повернулся идти за ней дальше. На следующем перекрестке она сошла с
тротуара в тот момент, когда светофор вспыхнул зеленым: ИДИТЕ. Я
подскочил, стремясь перейти улицу тоже, но свет изменился на красный:
СТОЙТЕ. К черту светофоры.
Любовь не терпит барьеров. Бандини должен прорваться. Вперед, к победе!
И я перешел через дорогу. Она оказалась всего лишь в двадцати футах, и
округлая тайна ее форм уже переполняла меня. Вскоре я обрушусь на нее. Вот
это мне в голову как-то не приходило.
Ну, Бандини, так что ты будешь сейчас делать?
Бандини не медлит. Бандини знает, что делать, - не так ли, Бандини?
Разумеется, знаю! Я заговорю с нею сладкими словами. Я скажу: приветствую,
возлюбленная моя!
Какая, к тому же, прекрасная ночь; и не станешь ли ты возражать, если я
немного пройдусь с тобою? Я знаю немного утонченной поэзии, вроде Песни
Песней и еще этой, длинной, из Ницше... ну, про сладострастие - что ты
предпочитаешь? А тебе известно, что я писатель? Да, в самом деле! Я пишу
для Вечности. Давай пройдемся до самой линии прибоя, и я расскажу тебе о
своей работе, о прозе для Вечности.
Однако, когда я нагнал ее, случилось странное.
Мы поравнялись. Я кашлянул и прочистил горло. Я уже собирался было
сказать:
Здравствуйте, уважаемая. Но что-то в горле у меня заклинило. Я ничего
не мог сделать. Даже взглянуть на нее не мог, поскольку голова
отказывалась поворачиваться на шее. Решимость моя испарилась. Мне
показалось, что сейчас я грохнусь в обморок. Я падаю, сказал я себе; я в
состоянии коллапса. А потом произошло самое странное: я побежал. Я
подбрасывал ноги, закидывал голову и несся, как последний дурак. Работая
локтями, ноздрями ловя соленый воздух, я делал ноги, словно олимпиец,
словно спринтер на последнем отрезке к победе.
Ну а сейчас ты что делаешь, Бандини? Почему ты бежишь?
Мне хочется бежать. Ну и что с того? Я полагаю, что могу побегать
немного, если мне так хочется, не правда ли?
Мои подметки клацали по пустынной улице. Я набирал скорость. Двери и
окна проносились мимо удивительнейшим образом. Я никогда раньше и
вообразить себе не мог, что способен развивать такую скорость. Стремглав
проскочив Зал Докеров, я плавно свернул на Франт-стрит. Длинные склады
отбрасывали на дорогу черные тени, и среди них разносилось поспешное эхо
моих шагов. Я уже был возле доков, через дорогу от меня, за линией складов
- - море.
Я - не кто иной, как Артуро Бандини, величайший спринтер в истории
анналов спортивной славы Америки. Гуч, могучий голландский чемпион,
Сильвестр Гуч, демон скорости из страны ветряных мельниц и деревянных
башмаков, опережал меня на пятьдесят футов - могучий голландец устроил
мне забег всей моей карьеры.
Выиграю ли я его? Такой вопрос задавали себе тысячи мужчин и женщин,
собравшиеся на трибунах, - в особенности женщины, поскольку среди
спортивных писак я в шутку был известен как "женский бегун" в силу того,
что среди спортивных болельщиц был неимоверно популярен. Теперь же трибуны
ревели от неистовства.
Женщины воздевали руки и умоляли меня победить - ради Америки. Давай,
Бандини!
Давай, Бандини! Ох ты, Бандини! Как же мы тебя любим! Женщины
волновались, хотя беспокоиться было не о чем. Ситуация находилась под
надежным контролем, и я это знал. Сильвестр Гуч уставал; он не мог
выдержать такого темпа. Я же приберегал себя для этих последних пятидесяти
ярдов. Я знал, что смогу разгромить его. Не бойтесь, мои дамы, все, кто
любит меня, не страшитесь! Честь Америки зависит от моей победы, я это
знаю, и когда Америка нуждается во мне, вы найдете меня на месте, в самой
