Я об этом не думал. Я даже не знал, что ручные тележки называются
ручными тележками. Ну разумеется, я не умею управляться с ручной тележкой.
Я ведь писатель. Разумеется, не знаю. Я расхохотался и подтянул штаны.
- Очень смешно! Знаю ли я, как управляться с ручной тележкой? И вы
меня об этом еще спрашиваете! Х-ха. Знаю ли я, как управляться с ручной
тележкой!
- Если не знаешь, так и скажи. Не надо передо мной тут дурака валять.
Я покачал головой и уставился в пол.
- Знаю ли я, как управляться ручной тележкой! И вы меня еще
спрашиваете!
- Так ты знаешь или нет?
- Ваш вопрос патентованно абсурден даже на поверхности. Знаю ли я, как
управляться с ручной тележкой! Разумется, я знаю, как управляться с ручной
тележко. Естественно!
Рот его скривился крысиным хвостиком.
- И где же это ты научился управляться с ручной тележкой?
Я обратился к цеху вообще:
- Теперь он хочет узнать, где я обращался с ручной тележкой! Нет, вы
только представьте себе! Ему хочется знать, где я научился управляться с
ручной тележкой.
- Ладно, мы тратим время. Где? Я спрашиваю, где?
Я выстрелил в него:
- В доках. На нефтебазе. Я там стивидорил.
- Ты - стивидор?
Он расхохотался.
Как я его ненавидел. Имбецил. Придурок, пес, крыса, скунс. Скунсорожая
крыса.
Что он понимает? Это ложь - да. Но что он в ней смыслит? Он - эта
крыса - без единой унции культуры, да он, наверное, ни одной книжки в
жизни не прочел.
Господи ты боже мой! Да что он может понимать хоть в чем-нибудь вообще?
И вот еще что. Он впридачу и коротышка, беззубая, пропитанная табачной
жвачкой пасть, а глаза - как у вареной крысы.
- Ну что ж, - произнес я, - смотрю я на вас, Сэйлор, или Тэйлор, или
Нэйлор, или как тут вас, к чертовой матери, зовут, в этой вонючей дыре,
мне соврешенно надристать; и если мой угол зрения совершенно не опустился,
то вы не такой уж и крупный парень, черт возьми, Сэйлор, или Бэйлор, или
Нэйлор, или как там вас, к дьяволу, зовут.
Грязное слово - слишком грязное, чтобы его здесь повторять, -
просочилось сквозь его скривившиеся губы. Он почиркал в разнарядке,
непонятно зачем изображая неизвестно что, но это явно было в какой-то
форме лицемерием, уловкой, всплывшей из глубин его липовой душонки, он
чиркал, как крыса, как некультурная крыса, и я ненавидел его так, что
готов был откусить ему палец и выплюнуть ему же в харю. Вы только
посмотрите на него! Эта крыса царапает свои крысячьи загогулины своими
крысиными лапками на клочке бумаги, точно на куске сыра, грызун, свинья,
крыса помойная, портовая крыса. Но почему же он ничего не отвечает? Ха. Да
потому, что, наконец, во мне он нашел достойного противника, потому что он
беспомощен перед теми, кто лучше его.
Я кивнул на штабель коробок со скумбрией.
- Я вижу, барахло это направляется в Германию.
- Не шутишь? - Он по-прежнему чиркал в разнарядке.
Я не дрогнул под его неуклюжей попыткой сарказма. Острота не нашла во
мне мишени. Вместо этого я погрузился в серьезное молчание.
- Скажите, Нэйлор, или Бэйлор, или как вас там, - что вы думаете о
современной Германии? Вы согласны с Weltanschauung-ом(4) Гитлера?
Никакой реакции. Ни слова - только чирканье по бумаге. Вы спросите,
почему? Да потому, что Weltanschauung для него - это чересчур! Это
чересчур для любой крысы. Weltanschauung сбило его с толку, ошеломило его.
Первый и последний раз в жизни услышал он, как произносится это слово. Он
сунул карандаш в карман и заглянул мне через плечо. Чтобы разглядеть там
что-то, ему потребовалось привстать на цыпочки - настолько нелепым
карликом он был.
- Мануэль! - крикнул он. - Эй, Мануэль! Поди-ка сюда на минутку!
Мануэль направился к нам - перепуганный, спотыкаясь: Коротышка обычно
не звал никого по имени, если не собирался человека увольнять. Мануэлю
было лет тридцать - вечно голодное лицо, скулы выпирают куриными яйцами.
У лотка он работал прямо напротив. Я, бывало, часто на него смотрел: у
него были огромные лошадиные зубы, белые, как молоко, но уж слишком
здоровые для такого лица. Прикрыть их верхней губы не хватало. Глядя на
него, я мог думать только о зубах, ни о чем больше.
- Мануэль, покажи вот этому приятелю, как управляться с ручной
тележкой.
Я перебил:
- Это едва ли необходимо, Мануэль. Но в данных обстоятельствах
командует здесь он, а приказ, как говорится, есть приказ.
Однако Мануэль был на стороне Коротышки.
- Пойдем, - сказал он. - Покажу.
Он увел меня, а из пасти Коротышки снова сочились грязные слова, теперь
уже вполне разборчивые.
- Это меня забавляет, - сказал я. - Смешно, знаешь ли. Сейчас
расхохочусь.
Какой трус.
- Я покажу. Пошли. Приказ босса.
- Босс - недоумок. У него дементиа прэкокс(5).
- Нет-нет! Приказ босса. Пошли.
- Весьма забавно, но несколько отдает макабром - прямо по
Краффт-Эбингу.
- Приказ босса. Я-то что?
Мы зашли в кладовую, где их хранили, и вытянули себе по тележке.
Мануэль вытолкал свою на пустую середину. Я последовал за ним. Довольно
несложно. Так вот что называют "ручными тележками". Когда я был совсем
пацаном, мы называли их тачками. Ручной тележкой управлять может любой, у
кого обе руки целы. Затылок у Мануэля походил на шерсть черной кошки,
побритой ржавым мясницким тесаком.
Выступ этот напоминал утес, постриженный вручную. На седалище робы у
него красовалась огромная заплата из белой холстины. Отвратительно
пришита, точно он вдевал веревку в заколку для волос. Каблуки он сносил до
самого мокрого пола, а к подошвам гвоздями прибил новые, из раскисшего
картона. Выглядел он таким нищим, что я рассвирепел. Я знал множество
бедняков, но не настолько же.
- Послушай, - обратился к нему я. - Господи, сколько ж ты
зарабатываешь?
Так же, как и я. Двадцать пять центов в час.
Он посмотрел мне прямо в глаза: высокий худой мужик смотрел на меня
сверху, еще чуть-чуть - и развалится на куски, глубокими темными,
честными глазами - но полными подозрения. В них сквозила та же самая
пришибленность и тоска, что и у большинства мексиканских крестьян.
Он спросил:
- Тебе нравится на консервной фабрике?
- Она меня развлекает. Есть свои моменты.
- Мне нравится. Очень нравится.
- А чего ты себе новые башмаки не купишь?
- Не по карману.
- А жена есть?
Он кивнул быстро и жестко - мол, хорошо, когда жена есть.
- А дети?
Детей иметь тоже оказалось хорошо. У него их трое, поскольку он показал
мне три скрюченных пальца и осклабился.
- Так как же, к чертовой матери, ты жить умудряешься на четвертак в
час?
Этого он не знал. Господи ты боже мой - не знает, а умудряется. Он
приложил ладонь ко лбу и безнадежно пожал плечами. Живут вот, не шибко
хорошо, но дни идут один за другим, а они еще не померли.
- А почему ты больше денег не попросишь?
Он яростно задергал головой:
- Уволить могут.
- Ты знаешь, что ты такое? - спросил я.
Нет. Не знает.
- Ты дурак. Простой, проклятый дурак, и тебя ничего не извиняет. Ты
посмотри только на себя! Ты принадлежишь к династии рабов. Пята правящего
класса бьет тебе по яйцам. Почему ты не почувствуешь себя мужчиной и не
выйдешь на забастовку?
- Забастовка - нет. Нет-нет. Уволят.
- Дурак ты. Чертов остолоп. Посмотри на себя! Да у тебе даже пары
приличных башмаков нет. А на робу свою посмотри! Ей-Богу, ты даже на вид
голоден. Ты есть хочешь?
Он не ответил.
- Отвечай мне, дурак! Ты жрать хочешь?
- Не голодный.
- Грязный врун.
Взгляд его упал на башмаки, и он, волоча ноги, отошел. Он изучал свою
обувь, пока мы толкали тачки. Потом посмотрел на мои ботинки - уж мои-то
были всяко лучше. Казалось, он счастлив тем, что у меня ботинки - самые
лучшие. Он заглянул мне в лицо и улыбнулся. Я рассвирепел. Что толку этому
радоваться? Мне хотелось заехать ему по физиономии.
- Ничего, - сказал он. - Сколько заплатил?
- Пасть заткни.
Мы тащились дальше, он впереди, я следом. Я сразу так разозлился, что
рот закрыть не мог:
- Вот дурак! Ленивый дурак, все тебе laissez faire(6)! Разгроми это
заведение к черту, потребуй своих прав! Башмаков потребуй! Молока! Погляди
на себя! Как болван, как зэка! Где твое молоко? Почему ты не заорешь, чтоб
тебе молока принесли?
Пальцы его стиснули рукоятки тележки. В темном горле клокотала ярость.
Мне показалось, что я перегнул палку. Может, мы сейчас подеремся. Но дело
оказалось не в этом.
- Тише! - прошипел он. - Нас могут уволить!
Однако в цеху было слишком шумно: визжали колеса и громыхали коробки,
- а Коротышка Нэйлор сверял цифры у ворот в ста футах от нас, и ничего не
слышал. И когда я увидел, насколько это безопасно, то решил, что я сказал
еще не все.
- А твои жена и дети? Эти милые малютки? Потребуй молока! Подумай -
они умирают от голода, пока малыши богатеев купаются в галлонах молока! В
галлонах!
Почему так должно быть? Ты что - не мужчина, как остальные мужики? Или
ты - дурак, недоумок, чудовищная насмешка над достоинством, кое является
первородным антецедентом человека? Ты меня слушаешь? Или ты отвратил свои
уши потому, что правда жалит их, а ты слишком слаб и боишься стать кем-то
другим, нежели аблятивный абсолют, династия рабов? Династия рабов!
Династия рабов! Ты хочешь быть династией рабов! Ты любишь категорический
императив! Ты не хочешь молока, тебе подавай ипохондрию! Ты - шлюха,
распутница, сутенер, блядь современного Капитализма! Меня от тебя так
тошнит, что сейчас вырвет.
- Ага, - ответил он. - Блевать ты можешь. Ты не писатель. Ты просто
блевота.
- Я постоянно пишу. Моя голова плавает в переоцениваемой фантасмагории
фраз.
- Ба! Да меня от тебя тоже тошнит.
- Сам ты ба! Бробдиньягский мужлан!
Он начал составлять коробки на свою тележку. Ставя каждую, он крякал,
так высоко они стояли и так трудно было до них дотянуться. Предполагалось,
что это он мне так показывает. Разве босс не сказал смотреть? Вот я и
смотрю. Коротышка разве не босс? Вот я и выполняю приказы. Глаза его
сверкали гневом.
- Подходи! Работай!
- Не смей со мной разговаривать, капиталистический пролетарский буржуа.
Каждая коробка весила по пятьдесят фунтов. Он складывал их по десять,
одну на другую. Затем всовывал нос тачки под нижнюю и зажимал ее
захватами, укрепленными на раме. Никогда не видел я таких тележек. Тачки
я, конечно, видел, но без захватов.
- И вновь Прогресс поднимает свою прекрасную голову. Новая техника
утверждается даже в простой тачке.
- Стой тихо и смотри.
Рывком он оторвал штабель от пола и удержал его в равновесии на колесах.
Рукоятки тачки были у него на уровне плеч. Вот в чем весь трюк. Я знал,
что у меня так ни за что не получится. Он повез груз к воротам цеха.
Однако, если он мог сделать это, он, мексиканец, человек, вне всякого
сомнения, не прочитавший за всю жизнь ни одной книги, никогда не слыхавший
даже о переоценке ценностей, то чем я хуже? Он, этот простой пеон, навалил
на тачку десять коробок.
Так что ж ты, Артуро? Ты позволишь ему себя обставить? Нет - тысячу
раз нет!
Десять коробок. Хорошо. А я нагружу двенадцать. Я подкатил тележку. К
этому времени Мануэль уже вернулся за следующей партией.
- Слишком много, - сказал он.
- Заткнись.
Я подтолкнул тележку ко штабелю и раскрыл захваты. Это должно было
случиться.
Слишком тяжело. Я знал, что так и произойдет. Не было смысла пытаться
его перещеголять, я все время это знал и все-таки сделал. Раздался треск и
грохот.
Штабель рухнул, как башня. Коробки разлетелись по всему полу. Верхняя
раскололась. Из нее повыскакивали овальные банки, разбегаясь по углам
перепуганными щенками.
- Слишком много! - закричал Мануэль. - Говорю тебе. Слишком много,
черт возьми.
Я обернулся и завопил:
- Заткнешь ты свою поганую мексиканскую пасть, ты, проклятый крест
мексиканский, холуйствующий буржуазный пролетарский капиталист, или нет?!
Развалившийся штабель мешал остальным грузчикам. Те обруливали его,
