имя семьи хочешь опозорить?
Она одевалась в спальне. Мона смеялась и приглаживала пальцами волосы.
Я зашел, стянул с матери чулки и завязал их в узлы, не успела она и глазом
моргнуть. Мона качала головой и хихикала. Я подсунул ей под нос кулак и
предупредил в последний раз, чтобы не лезла куда не надо. Мать просто не
знала, что ей делать дальше. Я положил руки ей на плечи и заглянул в глаза:
- Я - человек глубокой гордости, - сказал я. - Отзывается ли это
аккордом одобрения в твоей способности к суждению? Гордость! И первое, и
последнее высказывания мои взрастают из почвы этого слоя, который я
называю Гордостью. Без нее жизнь моя - похотливое разочарование. Коротко
говоря, я предъявляю тебе ультиматум. Если ты пойдешь к Ромеро, я покончу
с собой.
Это ее перепугало до чертиков, однако Мона каталась по кровати и
хохотала, как помешанная. Больше я ничего не сказал, вернулся к себе на
диван и вскоре уснул опять.
Когда я проснулся, времени было около полудня, они уже куда-то ушли. Я
извлек картинку с моей старинной подружкой, которую звал Марселлой, и мы
отправились в Египет заниматься любовью на галере с рабами-гребцами
посреди Нила. Я пил вино из ее сандалий и молоко из грудей ее, а потом мы
заставили рабов подгрести к речному берегу, и я кормил ее сердцами
колибри, тушенными в подслащенном птичьем молоке. Когда все кончилось, я
чувствовал себя самим сатаной. Мне хотелось заехать себе самому по носу,
вырубить себя до потери пульса. Я хотел изрезать себя так, чтобы кости
трещали. Я разорвал картинку с Марселлой в клочья и спустил их в туалет,
подошел к шкафчику с лекарствами, достал бритву и, не успев еще ничего
сообразить, полоснул по руке ниже локтя, но неглубоко, чтобы кровь
потекла, но больно не было. Я пососал порез, но боль все не наступала,
поэтому я взял соли и втер немного в ранку, и она вгрызлась в мою плоть,
больно, и заставила меня выйти наружу и почувствовать себя живым снова, и
я втирал ее, пока не в силах был больше терпеть. После этого я перевязал
себе руку.
На столе они оставили мне записку. Там говорилось, что они ушли к Дяде
Фрэнку, а еда мне на завтрак стоит в кладовке. Но я решил поесть у Джима,
поскольку деньги у меня еще оставались. Я пересек школьный двор через
дорогу от дома и зашел к Джиму. Заказал яичницу с ветчиной. Пока я ел,
Джим поддерживал разговор.
Он сказал:
- Вот ты много читаешь. А ты когда-нибудь пробовал сам книжку написать?
Это все и решило. С этого момента я захотел стать писателем.
- Я и сейчас пишу книгу, - ответил я.
Он захотел узнать, какую именно.
Я сказал:
- Моя проза не продается. Я пишу для вечности.
Он ответил:
- Я этого не знал. А что ты пишешь? Рассказы? Или просто
художественную литературу?
- И то, и другое. Я разносторонен.
- О. Этого я тоже не знал.
Я сходил к другому прилавку бара и купил карандаш и тетрадку. Теперь он
хотел знать, что же именно я пишу. Я ответил:
- Ничего. Просто пишу неупорядоченные заметки для будущей работы по
международной торговле. Предмет интересует меня любопытно, этакое
динамическое хобби, которым я увлекся.
Когда я уходил, он смотрел мне вслед, раскрыв рот. Я не спеша
прогулялся до гавани. Там стоял июнь, самое лучшее время. Скумбрия валила
с южного побережья, и все консервные фабрики работали на полный ход, днем
и ночью, и в это время года воздух постоянно вонял гнилью и рыбьим жиром.
Некоторые считали этот запах вонью, а некоторых от него тошнило; для меня
же то была вовсе не вонь, если не считать рыбной, плохой самой по себе,
для меня запах этот был великолепен. Мне там нравилось. Не один запах, а
множество их сплеталось и расплеталось, поэтому каждый шаг приносил иной
аромат. Я начинал мечтать и много думал о разных далеких местах, о тайнах
того, что может таиться на дне океана, и все книги, что я прочел, сразу
оживали и я видел людей из книг, что были гораздо лучше, чем в жизни,
вроде Филипа Кэйри, Юджина Уитлы и тех парней, которых создал Драйзер.
Мне нравился аромат трюмной воды из старых танкеров, аромат мазута из
бочек, отправлявшихся в далекие страны, аромат нефтяной пленки на воде,
становившейся склизкой, желтой и золотой, аромат гниющего дерева и отходов
моря, почерневших от нефти и дегтя, разлагавшихся фруктов, маленьких
японских рыбацких слупов, банановых барж и старых канатов, буксиров и
металлолома - и угрюмый таинственный запах моря в отливе.
Я остановился у белого моста, пересекавшего пролив слева от
Тихоокеанских Прибрежных Рыбных Промыслов на вилмингтонской стороне. У
бензиновых доков разгружался танкер. Чуть дальше на улице рыбаки-японцы
чинили свои сети, растянутые на несколько кварталов вдоль кромки воды. На
Американо-Гавайском причале стивидоры грузили судно на Гонолулу. Работали
они по пояс голыми. Судя по виду, о них здорово было бы что-нибудь
написать. Я разгладил новую тетрадку о поручень, лизнул кончик карандаша и
начал писать трактат о стивидоре:
"Психологическая Интерпретация Стивидора Сегодня и Вчера. Трактат
Артуро Габриэля Бандини".
Тема оказалась трудной. Я начинал четыре или пять раз, но сдался. Как
бы то ни было, предмет требовал многих лет изысканий; нужды же в прозе
пока не наступило.
Самое первое дело - собрать воедино все факты. Может, это займет два
года, три, даже четыре; на самом деле, это труд всей жизни, магнум опус.
Слишком круто. Я отказался от нее. Прикинул, что философия проще.
"Артуро Габриэль Бандини. Моральная и Философская Диссертация о Мужчине
и Женщине". Зло - удел слабого мужчины, поэтому зачем быть слабым. Лучше
быть сильным, чем слабым, ибо быть слабым означает, что тебе недостает
силы. Будьте сильны, братья мои, ибо реку я вам: ежели не будете вы
сильными, силы зла сцапают вас. Всякая сила есть форма власти. Всякая
нехватка силы есть форма зла.
Всякое зло есть форма слабости. Будьте же сильны. А не то будете
слабыми.
Избегайте слабости, чтобы стать сильными. Слабость пожирает сердце
женщины. Сила вскармливает сердце мужчины. Желаете ли вы стать женщинами?
Да, тогда слабейте.
Желаете ли вы стать мужчинами? Да, да. Тогда становитесь сильнее. Долой
Зло! Да здравствует Сила! О Заратустра, надели женщин своих немощью
превеликою! О Заратустра, надели мужчин своих превеликою силой! Долой
женщину! Ура Мужчине!
Затем я от всего этого устал. Решил, что, быть может, я вовсе никакой и
не писатель в конце концов, а художник. Может быть, гений мой лежит в
искусствах.
Перевернул страницу тетрадки и решил было заняться набросками - просто
так, ради практики, - но не смог обнаружить ничего достойного
запечатления: одни корабли, грузчики, доки, а они меня не интересовали. Я
рисовал котов на заборах, какие-то рожи, треугольники и квадраты. Потом
мне пришла в голову мысль, что я и не художник, и не писатель, а
архитектор, поскольку отец мой был плотником, и, может быть, ремесло
строителя больше соответствует моему наследию. Я нарисовал несколько
домиков. Все они оказались примерно одинаковыми - заштрихованные
квадратики с трубами, из которых завивался дымок. Я отложил тетрадку в
сторону.
На мосту было жарко, солнце жалило меня в затылок. Под перилами я
прополз к каким-то зазубренным камням, сваленным у самой воды. Большие
камни, черные, как уголь, там, где их в прилив заливало водой, некоторые
валуны вообще с дом. Под мостом они были разбросаны в сумасшедшем
беспорядке, словно поле айсбергов, однако выглядели довольными и покойными.
Я заполз под мост с таким чувством, будто до меня никто никогда этого
не делал.
Маленькие портовые волны лакали камни и оставляли тут и там лужицы
зеленой воды.
Некоторые камни лежали, задрапированные мхом, на некоторых красовались
симпатичные пятна птичьего помета. Поднимался увесистый запах моря. Под
опорами моста оказалось холодно и так темно, что я почти ничего не видел.
Сверху доносился грохот машин, дудели клаксоны, орали люди, а здоровенные
грузовики громыхали по деревянным балкам. Стоял такой ужасный шум, что уши
закладывало, и когда я попробовал завопить сам, голос мой отлетел всего на
несколько футов и заспешил обратно, точно привязанный к резиновому бинту.
Я ползал между камней, пока не нашел участок, куда не добивало солнце.
Странное местечко. Я даже испугался ненадолго. Чуть дальше лежал
гигантский камень, гораздо больше остальных, и гребень его был весь уделан
белым пометом чаек. Король всех этих камней с белой короной. Я двинулся к
нему.
Неожиданно у ног моих все зашевелилось. Быстрые, склизкие движения
каких-то ползучих тварей. Я затаил дыхание, замер и попробовал
присмотреться. Крабы! Все камни кишели их живыми роями. Мне стало так
страшно, что я оцепенел, и грохот сверху показался пустячным по сравнению
с громыханьем моего сердца.
Я привалился к камню и закрыл лицо руками, пока не перестал бояться.
Когда я руки оторвал, сквозь черноту что-то проглядывало - серое и
холодное, будто мир под землей, - серое, уединенное место. Впервые я
хорошенько разглядел то, что там обитало. Крупные крабы были величиной с
кирпичи, молчаливые и жестокие - они удерживали высоты больших камней,
чувственно, словно танцуя хула-хуп, пошевеливая грозными усами; их
маленькие глазки были злобны и уродливы. Гораздо больше было крабов
помельче, размерами с ладонь, и они плавали повсюду в черных лужицах у
оснований валунов, переползали друг через друга, стаскивали друг друга в
плескавшуюся черноту, дерясь за места на камнях. Им было весело.
У ног моих оказалось гнездо совсем маленьких крабиков, каждый не больше
доллара - просто один большой комок копошившихся ножек, спутанных вместе.
Один цапнул меня за штанину. Я отцепил его и рассмотрел, пока он
беспомощно ворочал клешнями, стараясь меня укусить. Тем не менее, он был у
меня в руках, бессильный. Я размахнулся и швырнул его о камень. Он
треснул, разбившись насмерть, на мгновение прилип к камню, а затем
плюхнулся вниз, испуская кровь и воду. Я подобрал треснувший панцирь и
лизнул выступившую желтую жидкость:
соленая, как морская вода, и совсем мне не понравилась. Я закинул его
туда, где поглубже. Он плавал на поверхности, пока вокруг, изучая, не
начала вить круги корюшка, затем кусать озлобленно, а потом не утащила его
с глаз долой и вовсе.
Руки у меня были все липкие от крабьей крови, запах моря пристал к ним.
Я вдруг сразу почувствовал, как во мне растет желание поубивать их всех -
всех до единого.
Малыши меня не интересовали, убивать и убивать мне хотелось только
больших.
Здоровые парни были сильны и яростны, с мощными резцами клешней.
Достойные противники для великого Бандини, завоевателя Артуро. Я
огляделся, но ни палки, ни прута нигде не обнаружил. На берегу возле
бетонной опоры валялись только камни. Я закатал рукава и стал швырять их в
самого большого краба, спавшего на валуне футах в двадцати от меня. Камни
ударялись вокруг него, в каких-то дюймах, летели искры и осколки, а он
даже глаза не открыл посмотреть, что происходит. Я запустил в него штук
двадцать, пока наконец не попал. Победа. Камень расколол ему панцирь с
треском сломанного крекера. Пробил насквозь, пригвоздив его к валуну. Он
свалился в воду, и пенные зеленые пузыри прибоя поглотили его. Я смотрел,
как он уходит под воду и грозил ему кулаком, сердито прощаясь, пока он
погружался на дно. Прощай, прощай! Мы вне всякого сомнения встретимся
вновь в ином мире; ты не забудешь меня, Краб. Ты будешь помнить меня вечно
и всегда - своего покорителя!
Убивать их камнями было слишком тяжело. Камни были такими острыми, что
резали мне пальцы, когда я замахивался. Я смыл с рук кровь и слизь и вылез
на свет.
Потом взобрался на мост и дошел по улице до лавки шипчандлера в трех
кварталах оттуда, где продавали ружья и боеприпасы.
Белорожему приказчику я сказал, что мне нужна мелкашка. Он показал мне
мощную винтовку, я выложил деньги и купил ее без вопросов. Остаток десятки
