дальнейшем помочь ему выпустить книгу. Это был действительно культурный
человек и в силу своей культуры понимал, что в стихах нашего поэта нет
ничего антисоветского и он ничем не рискует.
Их связывала любовь к поэзии и любовь к выпивке. Выпивая с нашим поэ-
том, он коллекционировал и одновременно заспиртовывал его остроты. Из-
лишне говорить, что наш поэт был блестящим собеседником. Секретарь Союза
писателей, сидя с ним в писательском ресторане, приучал издательское на-
чальство, которое тоже не чуждалось ресторана, к тому, что наш поэт свой
человек и только глупые рецензенты не могут привыкнуть к его ориги-
нальности. И уже все было на мази, книга нашего поэта наконец попала в
издательский план, и ему даже выписали аванс.
Но однажды секретарь Союза вместе с нашим поэтом сидел в большой ком-
пании в писательском ресторане. В какой-то миг секретарь Союза посмотрел
на часы и, вставая, сказал:
- Мне пора в президиум.
Предстояло большое писательское собрание. И вдруг наш поэт (кто его
дергал за язык!) громогласно сострил:
- Он сказал: изыди, ум! И ушел в президиум.
Все рассмеялись, в том числе и секретарь Союза. Однако, оказывается,
он затаил деятельную обиду. Мало того что дружба на этом кончилась,
главное, книга нашего поэта таинственно исчезла из издательского плана.
Правда, аванс назад никто не потребовал, да он и не отдал бы.
- Мне надоел этот директор комиссионного магазина культуры, - позже
говорил про этого секретаря наш поэт.
Про одного малокультурного, но очень плодовитого прозаика он однажды
сказал:
- Его надо немедленно внести в книгу рекордов Гиннеса! Он уникальный
писатель! Первая книга, которую он прочел в жизни, была его собственная
первая книга!
Слух о сказанном, конечно, дошел до плодовитого писателя. И тот,
по-видимому долго обдумывая, нашел злой ответ:
- Пусть он позаботится о внесении меня в книгу рекордов Гиннеса. А я
позабочусь о судьбе его книг здесь.
И, видимо, позаботился, как и многие другие. Книга нашего поэта никак
не могла пробиться в печать.
Я забыл сказать, что у нашего поэта был высокий шанс издать книгу еще
задолго до либерального секретаря Союза писателей. Это было время, когда
вероломно сняли Хрущева и назначили Брежнева. Начальники не без основа-
ния были уверены, что в скором времени Сталина реабилитируют. Об этом
они жарким, влюбленным шепотом говорили друг другу. Да и многие обычные
люди догадывались об этом. Но наш поэт ни о чем таком не догадывался.
В пику нескольким диким выступлениям Хрущева против художников и пи-
сателей, где тот топал ногами и кричал на них, и выступления эти были
еще у всех на слуху, хотя самого Хрущева уже сняли, - так вот, в пику
этим его выступлениям Союз писателей рискнул поддержать нашего поэта и
издать его книгу. Мол, не топаем, не кричим, но выискиваем таланты и по-
дымаем их.
А с Хрущевым, в сущности, вот что было. Друзья Хрущева прослышали,
что номенклатура готовит против него переворот под кодовым названием
"Атака на цыпочках". Они предложили Хрущеву упреждающий жест: мирно по-
весить на Красной площади пять-шесть интеллигентов, нет, не больше, и
тогда номенклатура испугается и притихнет. А чтобы Запад не поднимал
шум, оформить повешенных интеллигентов как добровольцев.
А наивный Хрущев вместо этого топал ногами и кричал на художников и
поэтов, при этом делал страшные гримасы, дескать, не к вам это относит-
ся, а к номенклатуре: вы не бойтесь, а только делайте вид, что испуга-
лись.
Ничего себе - делайте вид! А тут еще кто-то стал распространять слух,
что пять-шесть человек повесят.
- Но не больше! - оптимистично добавлял он. - Хрущев покричит, пото-
пает ногами, а потом пять-шесть интеллигентов повесит.
- Кого именно? - пытались дознаться представители художественной ин-
теллигенции у того, кто эту весть принес.
- В том-то и дело, что неизвестно, - отвечал он.
Что делать? Если точно знать, что тебя именно повесят, можно было бы
героически выступить против выпадов Хрущева. Но точно никто ничего не
знал.
Деятели искусства, как люди исключительно нервные, мягко говоря, рас-
терялись, чего никак нельзя сказать про номенклатуру, которая, слушая
топанье и крики Хрущева, бормотала среди своих:
- Ну и что! Ну и что! Пусть топает! Мы топать не будем.
И потому все так получилось. Другое дело, если бы Хрущев тихо-мирно
повесил на Красной площади (даже не обязательно на ней!) пять-шесть ин-
теллигентов, нет, больше не надо было, тогда, конечно, и номенклатура
сильно призадумалась бы. И тогда вместо того, чтобы на цыпочках атако-
вать, она, скорее всего, на цыпочках разошлась бы. Да что теперь гово-
рить об этом! Да мы о другом! Да не наше это дело!
Мы о нашем поэте. Для начала решили попробовать его на эстонцах. Союз
писателей устроил в Таллине вечера московских поэтов. Для укрепления
дружбы народов. Как всегда, на такого рода мероприятиях наше пролетарс-
кое государство проявляло купеческое гостеприимство, по-своему используя
ленинский лозунг: мы не все старые ценности сдаем в архив. И как всегда,
начальников приехало больше, чем поэтов.
Заключительный вечер состоялся в переполненном театре. Наш поэт имел
бешеный успех. Впервые в жизни его голос естественно соответствовал раз-
меру помещения.
Он читал стихи о России и о Европе. Чудные стихи о чудных, видимо
средиземноморских, островах особенно понравились слушателям. Они диви-
лись тому, что, сидя в Москве, можно восхищаться европейскими красотами
и при этом не оказаться в районе Магадана с красотами его северных со-
пок.
Правда, говорят, небольшая наиболее консервативная часть местной пуб-
лики решила, что Советский Союз так именно готовит почву для захвата
этих теплых островов. Но таких было мало. Основная масса зрителей восп-
ринимала его стихи как победу либерального направления в Кремле. А теп-
лые острова - почти прозрачный символ потепления международных отноше-
ний.
Московскому начальству шумный успех нашего поэта тоже пришелся по ду-
ше.
Пусть знают, думали они, и нам Европа не чужда, и мы не лаптем щи
хлебаем.
Наш поэт настолько им понравился, что они взяли его с собой на тор-
жественный ужин, устроенный в доме видного эстонского поэта. Все ос-
тальные поэты ужинали и пили в гостинице за собственный счет.
Видный эстонский поэт, он жил недалеко от театра, ведя гостей к себе
домой, позволил смелую шутку, над которой хохотали даже московские на-
чальники, правда соразмеряя свой хохот с хохотом главного начальника.
Показав рукой на мусор, валявшийся на тротуаре, кстати, по российским
меркам, вполне умеренно, этот эстонский поэт сказал:
- Эстонцы дураки. Они ждут, когда кончится советская власть, чтобы
потом убрать мусор на улицах.
Шутка, конечно, прозвучала двусмысленно, но интонация была такова,
что советская власть никогда не кончится. И потому начальство хохотало.
Но вот мы сегодня свидетели того, что советская власть в самом деле
кончилась. Так что эстонцы в своих терпеливых ожиданиях оказались не та-
кими уж дураками. Правда, надо сказать, что и мусора с тех пор скопилось
порядочно.
Все было бы прекрасно, если бы не особенность местного национального
обычая, о котором не знало не только начальство, но и наш весьма эруди-
рованный поэт.
Оказывается, в лучших домах Таллина принято сначала ужинать в столо-
вой, разумеется с напитками, а потом переходить в другую комнату, где
гостей уже строго испытывают на чистом алкоголе, без всяких закусок. Та-
кая эстонская рулетка.
Но об этом из наших никто не знал. Никто не знал, что надо пить за
первым столом, учитывая для равновесия предстоящий стол. Но о нем зара-
нее никто ничего не сообщил. Поэтому наши начальники выложились за пер-
вым столом. Они действовали, как штангист, у которого единственный под-
ход к снаряду.
Так вот, когда гостей перевели в другую комнату и усадили за второй
стол, они были так пьяны, что чувствовали себя совершенно трезвыми. И
они продолжали крепко пить. Тем более, что кто-то из них высказал остро-
умную догадку: согласно причудливым местным обычаям, предстоит еще один
стол - в третьей комнате, где будут подавать уже одни закуски, а напит-
ков не будет.
Так что старались пить и в счет третьего застолья.
- Сколько же у него комнат, если на каждое застолье выделяется по
комнате! - удивлялись московские гости.
Алкоголь, как известно, ускоряет движение времени. И наши начальники
дружески, перебивая друг друга, стали ласково рассказывать о том, что
Сталина в ближайшее время реабилитируют. Им, видимо, казалось, что эс-
тонцы сильно соскучились по Сталину, и они в благодарность за гостепри-
имство решили их взбодрить. Однако хозяева и другие прибалтийские гости
смущенно молчали. Но не промолчал наш аполитичный поэт.
- Значит, осуждение Сталина на Двадцатом съезде было аферой Хрущева?
- громко, как всегда, спросил он с раздражающим оттенком глобального
академизма.
- Нет, аферы не было, - отвечал главный начальник, глядя на нашего
поэта и взглядом охотно соглашаясь с ним, что лично Хрущев, конечно,
аферист, но об этом нельзя говорить при эстонцах, так как они еще не об-
ладают достаточной политической гибкостью. Но наш поэт ничего в этом
многозначительном взгляде не уловил. Он только уловил его слова.
- Выходит, реабилитация Сталина - афера? - спросил он в согласии с
логикой, но в полном противоречии с диалектикой. Теперь он спросил с еще
более раздражающим оттенком еще более глобального академизма.
И что тут началось! Начальники взвились!
- Мальчишка! Дурак! Астраханский эстет! Кулацкое отродье!
- Что ты можешь знать о великих заслугах товарища Сталина, киприот
недоделанный! - в отчаянье выкрикнул один из начальников, забыв, что
астраханский эстет никак не совмещается с киприотом, даже недоделанным.
Скандал! Скандал! Скандал! Выражая неподдельную ярость, начальники
кричали на него, одновременно не забывая поглядывать друг на друга, что-
бы обнаружить в ком-нибудь слабость выражения этой ярости. Поэтому ника-
кой слабости никто не проявлял.
Эстонцы и остальные прибалты молча слушали, как бы изучая особенность
славянского спора между собой, которая, оказывается, заключается в том,
что все бьют одного.
Потом начальники повскакали с мест и стали дружно одеваться, гневно
вбрасывая руки в рукава плащей, как шашки в ножны после кавалерийской
атаки.
Они уходили, демонстративно отмахнувшись от третьего застолья, кото-
рое, впрочем, сами же и выдумали. Все заспешили в гостиницу, и бедный
наш поэт, понурившись, последовал за ними.
Самый маленький начальник, занимавший тот же номер, что и наш поэт,
неожиданно наотрез отказался от своего места, ссылаясь на то, что больше
не может дышать с нашим поэтом одним воздухом, отравленным его дыханьем.
Однако по случаю заполненности гостиницы и, вероятно, невозможности дос-
тать противогаз в столь поздний час ему предложили рискнуть и занять
свою кровать. Ночью, временами вскакивая на постели и что-то быстро ло-
поча, он, не просыпаясь, во сне продолжал искренне симулировать возмуще-
ние. В те времена искренне симулировать возмущение могли многие, но что-
бы во сне искренне симулировать возмущение - и тогда было величайшей
редкостью. Пусть психологи будущего изучают этот феномен.
После этого скандала книга нашего поэта на несколько лет потеряла да-
же отдаленный шанс быть изданной. Отсутствие более жестких санкций было
вызвано тем, что Сталина и в самом деле не реабилитировали. Говорят, об
этом взмолилось руководство европейских компартий.
- Я остановил реабилитацию Сталина! - позже грохотал наш поэт. По его
словам, этот скандал проник в западную печать и Кремль вынужден был дать
слово, что реабилитации не будет, потому что наиболее талантливая часть
