ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР
ПОЭТ
Повесть
ВСЕМ ИЗВЕСТНЫЙ И НИКОМУ НЕ ВЕДОМЫЙ
Юрий Сергеевич Волков был романтическим поэтом, и притом очень та-
лантливым.
Однако стихи его редко печатали, и в сорок пять лет у него не было ни
одной книги. Речь идет о блаженных временах блаженного Брежнева. У Юрия
Сергеевича было хроническое свойство раздражать начальство. Раздражать
всем - голосом, стихами, внешностью.
Начнем с голоса. Как известно, с глупыми говорят, как с глухими,
громким голосом. Возможно, наш поэт бессознательно убедился, что этот
мир глуп и в нем надо очень громко говорить.
У него был голос громовержца. Даже во время застольной беседы он го-
ворил яростно и громко, как революционный оратор с трибуны. Если друзья
делали ему замечания, он с некоторой самоиронией рассказывал о том, что
в юности над ним шефствовал последний поэт-акмеист. Старик был так глух,
что приходилось кричать ему в ухо. С тех пор он привык так говорить.
Когда он читал стихи в ресторане, а обычно он там их и читал, немед-
ленно являлся метрдотель и пытался выяснить, чем вызван скандал. Если он
до его прихода успевал прочитать стихи. А если не успевал, то, что бы ни
говорил метрдотель, он продолжал их читать, пока они не кончались. Мощь
его голоса и могучая внешность производили неотразимое впечатление, осо-
бенно на незнакомых людей.
Однажды в жаркий летний день мы сидели с ним в незнакомом ресторане.
- Официант! - крикнул он. - Виски с айсбергом!
Официант был так потрясен его уверенным голосом, что растерянно отве-
тил:
- Извините, айсберги еще не завезли.
Его стихи раздражали литературное начальство тем, что не были ни со-
ветскими, ни антисоветскими. Они были написаны так, как будто социальная
жизнь вообще не существует. Это злило еще и тем, что невозможно было
конкретно указать на какие-то строчки, которые надо убрать или переде-
лать, чтобы стихотворение было достаточно приемлемо для советской влас-
ти.
Кое-как все это можно было бы простить, если бы поэт был какой-то бо-
жий одуванчик, далекий от действительности. Изливаясь мощной энергией,
стихи его были полны примет места и времени, примет всех краев России,
где он побывал, и - неслыханная наглость - примет всех краев Европы, где
он явно не бывал.
Это уж они знали точно. Кроме того, там были всемирные названия сига-
рет, напитков, гостиниц, городов и даже бесчисленных островов Средизем-
номорья, словно он на яхте с другом-миллионером, лениво прихлебывая джин
с тоником, пришвартовывался к ним, точнейшие названия предметов интимно-
го женского туалета и так далее и тому подобное.
А язык! Словарь филологов и шпаны, фальцовщиков и астраханских рыба-
ков, староверов и физиков, тюркизмы, украинизмы, с размаху вброшенные им
в русскую речь, где они, мгновенно русея, свободно плавали, как в родном
море!
Да, язык у него был богат, но он терпеть не мог выдуманные слова. Он
считал Маяковского великим поэтом за его любовную лирику, но изображал
преувеличенный ужас, когда речь заходила о его словотворчестве. Он счи-
тал это безумным кривляньем. Из всех словообразований Маяковского приз-
навал только одно - "выжиревший":
Как выжиревший лакей на засаленной кушетке.
- Здесь это слово уместно, - говорил он. - Оно хорошо передает дли-
тельность пребывания лакея на кушетке. Но с другой стороны, какой барин
позволит лакею долго лежать на кушетке? Разве что Обломов.
Да, его богатый язык никогда не поворачивался против советской влас-
ти, но и никогда не пытался лизнуть ее.
Начальству было решительно непонятно, как с ним быть. В то же время
он одинаково свободно общался с упертыми державниками и с непримиримыми
диссидентами. Идея исторического величия России ему была не чужда, и
державники ждали, когда он дозреет до мысли, что за это величие надо
драться закатав рукава. Но он закатывать рукава не спешил, ибо под вели-
чием России подразумевал ее культуру.
Точно так же ошибались и диссиденты. Видя обилие примет западной жиз-
ни в его стихах, они считали, что он вскоре дозреет до западничества и
станет диссидентом. Но и этого не случилось.
По поводу подозрений в нелояльности он написал шутливую эпиграмму,
которую действительно нельзя было напечатать:
Подсолнух следит за солнцем.
Ромашка следит за подсолнухом.
Я слежу за ромашкой.
Цензура следит за мной.
Наконец рукопись его стихов в одном издательстве передали критику,
известному - да что известному! - главнейшему расшифровщику антисоветс-
кого подтекста! Тот долго изучал стихи нашего поэта и наконец написал на
них обширную рецензию, которую почему-то в редакцию прислал по почте.
Этого с ним никогда не случалось. Обычно он свои расшифровки приносил
сам, чтобы лично упиваться удивлением работников редакции своей безоши-
бочной угадчивостью.
На этот раз работники издательства не успели удивиться его рецензии в
виде письма, как вынуждены были поразиться ее содержанию.
Автор рецензии писал, что тщательный анализ стихов показал: антисо-
ветский подтекст в них, безусловно, существует, но он так разросся, что
отделился от текста и ведет автономное существование - по-видимому, там,
где его хранит автор.
Пораженная редакция попыталась связаться с критиком по телефону, но
услышала только истошный крик его жены, что мужа увезли в психбольницу.
- Что за стихи вы ему дали на рецензию! - визжала она. - Я по суду
буду требовать уплаты штрафа за производственную травму!
Оказывается, в сознании критика стихи окончательно расщепились на
текст и подтекст, что, в сущности, рано или поздно с ним должно было
случиться.
Через неделю ему удалось переправить из психбольницы коротенькую отк-
рытку, написанную второпях химическим карандашом. Он рекомендовал редак-
ции, включив КГБ в поиски подтекста, обыскать квартиру автора в Москве и
квартиру его родственников в Астрахани, откуда тот был родом. По словам
критика, успех операции мог обеспечить только одновременный обыск в обе-
их точках, при этом именно по московскому времени, а не по астраханско-
му. В последнем случае все может развалиться.
- Я свел с ума десять женщин и одного критика! - гремел по этому по-
воду наш поэт.
- Уполовинься! - с хохотом отвечали ему на это друзья.
- По-вашему, правдоподобней звучит, - невозмутимо гудел в ответ наш
друг, - пять женщин и полкритика?
Однако книги его по-прежнему не печатались, хотя издательские на-
чальники не решались назвать его антисоветчиком. Во-первых, этого
действительно не было, а потом, политически было нецелесообразно подтал-
кивать его в ряды антисоветских писателей, которых становилось все
больше и больше по той простой причине, что их почти перестали арестовы-
вать, хотя и не начали печатать.
Поэтому на рукописях его стихов, попадавших на глаза начальству, сле-
довала бабья резолюция: "Надо годить". Вот и годили десятилетиями.
А если же он сам попадался на глаза начальству, годить приходилось
еще больше. С одной стороны, огромный, как богатырь, а присмотреться -
рыхловатый. С другой стороны, горящие, черные цыганские глаза под густы-
ми черными бровями. Но цыганские ли это глаза, мучительно думали литера-
турные начальники.
Сам он нередко с гордостью говорил, что в его русской крови есть цы-
ганская примесь. Любил повторять стихи Дмитрия Кедрина, кончающиеся та-
кой строфой:
В цыганкиных правнуках слабых Тот пламень дотлел и погас, Лишь кровь
наших диких прабабок Нам кинется в щеки подчас.
Нет, в глазах нашего поэта тот пламень не дотлел и не погас! Однако
патриотическое чувство начальства подсказывало: русскому народу не нужен
рыхлый богатырь с черными цыганскими глазами. Некоторые наиболее рьяные
патриоты, считая, что его псевдоцыганские глаза есть не что иное, как
очередной еврейский обман русского народа, послали в его родную Астра-
хань небольшую делегацию, чтобы она там порылась в архивах и выяснила
его истинное происхождение. Кроме того, они посоветовали делегации по-
путно присмотреться к носам его родственников. Посланцы для облегчения
своей задачи решили начать с носов, но потерпели фиаско: носов не оказа-
лось. В доме, где раньше жили его родственники, соседи сказали, что все
они разъехались по разным городам, а один даже живет в Москве и пишет
стихи.
- Про него знаем, - сдержанно согласились члены делегации.
Стыдясь прямо спросить о носах родственников, они якобы из праздного
любопытства поинтересовались, не осталось ли у них фотокарточек
разъехавшихся, особенно в профиль. Соседи почему-то на это страшно оби-
делись.
- Нет никаких фотографий! - ответили они и злобно добавили: - Особен-
но в профиль!
Однако в архиве посланцы выяснили, что наш поэт дворянского происхож-
дения, а в девятнадцатом веке его прадед в самом деле был женат на цы-
ганке.
- Посланцы говорят, что русский дворянин, - повздыхали пославшие. -
Если их по дороге евреи не перекупили.
Тогда еще, при советской власти, на фоне некоторого изнурения больше-
виков в вопросе выяснения классового происхождения сограждан, несколько
оживился интерес к их расовому происхождению и одновременно стало модным
быть причастным к русскому дворянству. Многие ринулись в дворянство.
Возможно, некоторые наивные люди решили, что остаткам самого истреб-
ленного класса в России будут платить пособия, подобно тому как немцы,
удивляясь своей неаккуратности, платят пособия своим случайно недобитым
евреям.
Ожидавшие пособия явно погорячились. Но всё еще ждут.
- Что ж ты молчал, что ты аристократ? - спросили у него державники.
- Запомните, аристократ и есть истинный демократ, - ответил наш поэт,
чем немало смутил их. С одной стороны, было неприятно, что он причисляет
себя к демократам, а с другой стороны, было приятно, что демократы-то
наши липовые, поскольку они явно не аристократы.
Он вообще мог припечатать словом. Одного глупого популярного романис-
та, обладавшего бешеной еврейской энергией и в год ухитрявшегося выпус-
тить два антисемитских романа, он назвал:
- Вулкан с головой цыпленка.
Слова его подхватили в литературных кругах. Злые языки говорят, что
экспедицию в Астрахань снарядил, и притом за собственный счет, именно
этот романист.
Несмотря на бедность, одет наш поэт был всегда франтовато. Какой-ни-
будь новый директор издательства, впервые увидев его в своем кабинете и
пытаясь встретить по одежке, принимал его за процветающего советского
писателя, терпя неимоверный голос и объясняя его близостью к начальству
и робея перед его богатырским сложением, рыхловатость которого несколько
скрывала ловко пригнанная одежда. Но потом, выяснив, что этот седовласый
господин хлопочет об издании своей первой книги, приходил в ярость, при-
нимая его за авантюриста и графомана.
Когда он входил в кабинет начальника и голосом громовержца начинал
говорить, начальник всей шкурой чувствовал, что этого человека слишком
много, что он самим своим обилием делает кабинет тесным для двоих и тем
самым выталкивает начальника, сдувает его голосом, что начальнику, ес-
тественно, не нравилось, и он спешил сам изгнать его, пока не оглох и
силы его не оставили.
- Уполовинься, тогда, может, что-нибудь получится, - говорил ему его
единственный доброжелательный редактор, двадцать лет перетасовывавший
стихи его первой книги, которая, по существу, уже была пятой, но находи-
лась среди рукописей начинающих поэтов.
Так он жил в литературе, всем известный и никому не ведомый. Он жил,
как ледокол, застрявший в океане ваты. Какой-то рок витал над судьбой
его поэтических книг.
Одно время появился довольно либеральный секретарь Союза писателей.
Ему доверяли, потому что его либеральность уравновешивалась общенародной
склонностью к алкоголю. Он стал опекать нашего поэта с тем, чтобы в
