внутри себя я понял эзотерический принцип невозможности насилия, т.е.
бесполезности насильственных мер для достижения каких бы то ни было целей. С
несомненной ясностью я увидел - и больше не утрачивал этого чувства - что
насильственные меры в любом случае приведут к отрицательным результатам,
противоположным тем целям, ради которых они были применены. То, к чему я
пришел, было похоже на толстовское непротивление; но это совсем не было
непротивлением, так как я пришел к нему не с этической, а с практической
точки зрения, не с точки зрения благого или злого, а с точки зрения более
успешного и целесообразного.
Следующий раз Гурджиев приехал в Петербург в начале сентября. Я пытался
расспросить его о том, что в действительности произошло в Финляндии - правда
ли, что он сказал что-то, испугавшее меня, а также чего именно я испугался.
- Если было именно так, значит, вы еще не были готовы, ответил
Гурджиев. Больше он ничего не объяснил.
В это посещение центр тяжести бесед приходился на "главную черту", на
"главный недостаток" каждого из нас.
Гурджиев был очень изобретателен, давая определения нашим особенностям.
Тогда я понял, что главную черту можно определить не у каждого характера. У
некоторых главная черта может быть настолько скрыта разными формальными
проявлениями, что ее почти невозможно отыскать. Затем, человек может считать
своей главной чертой самого себя, подобно тому как я мог бы назвать свою
главную черту "Успенским", или, как ее называл Гурджиев, "Петром
Демьяновичем". Здесь не может быть никаких ошибок, потому что "Петр
Демьянович" любого человека формируется, так сказать, вокруг его главной
черты.
В тех случаях, когда кто-то не соглашался с определением своей главной
черты, данным Гурджиевым, последний говорил, что сам факт несогласия данного
лица доказывает его правоту.
- Я не согласен только с тем, что указанное вами качество - это моя
главная черта, - сказал один из наших людей. - Главная черта, которую я знаю
в себе, гораздо хуже. Но не спорю: возможно, люди видят меня таким, каким
видите вы.
- Вы ничего не знаете в себе, - сказал ему Гурджиев. Если бы вы знали
себя, у вас не было бы этой черты. И люди, конечно, видят вас таким, каким я
назвал вас. Но вы не видите себя так, как они видят вас. Если вы примете то,
что я сказал вам, как свою главную черту, вы поймете, как вас видят люди. И
если вы найдете путь к борьбе с этой чертой и уничтожите ее, т.е. уничтожите
ее непроизвольные проявления, эти слова Гурджиев произнес с ударением, - вы
будете производить на людей не то впечатление, какое производите сейчас, а
то, какое захотите.
С этого начались долгие разговоры о впечатлении, которое человек
производит на других, и о том, как можно произвести желательное или
нежелательное впечатление.
Окружающие видят главную черту человека, как бы она ни была скрыта.
Конечно, они не всегда могут ее определить, однако их определения зачастую
очень верны и очень точны. Возьмите прозвища. Иногда они прекрасно
определяют главную черту.
Разговор о впечатлениях еще раз привел нас к вопросу о "мнительности" и
"внимательности".
- Не может быть надлежащей внимательности, пока человек укоренен в
своей главной черте, - сказал Гурджиев, как, например, такой-то (он назвал
одного члена нашей компании). Его главная черта заключается в том, что его
никогда нет дома. Как же он может быть внимательным к кому-то или чему-то?
Я был удивлен тем искусством, с которым Гурджиев определил главную
черту. Это было даже не психологией, а искусством.
- Психология и должна быть искусством, - возразил Гурджиев. -
Психология никогда не может быть просто наукой.
Другому человеку из нашей компании он тоже указал на его черту, которая
заключалась в том, что он вообще не существует.
- Понимаете, я не вижу вас, - сказал Гурджиев. - Это не значит, что вы
всегда такой. Но когда вы бываете таким, как сейчас, вы вообще не
существуете.
Еще одному члену группы он сказал, что его главная черта заключается в
склонности всегда со всеми обо всем спорить.
- Но ведь я никогда не спорю! - с жаром возразил тот. Никто не мог
удержаться от смеха.
Другому из нашей компании - это был человек средних лет, с которым был
произведен опыт по отделению личности от сущности и который попросил
малинового варенья, Гурджиев сказал, что у него нет совести.
На следующий день этот человек пришел и рассказал, что побывал в
публичной библиотеке и просмотрел энциклопедические словари на четырех
языках, чтобы понять значение слова "совесть".
Гурджиев только рукой махнул.
Другому человеку, его сотоварищу по эксперименту, Гурджиев сказал, что
у него нет стыда, и тот сразу же отпустил довольно забавную шутку о самом
себе.
В этот раз Гурджиев остановился в квартире на Литейном, около Невского.
Он сильно простудился, и мы проводили встречи у него, собираясь небольшими
группами. Однажды он сказал, что нет никакого смысла идти дальше по этому
пути, что мы должны принять решение о том, хотим ли идти дальше с ним и
хотим ли работать, или лучше оставить все попытки в этом направлении, потому
что полусерьезное отношение не может дать серьезных результатов. Он добавил,
что будет продолжать работу только с теми, кто примет серьезное решение
бороться со сном и механичностью в самих себе.
- В настоящее время вы уже знаете, - сказал он, что от вас не требуется
ничего ужасного. Но нет никакого смысла сидеть между двух стульев. Если
кто-то не желает проснуться, пусть, по крайней мере, хорошенько выспится.
Он сказал, что переговорят с каждым в отдельности и что каждый должен
предъявить ему убедительные причины, почему он, Гурджиев, должен о нем
беспокоиться,
- Кажется, вы думаете, что это доставляет мне большое удовлетворение, -
заявил он. - Или полагаете, что я ничего больше не умею делать. Так вот, в
обоих случаях вы серьезно ошибаетесь. Есть множество других вещей, которые я
умею делать. И если я отдаю свое время этому делу, то лишь потому, что у
меня есть определенная цель. Теперь вы должны уже понимать, какова моя цель,
и вам следует знать, находитесь ли вы на той же дороге, что и я, или нет.
Больше я ничего не скажу. Но в будущем я стану работать только с теми, кто
окажется мне полезен в достижении моей цели. А для меня могут быть полезными
только те люди, которые твердо решили бороться с собой, т.е. бороться с
механичностью.
На этом общая беседа закончилась, но беседы Гурджиева с отдельными
членами нашей группы длились около недели. С одними он разговаривал очень
подолгу, с другими меньше. В конце концов почти все остались в группе.
П., человек средних лет, о котором я упоминал в связи с экспериментом
по отделению личности от сущности, с честью вышел из положения и скоро
сделался активным членом нашей группы; лишь иногда он ошибался, подходя к
делу формально или впадая в буквализм.
Ушли только двое, которые, как нам показалось, прямо по какому-то
волшебству вдруг перестали что-либо понимать и начали видеть во всем, что
говорил Гурджиев, непонимание по отношению к ним, а со стороны других -
отсутствие симпатии и сочувствия.
Нас очень удивило это отношение, сначала недоверчивое и подозрительное,
а потом открыто враждебное ко всем нам, исходящее неизвестно откуда и полное
совершенно непонятных обвинений.
"Мы делали из всего тайну"; мы не рассказывали им того, что говорил
Гурджиев в их отсутствие; мы сочиняли Гурджиеву небылицы о них, стараясь
вызвать у него недоверие к ним; мы передавали ему все разговоры с ними,
постоянно вводя его в заблуждение, искажая факты и пытаясь представить все в
ложном свете. Мы. создали у Гурджиева ложные впечатления о них, заставив его
увидеть все далеким от истины.
Сам Гурджиев, по их словам, тоже "полностью переменился", стал
совершенно другим по сравнению с тем, каким он был до тех пор, - резким и
требовательным; он потерял всякое сочувствие и интерес к отдельным
индивидам, перестал требовать от людей правды; он предпочитает окружать себя
людьми, которые боятся говорить ему правду, лицемерами, осыпающими друг
друга цветами и шпионящими за всеми и каждым.
Мы были поражены подобными замечаниями. Они принесли с собой совершенно
новую атмосферу, которой до сих пор у нас не было. Это тем более странно,
что как раз в это время мы в большинстве своем пребывали в очень
эмоциональном настроении и были прекрасно расположены к этим двум
протестующим членам группы.
Мы неоднократно пытались поговорить о них с Гурджиевым. Особенно он
смеялся, когда мы сказали, что, по их мнению, мы создаем у него "ложное
впечатление" о них.
- Вот как они оценивают работу, - сказал он, - и вот каким жалким
идиотом, с их точки зрения, являюсь я! Как легко меня обмануть! Видите, они
перестали понимать самое главное. В работе обмануть учителя невозможно. Это
закон, проистекающий из того, что было сказано о знании и бытии. Я мог бы
обмануть вас, если бы захотел; но вы не можете обмануть меня. Если бы дело
обстояло иначе, не вы учились бы у меня, а я бы учился у вас.
- Как нам следует разговаривать с ними, как нам помочь им вернуться в
группу? - спросили у Гурджиева некоторые из нас.
- Вы не только не можете ничего сделать, - ответил Гурджиев, -но и не
должны пытаться что-либо делать, ибо ваши попытки лишат их последнего шанса,
который у них остается для понимания и познания себя. Вернуться всегда очень
трудно. Решение вернуться должно быть абсолютно добровольным, без малейшего
принуждения и убеждения. Поймите, все, что вы слышали от них обо мне и о
себе, это попытки самооправдания, старания унизить других, чтобы
почувствовать себя правым. Это означает все большую и большую ложь, которую
необходимо разрушить, а это удастся лишь благодаря страданию. Им трудно было
увидеть себя раньше, теперь это будет в десять раз труднее.
- Как могло это случиться? - спрашивали его другие. Почему их отношение
к нам и к вам так резко и неожиданно изменилось?
- Для вас это первый случай, - сказал Гурджиев, - и поэтому он кажется
вам странным; но впоследствии вы обнаружите, что такое случается очень часто
и всегда происходит одинаковым образом. Главная причина здесь в том, что
сидеть между двух стульев невозможно. А люди привыкли думать, что они могут
это сделать, т.е. приобретать новое и сохранять старое; конечно, они не
думают об этом сознательно, но все приходит к тому же.
"Так что же им всем так хочется сохранить? Во-первых, право иметь
собственную оценку идей и людей, т.е. как раз то, что для них вреднее всего.
Они глупы и уже знают это, т.е. когда-то это поняли. Поэтому и пришли
учиться. Но в следующий момент они обо всем забывают; они привносят в работу
собственную мелочность и субъективное отношение; они начинают судить обо мне
и обо всех других, как будто способны о чем-то судить. Это немедленно
отражается на их отношении к идеям и к тому, что я говорю. Они уже
"принимают одно" и "не принимают другого", с одной вещью соглашаются, с
другой - не соглашаются; в одном доверяют мне, в другом - не доверяют.
"И самое забавное - они воображают, что могут "работать" в таких
условиях, т.е. не доверяя мне во всем и не принимая всего. Фактически это
совершенно невозможно. Не принимая что-то или не доверяя чему-то, они
немедленно придумывают вместо этого что-то свое. Начинается "отсебятина" -
