смотаться, чтобы узнать о завтрашнем спектакле, и даже попробовать
щербета, который прислали театральному призраку его родичи из Турции.
А Аскольд и Батый все еще сверкали глазами и хватались за клинки.
Впрочем, до рукопашной у них последние лет шестьсот уже не доходило.
Незадолго до рассвета взмыленный Аскольд расстался с джихангиром
у Украинского дома. Тот отправился осматривать выставку, чтобы
воспылать праведным негодованием; а князь двинулся в Мариинский парк -
отдохнуть душой.
Дождь продолжался. Парк стоял мокрый и взъерошенный; фонтан
позади дворца бездействовал, и Аскольд, вздохнув, поторопился мимо.
Прежде на месте этого прямоугольного безобразия располагался маленький
и круглый фонтанчик, в центре которого кучей были свалены камни, и по
ним струилась вода. Летом в бассейн высаживали водяные растения и
пускали золотых рыбок. Ребятишки были в восторге; а варяги частенько
приходили к этому фонтану попеть при луне.
Под огромной елью целовались двое влюбленных. Они не обращали
внимания на дождь и непогоду; им было хорошо и тепло вдвоем. Аскольд
подошел поближе и прислушался:
- Тебе не кажется, что звучит музыка? - спросила девушка,
прижимаясь к своему возлюбленному.
Тот честно поднял голову и напряг слух.
- Кажется, - согласился через некоторое время. - Только очень
далеко.
- Интересно, откуда она?
- Наверное, на Садовой кто-то слушает пластинку или радио.
- Слишком красиво для пластинки, - неожиданно сказала она.
- Это для нас играют, - улыбнулся он.
Князь прошел по аллее немного вперед: там, прямо на месте новой,
выстроенной в причудливой форме, эстрады, стоял призрак старенькой,
прежней. Она была похожа на раковинку, и прямо под сценой росли
сиреневые цветы с плотными и широкими темно-зелеными листьями. Аскольд
любил их, но не знал, как они называются. Реальная эстрада была пуста,
но на призрачной сидели музыканты: целый симфонический оркестр под
руководством известного всему миру дирижера. И оркестр этот исполнял
звездную музыку: Респиги, "Пинии Рима".
Парк громыхал от мощных звуков симфонии; публика сидела
потрясенная. Их было очень много - этих заядлых любителей, для которых
каждую ночь играли призраки музыкантов.
В первом ряду в роскошной шляпе и перьях сидела неподражаемая
Милица Корриус и улыбалась. Аскольд поклонился и бесшумно присел
рядом. Тут же присоединилась к нему высокая, тощая, согнутая тень в
длиннополом сюртуке.
- Вот Вы где, - прошептал на ухо Гоголь. - Так и знал, где Вас
искать. Видели влюбленных? Они тоже слушают оркестр - светлые души,
значит.
- Вы правы! - Аскольд вскочил со своего места. - Извините, я на
минутку; маленькое дельце.
Он быстро вернулся назад и подошел к влюбленным, которые так и
стояли под елью, обнявшись и прислушиваясь. Князь раскрыл свой зонтик
и вручил его молодому человеку:
- Разрешите вам его подарить. Вам он нужнее.
- Спасибо, - сказали влюбленные глядя в пустоту, немного правее,
чем на самом деле стоял призрак. - Огромное спасибо.
Им был виден только огромный зонт, обратившийся с вежливой речью.
И они подумали, что зонту непременно нужен хозяин, чтобы вещь не стала
бездомной. Молодой человек протянул руку и взялся за полированное
дерево. Его поразило, что оно было теплым-теплым, словно нагретым
чужой ладонью.
Рассвет. Проливной дождь.
- Чуден Днепр при тихой погоде, - говорит Гоголь. - Ну что,
князь, пойдемте на Подол, к Балабухе? Выпьем и поговорим. А там, даст
Бог, распогодится, и солнышко выглянет...
Это только люди по наивности своей полагают, что привидения
появляются исключительно по ночам. На самом деле они ходят по земле в
любое удобное для них время; и греться на солнце тоже любят. Просто
при солнечном освещении они абсолютно невидимы; а по ночам - как-то
светятся. Но здесь все дело в оптических законах, и виноваты не
призраки, а физика.
----------------
Опера Верстовского "Аскольдова могила"
Лодочник
И куда они лезут со всеми своими узлами и чемоданами? Толкаются,
пыхтят, норовя занять самые удобные места. Это ни к чему, потому что
удобных мест в моей лодке нет: старая она, дряхленькая, протекает
постоянно, и я аккуратно законопачиваю дырки просмоленными тряпочками.
Человеки взволнованны, и настроение у них разве что не предпраздничное;
а, впрочем, их тоже можно понять. В их стылой и скучной жизни всякое
путешествие в радость.
- Извините? Мы долго будем ...э-ээ... добираться? - лысоватый,
толстенький, в роговых очках. Костюм серый и добротный, но без
излишеств. С понятием пассажир.
- А куда торопиться? - спрашиваю я. - Вы же, считайте, в отпуске.
- Но все-таки, - настаивает он...
Многие из них суют мне деньги. Суют воровато и не от души, а по
обязанности - везде нужно подмазать, и здесь, значит, тоже. Хотя что
от этого изменится - грести я, что ли, стану иначе? Но деньги беру все
равно: мне тоже нужно на что-то жить; правда, обидно, но до моих обид
никому нет дела.
- Простите, здесь мокро, у вас коврика нету? Резинового?
Я отрицательно качаю головой.
Раньше, бывало, возмущался; пытался объяснить, что мы тут все не
на ослепительно-белом лайнере в лазурных водах Карибского моря, а на
дохлом корыте в паршивой речонке - темной, мутной, где местами, словно
пятна жира на супе, плавают островки ряски. И всего-то делов мне -
перевезти их на другой берег. Посудина у меня вместительная, это
правда; но не прогулочный катер.
- Скажите, а эта баржа не утонет?...
Отчего же, часто отвечаю я на такой вопрос. Очень даже может
потонуть. Так что крепче держитесь за свои чемоданы.
Пугаются...
Как только мою старушку не называли: и баржой, и лодкой, и даже
паромом какая-то дама окрестила в полном помрачении ума, не иначе. Я
ее как сейчас помню - вся невразумительная и растрепанная.
Встревоженная. Вопросов задавала уйму, и вконец надоела остальным
пассажирам. Прямо по анекдоту: у лифтера спрашивают - что самое
трудное в вашей профессии? Эти головокружительные подъемы, от которых
захватывает дух? - Нет, - отвечает. - Тогда эти жуткие спуски, когда
кажется, что вот-вот оборвешься? - Нет. - Тогда что же? - Вопросы.
Исключительно, дурацкие вопросы...
Многие едут как на работу, изредка - как на отдых. Большинство -
в неизвестность.
Некоторые, правда таких немного, здесь целыми семьями. Дети шумят
и веселятся, галдеж стоит невероятный, но я не против. Ребячий
возраст, он условностей не приемлет, от того дети быстрее ко всему
приспосабливаются: просто воспринимают все, как есть. Не то что
взрослые с постоянным разыскиванием причины и следствия.
Мудрые люди, я давно заметил, странствуют практически без багажа.
Так оно сподручнее будет. И в этом они сродни детям, которым тоже,
кроме любимой игрушки, засунутой в карман, ничего, по сути, не нужно.
Кто-то плачет. И чего, спрашивается? Пусть плачут те, кто
остается. Даже мудрость такая была у древних: при расставании девять
десятых тоски берет себе остающийся, и только одна десятая достается
отъезжающему...
- Отъезжающие, приготовьтесь! - кричу я внушительно. - Отплываем!
Может, надо кричать "отплывающие"?
- А сейчас дядя покатает нас на лодочке...
Покатаю, отчего же не покатать.
Я мерно плещу веслом, выводя свою старушку на середину реки.
Течения здесь почти нет, и это мне только на руку. Я давно плаваю по
этому маршруту, и могу провести здесь любое судно с закрытыми глазами.
Сотни раз говорил начальству, что лодка устарела - и морально, и
физически. Однажды пойдет ко дну, и утоплю всех к такой-то бабушке. Но
они не слушают; а если слушают, то не вникают... Их дело. Сам-то я так
привык за эти годы к своей ладье (по-настоящему это все-таки ладья),
что мне становится страшно, когда я представляю, что мне выдадут
какое-нибудь другое плавсредство. По этой причине я не особо напираю
на начальство. Обойдусь как-нибудь. Главное, заранее предупредил, чем
снял с себя ответственность. Ответственности я не люблю.
От нечего делать, рассматриваю пассажиров. Многие лица кажутся
мне смутно знакомыми, будто я их возил уже когда-то. А есть
пара-тройка таких, насчет которых я просто уверен. Эта загадка все
больше и больше занимает меня, особенно, в последнее время: я-то возил
их только в одну сторону.
Правда, я понимаю, что на моей реке и на моей ладье свет клином
не сошелся.
Один из таких, загадочных, пассажиров сегодня сел прямо напротив
меня. Ничего примечательного в нем нет: неопределенного возраста, не
то моложавый, но старый, не то юноша, но потрепанный жизнью. Серые
глаза. Глаза, впрочем, удивительные, ясные-ясные, век бы смотрел, да
мне по чину не положено; стану смотреть на его глаза, и посажу лодку
на мель, за что мне потом сильно влетит.
Но глаза удивительные, точно.
Волосы не длинные и не короткие, какие-то пегие. Улыбка милая и
обезоруживающая. Да только у меня оружия отродясь не водилось. Разве
что весло? Веслом ежели припечатать, тоже мало не покажется.
Улыбается он мне.
- Что зачастил-то так? - спрашиваю я наугад.
- Ой, вы знакомы? - моментально встревает какая-то полнотелая
женщина в цветастом платье, которое ее портит окончательно. Она
шумная, голосистая и неприятная. И хотя я не имею права питать к
пассажирам симпатию или антипатию, я награждаю ее таким взглядом, что
она моментально стушевывается. Замолкает. И я испытываю невероятное
облегчение.
Странный пассажир встает со своего места и подходит ко мне, чтобы
не кричать на всю лодку.
- Получилось так, все время приходится мотаться туда-обратно.
Дела.
- Какие дела могут заставить так мельтешить? - интересуюсь я,
загребая веслом. Я человек спокойный, и в моей жизни есть только
старая-престарая лодка, да древняя мутная река. Поэтому меня всегда
интересуют рассказы других. Но со мной редко кто говорит - я считаюсь
обслуживающим персоналом, а следовательно, не располагаю к
откровенности. Мне можно ткнуть деньги, но не излить душу.
- Кого какие, - охотно отвечает пассажир. - Кого - работа, кого -
единственная настоящая любовь. Многие ради детей, причем не только
своих. Это уж как кого зацепит. Бывает, что ненависть тоже придает
дополнительный заряд бодрости и энергии.
Я киваю головой. Ненависть, это точно. Ненависть способна на
многое. Бывал я свидетелем последствий взаимной ненависти, лучше не
видеть... Меня самого, честно говоря, пугают дальние странствия, это
одна из причин, по которой я и работаю в этой должности, и на
повышение не пошел. Но свойство других - не бояться перемены мест,
перемены судьбы, чего там еще, - меня ужасно привлекает и интересует.
- Не страшно? - выговариваю я свой самый сокровенный вопрос. И
тут же пугаюсь, что пассажир не поймет меня правильно: у людей слишком
много причин, чтобы бояться; откуда ему знать, о чем я.
Но он понимает, к великому моему удивлению.
- Страшно, конечно. Но только дураки не боятся. Нужно только
помнить, что страх губит разум, а потому полезен исключительно в
маленьких дозах, для профилактики. Кстати, как насчет профилактики?
- Я-то всегда за, но только не положено. Да и взять негде.
- Не негде, а где. Я специально припас. Я же не новичок! - он
вытаскивает из внутреннего кармана плоскую, но объемистую бутылку с
кристальной жидкостью. - Вот она, родимая.
Мы пьем по очереди из отвинчивающейся крышечки. Водка что надо, и
