убеждаюсь в том, что все прочно запечатлели в памяти мой светлый
образ, я поднимаюсь, и с лицемерным вздохом заявляю, что жаль, но
нужно уже бежать. Работать, то бишь - творить, как говорит пан
Копыхальский.
Сеточка идет провожать меня и заодно обрести два-три килограмма
мяса и новые туфельки. Я откровенно, по-пуделиному, радуюсь. Потому
что питаю к Сеточке явную слабость.
Конечно, конечно, когда-то ее звали Светочка. Я еще помню то
блаженное время. Но потом, когда наступила эпоха ярких, заграничных
кульков с ручками и конкретными изображениями: натюрмортами,
портретами, пейзажами, ландшафтами и братьями нашими меньшими; когда
все женское население подхватило это начинание и стало таскать
продукты и покупки исключительно в этих пестрых емкостях, Сеточка
продолжала носить в изящной сумочке одну-две авоськи. И где она их
брала? В общем, думаю, ясно, почему в отделе как-то сама собой стала с
трудом произноситься буква "в" в ее имени, пока не умерла естественной
смертью.
Сеточка - единственная из сотрудниц и подруг, посвященная в
извилистые и запутанные ходы моей судьбы. И поэтому я торопливо
рассказываю ей и об Африке, и о сне Таси Карповны, и о чуде цвета
индиго. Надо отдать ей должное, Сеточка не только хороший слушатель,
но еще и внимательный. Она с каким-то маниакальным упорством
коллекционирует и запоминает все мои рассказы, а потому быстрее, чем я
сама вникает в суть дела. В ту часть сути, которая касается цвета
индиго.
- Лохматый , говоришь. В джинсах... Первая любовь!
- Это неправда, - слабо сопротивляюсь я, - не было у меня
никакой-такой первой любви. Я лишена этого счастья, любить не умею.
Кому об этом не знать, как тебе?
- Ой ли, - качает головой Сеточка.
На самом деле, она права. Но самой себе я в этом никогда не приз-
наюсь. Лучше кому-нибудь другому. Было, было дело. Сознаюсь. И осень
была с золотыми листьями и ароматным шуршанием в парке, когда граблями
сгребают ненужное, бросовое золото, валят в кучи и поджигают с дымом.
И воздух, заполненный признаниями, ставший невыносимо сладким от его
обожающего взгляда; и все как полагается - ношение на руках, стояние
на коленях; и первый поцелуй, неумелый, какой-то лохматый и вкусный,
словно хризантема во рту. Ну, и глупости, совершенные обоими.
Потом мы еще встречались, но то, что было предано, пусть и по
незнанию, не простило и не отпустило, как болит отрезанная рука к
дождю. Бывает...
- И,конечно, нельзя сказать два лишних слова, - негодует Сеточка.
- Лишнее, оно потому и лишнее, что лучше не говорить, -
философски пожимаю я плечами.
Какой-то прохожий в солидно-дорогом костюме с правильно вшитыми
рукавами (вот редкость!) бросает на меня плотоядно-восторженный
взгляд. Делает маленький такой шажок в нашу сторону, но я решительно
волоку упирающуюся Сеточку прочь. Она замужем, и удачно. А я, я не в
настроении.
- Ну и дура, - произносит Сеточка.
Кажется, она уже отчаялась убедить меня совершить две вещи: ку-
пить себе наконец пристойную отдельную квартиру со всеми удобствами и
выйти замуж. О родить ребенка она и не заикается.
- Даже не дура, - не обижаюсь я. - Скучно.
Это я по поводу поклонника. А что касается квартиры, то как
представлю себе жизнь вдали от копыхальских котлет, снов Таси и Миси
Карповны и контральто Полины... Нет, это точно не жизнь.
Внутри что-то сильно болит - наверное, тому что внутри все-таки
хочется замуж, но я сильнее. И оно там послушно замолкает. Так-то
лучше. Замуж хочется за любимого, а любимого нет. Вся в раздумьях, я
плотно упираюсь во что-то лбом; достаточно мягкое, чтобы не разбиться,
но вполне твердое, чтобы стукнуться. Стоп... Что это мне напоминает?
Я поднимаю вверх страдальческие глаза и наталкиваюсь на взгляд
цвета индиго, вернувшийся ко мне из моего неразумного детства; из
осени.
- У Вас мускулы, убиться можно, - говорю я требовательно. Хотя
что именно я требую, мне самой неизвестно.
- Я придумал, почему Вы не хотите в Африку, - поясняет он, как
будто речь идет о его профессии: придумывать причины для отказа тем,
кто не хочет в Африку, Америку, Австралию, Азию и прочие места,
которые начинаются с буквы А.
- Излагайте, - говорю я, стараясь выгоднее поставить ногу. Ноги у
меня классической формы; и хотя мне это не нравится, и я бы охотно
поменялась с Надей Ауэрман, мужчины думают иначе. Право, все-таки они
как бы другой национальности.
- Для этого мне придется Вас проводить, - говорит чудо цвета
индиго, и решительно отбирает у Сеточки еще не слишком тяжелую, но уже
достаточно объемистую сеточку.
- Но мне пора, - улавливает она суть происходящего. А сама, за
спиной у чуда показывает мне поставленный вверх большой палец.
Подумаешь... Я и сама могу так.
Мы доводим Сеточку до дверей конторы. А затем решительно, словно
на штурм Берлина, движемся провожать меня домой. Лицо у моего спутника
такое решительное, будто под курткой он обернут листовками или
знаменем. Он молчит. И я тоже молчу. Молчу, когда он открывет передо
мной двери парадного. Молчу, когда мы заходим в лифт. И чудесная
легкость наполняет меня понемногу, зато целиком, включая все
неисследованные, давно забытые мной самой, полости.
Когда я поворачиваю в замке ключ, дверь растворяется как бы сама
собой, и на пороге отрешенно, словно непричастно к этому событию,
стоит целовальник Ивана Грозного.
- Ну, наконец-то, - восклицает он, раскрывая дружеские объятия
моему спутнику. - Представляйтесь. Я столько ждал этого момента!
Нужно иметь недюжинное самообладание, чтобы не шарахнуться от
пухлой Бабы Яги в халате и тюрбане, с ложкой наперевес. Чуду это
удается.
- Сергей, - произносит он, совершая колебательные движения рукой
Петра Сидоровича.
- Петр Сидорович Пупочкин... еще при Иване Грозном... крайне
рад... - говорит тот. - А теперь, дети, я побежал ставить чайник.
Откровенно говоря, я очень признательна Пупочкину за то, что он
познакомил меня с чудом. Я осторожно продвигаюсь дальше, стремясь
добраться до своей комнаты, но путь мне прегражадют Тася и Мися
Карповны. Чудо реагирует молниеносно-правильно: по очереди целует
пухлые ручки, крепко намазанные глицерином для поддержания мягкости, и
представляется нашим сестричкам.
- Это Африка, - выдает Мися Карповна закодированный образчик
своих заключений. - Именно Тасина Африка. Это я тебе говорю, Тонечка,
детка, не упусти.
Я бы и рада не упустить, но пока меня никто ни о чем не
спрашивает.
Пан Копыхальский приходит от него в восторг и угощает котлетами,
салатом и бигосом. Бигос - исконно польское блюдо; и пан Копыхальский
является непревзойденным мастером по части его приготовления. Кажется,
чудо навек покорено этим шедевром кулинарного искусства, и мои акции
резко падают. Судя по блаженной улыбке, порхающей у него на губах,
если он и сделает кому-нибудь предложение, то не мне, а усатому
последователю Мицкевича. На десерт его ждет очередное завывание
Копыхальского, но мой знакомый находит его забавным и даже требует
продолжения.
Он принят на ура!
Полина на работе. Это хорошо, потому что никому неизвестно, куда
бы привела ее тоска и любвеобильное сердце.
Наконец мы заходим в мою обитель, похожую на берлогу. Нет. Здесь
не валяется по углам женское белье, зато слишком много книг и бумаг;
ручек и карандашей, чтобы навести мужчину на мысли о женитьбе, домаш-
нем уюте и тихих семейных радостях. Я не без тревоги жду, скажет ли он
что-нибудь мне конкретно. Хотя бы об это паршивой Африке, будь она не-
ладна!
- Я всегда мечтал о такой чудной комнате, - наконец произносит
Сергей, перебирая пальцами корешки книг. - У меня квартира какая-то
выхолощенная и неживая, поэтому будь любезна, постарайся расправиться
с ней на свой лад.
Я и не заметила, когда мы перешли на "ты".
И тут энергетически агрессивно звонит телефон. Черт! Я успела по-
забыть про Матильду, ведь Африка связалась со множеством других ассо-
циаций... И теперь меня ждет нудный разговор, прервать который физи-
чески невозможно. Если достаточно часто вешать трубку, то Матильда
просто позвонит на телефонную станцию, чтобы высказать им свое суровое
порицание; а всю квартиру доведет трезвоном до головной боли. Страдать
ради общества приходится мне, и в сущности, это справедливо, ибо Ма-
тильда - моя приятельница, хотя я никак не могу вспомнить, кто всучил
мне в свое время этот подарочек. Вспомнила бы... чего уж тут.
Я обреченно подползаю к телефону, смутно догадываясь, что сейчас
снова потеряю собственное счастье. То, что это счастье, я уже не
сомневаюсь.
- Придумала? - спрашивает Матильда таким тоном, будто она
директриса, а я прогуляла урок в родимой школе и подвела класс.
- Ну... видишь ли...
- Почему ты не хочешь ехать в Африку? - у нее прокурорский голос,
и вообще органы многое потеряли в ее лице. Правда, от того, что
потеряли, они приобрели неизмеримо больше. Это я говорю, как лицо
страдающее.
Осторожные пальцы - такие прохладные и такие нежные, что в голове
все моментально путается, а паркет убегает из-под ног эскалатором -
вынимают трубку у меня из рук. Он так тихо обнимает меня, что я не
успеваю возразить, да и аргументов у меня нет; как, впрочем, и с
Африкой...
- Мы не хотим ехать в Африку, потому что Тонечка выходит за меня
замуж, а я категорически против резкой смены климата.
Я слышу, как чем-то давится на своем конце провода Матильда,
затем на миг воцаряется тишина, а затем все перекрывает торжествующий,
жизнеутверждающий рев нашего унитаза.
