Я сажусь в 62, который, пыхтя и сопя, везет меня в гору. Улицу
называют то Александровской, то Кирова, то Грушевского, но гора стоит
на месте, и ее трудно преодолеть. Когда я запрыгиваю на подножку через
задние двери, со мной раскланивается когда-то молодой человек с
коричневым, пузатым портфелем на двух ослепительных замочках. Портфель
давно уже потрепался и кожа местами потускнела, а местами обшарпалась,
но замочки сияют, как новенькие. Он здоровался сначала с бабушкой,
потом с мамой, а потом, по наследству, достался мне. Он всегда читает
фантастику; и, чтобы я не выворачивала шею, любезно показывает мне
обложку. Издалека - мы стоим через три-четыре человека, которым
выходить у Арсенала. Мне придется их выпустить.
Чаще всего, книга мне знакома, и я поднимаю вверх большой палец.
У него на самом деле хороший вкус; или похожий на мой, что одно и то
же. Когда же я вместо пальца поднимаю брови, что означает мою
непроходимую тупость, тогда о содержании книги сообщает он - тем же
незамысловатым жестом. А после еще раз дает прочесть автора и
название. Две милые старушки и молодой человек, которые всегда садятся
на Арсенале, отклоняются в стороны, чтобы нам не мешать. Через два дня
я читаю эту же книгу. А он цветет.
У окна сидит молодой человек в темных очках. Он специально ездит
на конечную, чтобы иметь возможность сесть под окном. Я смотрю на него
приветливо, но он меня редко замечает. Мне кажется, не замечает вообще.
У училища связи входит в заметно опустевший автобус счастливый
обладатель сенбернара. Сенбернар на моих глазах прошел все стадии от
пузатого, лопоухого щенка на разъезжающихся лапах до громадной
ухоженной собаки. Хозяин раскланивается сразу со всем автобусом, и
добрая половина отвечает ему приветствиями. Все взволнованны:
оказывается, пес недавно схватил простуду и пару дней отчаянно чихал.
Автобус проезжает мимо пары, чинно шагающей в "Овощной". Она была
красавицей лет этак сорок тому, красавицей осталась и по сей день. Они
все так же трогательно влюблены, хотя супруг несколько лет, как ослеп,
и больше не смотрит на нее обожающим взглядом. Но все же они вместе, и
я искренне надеюсь, что все у них хорошо...
Вчера, выходя из перехода, я снова встретилась взглядом с
шествующей навстречу красной клеенчатой сумкой и торбочкой в шарики.
Но когда подняла глаза, чтобы поздороваться, то не увидела знакомого
лица. К прекрасно известным мне сумкам прочно прицепилась какая-то
неизвестная мне женщина. Правда, она чем-то смутно напоминала мою
милую даму - такая же полная, седоватая... Я не знаю, что сказать, мы
не знакомы, а сердце как-то отчаянно сжимается, предчувствуя дурное.
Женщина внимательно смотрит на меня, и тут я обнаруживаю, что мы стоим
на течении: мимо нас в обе стороны бегут люди, и только мы застыли во
времени и смотрим друг на друга.
- Мама умерла вчера вечером, - наконец говорит она.
И только тут я замечаю, что глаза ее сплошь покрыты сеточкой
красных сосудиков: она плакала много и долго. Наверное, я тоже плачу.
- Просила передавать Вам привет, прдеставляете? Вспоминала...
- Спасибо.
Больше мне сказать нечего, потому что сухое "соболезную" не имеет
никакого отношения, к тому что происходит здесь и сейчас. Внезапно она
улыбается сквозь слезы и говорит:
- Столько хлопот, столько мороки. Зять с дочерью поехали
документы оформлять, а мне оставили внуков. У "Трех мушкетеров" молоко
есть? Не видели? Надо же их чем-то кормить.
- Свежий кефир. Жирный и хороший. Рекомендую.
Давно мир не наблюдал более странного зрелища. Люди плачут,
говоря о кефире.
- А крабов нет, - шепчет она.
- Даст Бог, еще будут, - говорю я...
Интересно, бывал ли Даль в Киеве? Наверное, нет. Потому что вот
же она, вечность, примостилась на краю тротуара, слушая наш разговор.
Монологики
Меня тошнит над унитазом, и я поневоле гляжусь в его блестящее
нутро. Отмытый, черт.
Душу выворачивает наизнанку, но это-то и хорошо; хочется вместе с
тошнотой выплюнуть и себя самое. Может, тогда жизнь наконец станет
человеческой. Выплюнуть и забыть.
У сердца примостился какой-то маньяк-садист и пилит, пилит, пилит
его тупым ножом. В грудной клетке кто-то уже выгрыз порядочное
отверстие, и через него тянет сквозняк - холодный и неуютный.
Интересно, видал кто-нибудь уютный сквозняк? Между прочим, это самый
настоящий Новый год, без балды. Тридцать первое декабря на календаре.
Никогда не могу напиться, если захочу. Все помню и все понимаю,
как компьютер, с той только разницей, что из компьютера не
вываливаются внутренности на третьем стакане водки.
Слова смешиваются в голове в неудобоваримую кашу, лепятся в ком и
выскальзывают из памяти на крейсерской скорости, стремясь вернуться к
тому единственному Слову, с которого начиналось все. Или, которым все
заканчивалось.
Все когда-нибудь заканчивается, не замечали?
Водка оказалась теплой и жирной. Независимо от стоимости, пить ее
невозможно; а икра явственно пахла керосином. Эта гремучая смесь и
повергла меня в полное ошумление. Странно, как я это раньше пила?
Противно, что невозможность жить и дышать происходит из-за
отсутствия одного только человека. Целый мир вокруг - живи и радуйся;
забудь о плохом и помни о хорошем. Но память избирательно подсовывает
моменты, свидетельствующие в пользу ушедшего.
А зато... А зато... Что же - зато? Да! Зато вещи лежат на своих
местах и никто не разбрасывает их по всей квартире. Никто.
Правду говоря, в его пользу уже ничто свидетельствовать не может.
Бросил, бросил, бросил меня, подлец! Какой подлец! Господи! Неужели ты
не видишь, что теперь не жить и не дышать?! Уму непостижимо: взять и
оставить меня в одиночестве на совершенно пустой и обезлюдевшей
планете. Это на него так похоже. Боже, какой подлец...
Надо будет завтра сходить к нему - прибрать могилу.
Новый год все-таки.
Должен сразу и со всей откровенностью предупредить тебя, что
любить я не умею. Не обучен, не готов, вообще не знаю, как это.
Я и в детском саду ни разу не влюблялся; и в первых классах тоже
- даже в самых хорошеньких учительниц. И мимо одноклассниц совершенно
спокойно проходил. Равнодушно. На выпускном балу - как сейчас помню -
все разбрелись по темным уголкам и целовались взахлеб; а я остался в
одиночестве. Но самое главное, что меня это вовсе не угнетало.
Нет, женщины меня интересовали - я же нормальный. Но интересовали
как казус, как некий не изученный до конца феномен. И поэтому я уходил
с такой же легкостью, с какой появлялся в чьей-нибудь жизни. И потом,
я никогда не был готов к тому, чтобы это затянулось надолго. Не дай
Бог - на всю жизнь.
И еще. Есть такое понятие: брать на себя ответственность. Я
глубоко убежден, что брать ответственность на себя нужно осознанно и
добровольно, а не под давлением обстоятельств, которые как-то вдруг и
внезапно становятся безвыходными. Ненавижу безысходность. Чувство
долга - это великое чувство, я не спорю; но не имеет никакого
отношения к любви.
Я человек разума, а не чувств. И не могу под влиянием момента
круто менять свою судьбу. Я никогда и ни в ком не испытывал
потребности, пойми. Женщин воспринимал как легкий и непрочный сплав
естественной нежности и бездумной готовности принадлежать мужчине.
Меня никто не учил любить; я и сам этому не учился до сих пор.
Почему? Недавно задал себе этот вопрос, и вдруг подумал:
наверное, потому, что всю жизнь ждал именно тебя.
Вокруг темно, тихо. Только немного шумит в ушах.
Очень удобно.
Ничего не вижу и не осязаю, но мне не страшно. Это бывало уже
много раз; и начиналось всегда одинаково. Вот продолжалось и
заканчивалось... Иногда события развивались неожиданно; иногда
логично; случались и трагедии, и триумфы, но привыкнуть я так и не
смог. Единственное, что утешает, что и никто другой - тоже. Всякий
раз, как в первый и, что самое странное, как в последний.
Я нахожусь в воде. Покрыт ею полностью, и ею же дышу. Воспринимаю
это как единственную реальность, хотя прекрасно знаю, что там,
снаружи, все обстоит иначе. Мое имя, пол и возраст не имеют никакого
значения: за пределами этого убежища я буду их моментально лишен. Что
ждет меня впереди? Кем я стану на сей раз? Какая судьба мне уготована?
Насколько мне известно, всех эти вопросы волнуют до последнего
мгновения - как будто после мы об этом вспомним.
Немного страшно. Всякий раз немного страшно, хотя и не верится до
конца, что еще немного, и полностью забудешь самое себя. Разве так
бывает? Прежде я надеялся, что мне удастся сохранить в памяти хоть
что-то - осколки, обрывки, пусть бессвязные и бесполезные, но
свидетельствующие о том, что я есть. Что я бессмертен, что
продолжаюсь. Но именно это и запрещено: настрого; категорически.
Ну и шут с ним, с этим упрямым мной, которому суждено умереть при
рождении. Главное - в другом. Я поэт! Я поэт, я умею складывать слова;
я владею ими, я им хозяин. Это я хочу пронести через смерть и
рождение, через боль и беспамятство и через грядущую немоту. Я умею
складывать слова таким образом, что они приобретают новый,
дополнительный смысл. Это не просто важно; возможно, это единственная
значительная для меня вещь во всей Вселенной.
Ну же, малыш! Запоминай! Я поэт, я поэт, я знаю о человеческой
душе так много, что просто грешно заставлять меня забыть об этом.
У меня маленькое тельце, крохотные, слабенькие ручки и ножки;
непропорционально большая голова, почти лишенная волос. Сморщенное
страдальческое личико. Я даже не знаю, уродлив я или красив - точнее,
каким я стану - красивым или уродливым.
Скоро наступит миг, когда мне суждено будет появиться на свет из
материнской утробы. Этот свет ослепит и оглушит меня, сомнет и
раздавит. И в это мгновение мне суждено забыть все; эти минуты, тоже.
Впереди целая жизнь, и не только от меня зависит, какой она будет. Мне
всегда казалось, что это не совсем честно, но кто я такой, чтобы
рассуждать об устройстве мира? И потом, не это сейчас главное...
Ну же, малыш, запоминай! Ты поэт, ты умеешь обращаться со
словами!
В общем-то роман получился ничего себе. Стоящий.
Кто ж виноват, что издателю нужен не роман, а рассказ объемом не
более двадцати машинописных? Эх, где наша не пропадала! Посмотрим, что
тут можно сделать...
Первая любовь. Тэ-эк, тэ-эк; что же делать с первой любовью? А
что с ней делать: с одной стороны, все было какое-то целомудренное,
настоящее, чистое. И отличалось от остального, как подлинник
"Сикстинской мадонны" от репродукции в "Огоньке". Много было обещаний,
много надежд, много светлых планов на будущее - гори оно синим
пламенем! А здорово я здесь закрутил, молодец... Но женился-то все
равно не на ней - так что первую любовь вычеркиваем.
Что у нас дальше? Становление личности. Высокие идеалы, пламенные
убеждения. Между прочим, мечтал написать второго "Идиота", идиот...
Ну, и чем все закончилось? Работой второразрядным писакой; это бы не
беда - какое-никакое становление. Беда в том, что личность напрочь
отсутствует. Укатали, как говорится, сивку не очень крутые горки.
Долой к черту становление личности - а то самому тошно. К черту...
Женитьба героя. Главное, не забыть упомянуть, как белая шляпка на
