темперамент, повадки и аристократические манеры. Он невысок ростом,
худ, воспламеняется от любого брошенного на него взгляда, поэтичен и
усат. Усы у него колючие, а поэзия - и того хуже. Потому что усы можно
сбрить, а стихи?..
Наша ванная похожа на поэму сбрендившего гения. Она огромна и
необъятна, как загрязненный химическими отходами океан. В ней все
течет и все изменяется: отваливается пластами вечно сырая штукатурка,
постоянно заклинивает кран горячей воды. Правда, кран с холодной водой
тоже вторую неделю находится при последнем издыхании, но это уже
стабильная агония, и мы к ней привыкли. Странного вида тряпочки
замещают тут все технические новшества последних десятилетей; а
желтый, как луна или сыр, кафель... Когда-то он здесь был, это точно.
Сама ванная спорит глубиной с Байкалом, объемами - с озером Чад,
а вот возможность поплавать в ней приблизительно такая же, как в
мираже, в пустыне Гоби. И все помещение сплошь заставлено тазами и
тазиками разных форм и цветов, которые все соседи упоенно ссужают друг
другу в период больших стирок или консервации.
- Я творил сегодня ночью, - сообщает мне пан Копыхальский,
вытирая мокрую голову огромным ярко-оранжевым полотенцем. - А утром
нажарил котлет. Ступайте, паненка, поешьте, а я почитаю Вам свой опус.
Это не Мицкевич, но уже и не Тувим.
В скобках нужно отметить, что Тувим олицетворяет собой нижнюю
границу его творчества. Я бы отказалась, но это нанесет серьезную
травму его ранимой душе. Да и котлеты пану Копыхальскому удаются
гораздо лучше, чем все остальное. Вот если бы он открыл кооперативное
кафе... Но нет-нет, его бы атаковали мафиози всех рангов. Это как
наркотик, один раз съешь, а потом уже никогда не меняешь квартиру,
чтобы быть поближе к этому великому кулинару.
Я счастлива тем, что стихотворение оказалось небольшим, и даже
сносным.
- Вы приняли это? - спрашивает пан Копыхальский, - В душу? Еще
глубже?
- М-м, конечно, - отвечаю я предельно честно. Я глубоко убеждена
в том, что желудок лежит глубже, чем душа. - Восхитительно.
Теперь я могу идти на то, что раньше называли службой.
- Выпейте филиджаночку кавы! - кричит мне вслед пан Копыхальский.
Но я всем телом изображаю отрицание: силы нужно беречь, впереди
теплая встреча с сотрудниками. А у меня иногда возникает впечатление,
что наша фирма не производит ничего, кроме пустых чашек из-под черного
кофе, с сахаром или без оного.
- Тонечка! Тося! - доносится из недр нашей коммунальной пещеры.
- Добрый день, птичка моя! У Вас еще сохранилась та помада от
"Ланкома" карминового цвета? Она мне необходима теперь же, и больше,
чем воздух.
Это Полина. Она артистка, контральто, концерты, филармонии,
консерватории, букеты, необъятный бюст... Вот-вот, сначала входит
бюст, затем уже Полина. Глядя на Руслану Пысанку, она скептически
хмыкает. Но до Монсератт Кабалье ей еще далеко, особенно в плане
вокала. Но уже близко к Марии Каллас - особенно, в личной жизни. С той
только разницей, что бросил ее не миллиардер Онассис, а личность
гораздо более скромная, но демонически притягательная. Откровенно
говоря, я его ненавижу, за то, что он оставил Полину в ее
непереносимом, удушливом, тоскливом одиночестве, потому что теперь мне
приходится выслушивать подробнейший отчет об их совместном проживании
как минимум три раза в неделю, и каждый раз со всеми подробностями.
Пробегая мимо ее комнаты, я просовываю помаду в приоткрытую
дверь. С обратной стороны в нее цепляются мертвой хваткой.
Теперь главное - миновать двух старушек-сестричек. Их зовут Тася
Карповна и Мися Карповна, то есть Таисия и Мелисса. Их мама читала
романы, а пострадали дочери. Мы все расплачиваемся за родительские
грехи, и, очевидно, в отместку совершаем кучу собственных. Так что
нашим детям тоже не приходится скучать.
Тасе и Мисе Карповнам снятся вещие и - страшно сказать -
пророческие сны. А потом они пересказывают их во всех анатомических
подробностях и старательно толкуют. Чаще всего, старшуки оказываются
правы. Но сегодня мне не интересно, что меня ждет. Мне нужно во что бы
то ни стало попасть на работу, и я пробьюсь сквозь все заслоны, любой
ценой.
Мися Карповна ловко ухватывает меня за край пиджака (когда на мне
- Карден за семьсот баксов, но вообще тряпка из сэконд-хэнда за
одиннадцать гривен и еще 36 копеек), когда желанная входная дверь была
так близка и свобода казалась реальной.
- Тося, - внушительно произносит она, кивая в такт еще
несказанным словам седой и тщательно причесанной головкой. - Тося,
Тасеньке снился сон про тебя, деточка...
Кажется, я забыла сказать, что сестрички смотрят вещие сны
исключительно для блага окружающих.
- Что-то про Африку. Стой, и не рвись у меня из рук. Я и сама
вижу, что ты торопишься, но сон очень важный, так что выслушай.
В отличие от многих старушек, стремящихся поболтать о чем угодно,
лишь бы утолить тоску, Тася и Мися Карповны приносят реальную пользу -
предупреждают о грозящих несчастьях, возвещают скорое появление денег
в кошельке и даже покупают на всю квартиру кефир и хлеб. Все равно,
молодежь что-нибудь забудет.
Тася Карповна сегодня по-божески лаконична. А суть ее сообщения
сводится к тому, что Африка является поворотной, судьбоносной точкой в
моей жизни, я не должна от слова Африка отмахиваться небрежно, начиная
с этой вот минуты. Я обещаю не отмахиваться, и милостиво отпускаюсь на
службу вместе с бутербродиком от Миси Карповны. Конечно, не котлеты
Копыхальского, но тоже вкусно.
И уже вылетев на улицу, встав на автопилот, я полностью
погружаюсь в раздумья о самом засушливом и загадочном континенте
планеты. Что могла иметь в виду неугомонная Матильда - это тайна о
семи печатях, а мне еще работать и работать. Но ведь именно тайны так
сладко и томительно отзываются в наших сердцах и умах. Африка? Африка!
Африка... Ох!
В этот момент я и врезаюсь во что-то теплое, достаточно мягкое,
чтобы остаться в живых, и достаточно твердое, чтобы стукнуться.
Стукнувшись, я по инерции некоторое время буксую на месте, пытаясь
пройти это препятствие насквозь, но у меня ничего не выходит; и
каблуки печально скребут асфальт. Наконец я поднимаю голову...
Он так очаровательно лохмат, что поневоле приходится обозреть и
всего его целиком, чтобы твердо убедиться в том, что он создан
природой невероятно гармонично. Джинсы страшно длинные, точнее, это
ноги длинные, но ног я не вижу, а вижу бесконечные колонны штанин
цвета индиго. И глаза у него такие же - джинсовые и лохматые, и никак
иначе. Такие глаза бывают у веселых колли и гениев, успевших
состояться еще при жизни, а не после смерти, стараниями публики. И
поскольку совершенно ясно, что это чудо - не колли, я говорю:
- Вы гений?
Это вырывается у меня непроизвольно; человека пугать нельзя, я
точно знаю. А тут сумасшедшая особь женского пола пытается проделать в
тебе отверстие солидного диаметра, и тут же что-то этакое говорит.
Словом, я отступаю, сохраняя все признаки холодного достоинства и
сдержанности; но внутри меня все поет и ликует. Никогда не видела та-
кого ошеломительного чуда.
- Извините? - он подается вперед, словно огромный башенный кран
падает с небес, стараясь согнуться, чтобы примериться к моему росту. -
А о чем Вы думали, когда я на Вас налетел?
- Почему я не хочу в Африку, - честно отвечаю я, ибо у меня нет
времени на изобретение более интересной темы для размышлений -
например, как же умер Наполеон; или, скажем, сравнительный анализ
раннего творчества Мицкевича с поздней поэзией Копыхальского.
Шанс поразить его своей безграничной эрудицией упущен, и я
начинаю отступать - мне нужно на работу. Хотя бы сегодня.
- А почему Вы не хотите в Африку? - спрашивает он.
Поскольку я двигаюсь на автопилоте, то выходит, что это он стара-
ется шагать в ногу со мной, заглядывая мне в лицо тем самым странным
способом, о котором поется в песне - "искоса, низко голову наклоня".
При его росте и не такое возможно.
- Не знаю, - отвечаю я. - Но к вечеру должна знать, иначе мне
предстоит тот еще разговор.
- Кажется, я могу назвать одну причину, - загадочно произносит
лохматое чудо, и здесь выясняется, что мы пришли.
Когда-то Кант выразился о чувстве долга на предмет того, что оно
должно быть самодостаточным и не подкрепляться дополнительными
стимулами. Я утверждаю, что это самое чувство долга во мне развито
бесконечно, ибо как еще объяснить тот факт, что я мужественно объявляю
чуду цвета индиго о том, что пришла к себе на работу.
- Жаль, - вздыхает он. - Всего хорошего. Привет Африке.
Вот и все. Сказка заканчивается, не начавшись. И почему меня
упорно преследуют те, кто мне совсем не нужен? Или это и есть диалек-
тика. Вообще-то моими поклонниками - милыми, интеллигентными и завид-
ными женихами - можно заселить если не всю Африку, то ее безлюдные об-
ласти. Может, подбросить эту идею кому-нибудь? Лично я голосовала бы
"за".
Хлопают двери, разграничивая два пространства: пространства
индиго и серого - а что еще остается тому, кто только что упустил свою
мечту? Надо было бы выбежать на улицу и догнать его, но, во-первых,
это по-детски. А, во-вторых, пусть и остается чудом; мало ли как
повернется в реальности.
Мой отдел встречает меня таким восторженным ревом, что все
разочарования юности, а также зрелости, отходят на второй план. Мне
немедленно наливают полную чашку кофе - ту самую, от Нескафе, призовую
(отдел покупал кофе вскладчину, и вышло много - и кофе, и чашек).
Затем вручают шоколадку, выдают аванс и премиальные - правда, как не
из этого мира?- и начинают напичкивать, как дитя витаминами,
последними сплетнями.
Машка из машбюро выходит замуж через месяц. Наш отдел купил ей
шлепанцы в виде крыс, с отвислыми ушами и милыми рожицами. Я
немедленно хочу такие же, и шлепанцы срочно упаковывают в шуршащую
бумагу, пряча от моего хищного взгляда. Дусик защитил диссертацию, и
вот уже два дня на моем столе лежит официальное предложение руки и
сердца. В этом году их поступит еще два; а всего он сочиняет четыре
таких опуса в год и приносит каждого первого числа нового сезона.
Очень удобно. Такая педантичность дает мне возможность не встречаться
с ним лично, а ему не выслушивать очередной отказ, высказанный в
несколько оскорбительной манере. Я уже устала за пять лет, хотя и тешу
себя сознанием того, что в некотором роде являюсь чьей-то музой. Дусик
уверен, что я отвергаю его из-за недостаточно солидного общественного
положения, а посему принимает соответственные меры. Он поднапрягся и
выдал за пять лет две вполне сносные работы. Скоро станет академиком.
Пал Палыч Знаменский - а сколько ему пришлось вытерпеть из-за
этого имени!- раз даже хотел менять оптом имя, отчество и фамилию, но
не позволили, так как заподозрили что-то криминальное - уходит на
пенсию. Мы его очень любим, но не боимся потерять. Он так же постоянен
в своих привычках, как Дусик. Уходит на пенсию раз в году. И тут же
меняет решение.
Меня повысили... Этого не может быть, но приказ существует, денег
выдали больше; и я начинаю усиленно думать об Африке - как это может
быть связано? Просто, как укол в пятую точку от головной боли -
скажите, какая связь.
Множество мелких новостей не пригодно для упоминания вслух, и
существует только для служебного пользования. Когда я окончательно
