любые книги, какие только его душа желала, а, во-вторых, Фофаня щедро
делился с новым хозяином огромными своими знаниями по интересующему
вопросу.
Христофору Колумбычу, оказавшемуся при близком знакомстве лешим,
было тоскливее всех. Лесов в пределах дома отродясь не водилось и он
слонялся из угла в угол, сам угловатый, покрытый темной корой,
скрипучий и неприкаянный. У Тэтэ просто сердце рвалось на него
смотреть. Очевидно, она очень сильно сопереживала Колумбычу, ибо одним
прекрасным, как водится, утром в доме обнаружился потрясающий зимний
садик. Христофор расцвел, в буквальном смысле слова. На его плешивой
макушке пробились молодые клейкие зеленые листочки неведомого
происхождения, и он часами простаивал над крохотным прудиком с
золотыми рыбками, угукая и завывая по всем лешачьим правилам.
А Боболониус? Ну что, Боболониус . Носил сандалии на все четыре
лапы, с аппетитом ел пирожные - и раз в месяц мясо (крокодилам ведь
немного нужно, даже таким гигантским), читал наизусть сотни
стихотворений, отдавая предпочтение "серебряному веку", и делал вид,
что грубит.
Иногда он пел басом, и пел до тех пор, пока не лопался
какой-нибудь стакан. Тогда он кричал: "Я Армстронг!" и весело махал
хвостом - если, конечно, в радиусе пяти-шести метров никого не было.
Димыч защитился в декабре. К его приходу фасад дома приобрел вид,
которому бы черной завистью позавидовал и Гауди.
А в январе родился Тошка.
- Интересно, - сказала Тэтэ, когда все обитатели дома столпились
вокруг детской кроватки, пристально разглядывая нового жильца -
розового, голубоглазого, веселого и глуповатого, как, впрочем, и все
младенцы. - Интересно, что изменится с его появлением?
- Ничего не изменится, - твердо отвечал Димыч. - Разве у такого
крохи есть какие-то представления о том, каким должен быть мир?
Главное, чтобы он был счастлив, чтобы знал, что все мы его любим. А
там - главное, воспитать его правильно.
- Золотые слова, - согласился Гораций Фигул. - Я буду цитировать
вам мысли римских философов, если не возражаете, с двух до, скажем,
шести. Чтобы вы прониклись серьезностью и ответственностью
поставленной перед вами задачи.
- Цитировать, положим, буду я, - сообщил Боболониус. - И не
римских, а русских - все-таки не римлянин родился, и не философов, а
поэтов, и не с двух до шести, а круглые сутки, и не им, а младенцу.
Кто родился-то? И музыку ставьте чаще.
- Ребенка нужно правильно кормить, - серьезно сказала Алиса
Сигизмундовна. - Тэтэ, идемте немедленно в мой будуар, почирикаем о
самом насущном.
Фофаня уже бормотал малышу какие-то свои, домовитые сказки, и
делал пальцем козу, а Христофор Колумбыч оттеснял его от кроватки,
пытаясь привлечь к себе внимание Тошки. Ребенок не плакал и не
пугался, только переводил изумленный взгляд с одного диковинного
существа на другое.
В доме все потихоньку расцветало, и Себастьян Тарасович тихо и
счастливо улыбался. Главное он сделать сумел - нашел для удивительного
дома и его обитателей новых хозяев и защитников, и теперь особенно
остро чувствовал накопленную за бесконечно-долгие годы усталость.
Хоронили его в феврале.
- Птицы, - пробормотал он, ворочаясь в постели. - Такое
впечатление, что они прямо над головой поют. И солнце такое теплое.
Стоп... Откуда в спальне солнце, если я на ночь окна зашторил?
- Ну и что странного? - улыбнулась Тэтэ сонной и милой улыбкой.
Выглядывавшая из-под одеяла голова могла принадлежать какой-нибудь
очаровательной андерсеновской разбойнице или предводительнице
краснокожих, на худой конец, но никак не матери семейства и
благополучной супруге. - Может, Фофаня распахнул по случаю жары.
- Это в январе-то жара? - усомнился супруг, приземленный, как все
мужчины.
- И оркестр фантастический...
- Какой еще оркестр?!
Они одновременно огляделись по сторонам и замерли...
Квартиры не было. То есть не просто, а вообще не было. Над их
головами вместо белого в лепные украшения потолка раскинулось
ослепительно-голубое небо, в правом углу которого висело отмытое
кем-то до блеска, надраенное, праздничное, сияющее солнце. Стен,
естественно, тоже не наблюдалось, даже в более отдаленных
окрестностях. Зато повсюду росли роскошные могучие, древние деревья с
буйными ярко-зелеными кронами. Лес уходил вглубь, во все стороны
необъятного пространства, а сами они находились, очевидно, на лесной
поляне - такой же прекрасной, как и все окружающее; благоухающей, с
брызгами цветов и растений всех оттенков радуги. Ошеломительно пахло
земляникой и молодой травой. Сверкала алмазами утренняя роса.
Хрустальной чистоты лесной ручей звонко журчал по камням и
корягам, впадая в круглое, играющее бликами озерцо, сплошь поросшее
белыми лилиями, ярко-желтыми кувшинками и сиреневыми лотосами. На
круглых плотных темно-зеленых листах довольно кряхтели лягушки. У
самой кромки воды блаженно жмурился Боболониус, похожий на исполинское
замшелое бревно - весь в тине и ряске.
По другую сторону озерца, на холмике, размещалось крохотное
капище из белого песчаника, а в нем торжественно возвышался
палисандровый Гораций Фигул, надраенный до блеска, явно натертый
маслом и окруженный яшмовыми, нефритовыми и серебряными фигурками.
Очевидно, для того чтобы умилостивить пената, который - нельзя не
признать - выглядел более чем представительно.
Алиса Сигизмундовна - настоящая дриада, только немного
престарелая и одетая по моде 15 века, а так всем дриадам дриада, в
огромном венке из асфоделей, маргариток и каких-то уж вовсе неведомых
цветов объедала куст спелой малины в компании с Себастьяном
Тарасовичем. Неподалеку от них Фофаня мастерил удочку из орешника.
В тени огромного дуба неистовствовал оркестр - три феи со
скрипками; сурок-тромбонист, изо всех сил дувший толстые щечки; фавн
со свирелью, бэньши-волынщик и барабанщик-гном.
В нескольких шагах от ошеломленных Димыча и Тэтэ стояла
колыбель, сплетенная из плюща, дубовых листьев и цветущего
папоротника. В ней упоенно агукал Тошка, завороженный волшебным
зрелищем: перед ним в воздухе порхали крохотные нарядные человечки в
золотых коронах и со стрекозиными крыльями...
Вечный город
Каждое утро я встречаю эту милую даму, когда выныриваю из
перехода на Крещатике. Я иду в гастроном на Николаевской, она - в
обратном направлении. Она всегда ходит в гастроном на Николаевской на
час раньше, чем я. Зато я к этому времени успеваю побывать и в 7\9 и в
3\5. Названия киевских улиц меняются так часто, что последнее время
многие вообще названиями не пользуются. Есть гораздо более точные
ориентиры; слова-ключи, как для шифра. Обменялся парой фраз на таком
языке, и моментально принят в дружную и сплоченную компанию киевлян.
Правда, с каждым годом нас становится все меньше и меньше, но ведь
кто-то же должен прийти нам на смену.
- Доброе утро, - расцветаю я самой приветливой своей улыбкой. Я
искренне рада видеть эту даму, хотя не знаю, как ее зовут. Мы
встречаемся на этом самом месте тридцать первый год подряд. Тогда, в
шестидесятых, она была еще сравнительно молода, хотя уже не первой, а
скорее третьей молодостью, полная, яркая брюнетка. А я ковыляла,
судорожно цепляясь за бабушкин палец.
- Доброе утро, - говорила бабушка, улыбаясь.
- Доброе утро, - откликалась брюнетка с красной клеенчатой сумкой
и белой торбочкой в красные шарики. Помню, эти шарики меня тогда
поразили больше всего. - На Николаевской свежайшая рыба и крабы, а вот
молока нет.
Это ценная информация, и ритуал обмена ею отработан до мелочей
задолго до моего появления на свет.
- В 3\5 хороший сыр, а в 7\9 привезли соленое масло, - отвечает
бабушка мило.
Чтобы больше никого не интриговать: 3\5 - это гастроном в самом
конце парка Ватутина, а 7\9 - крохотный магазинчик напротив
одноименного памятника, на остановке 62 автобуса, высоко ценимый
завсегдатаями за кофе и шницели, которые можно было наскоро проглотить
до начала симфонического концерта.
Мы расходимся в разные стороны. До завтрашнего утра.
Бабушки давно уже нет, и за тридцать лет брюнетка стала седой и
морщинистой; но торбочка у нее все та же. Я, кажется, слегка подросла,
а на Николаевской больше не бывает свежих крабов, наваленных влажными
розоватыми грудами на белом подносе, с которого на каменный пол тихо
капает вода. Можно ли это считать переменами, если я сегодня, как
тридцать лет назад моя бабушка, рапортую о наличии молока у "Трех
мушкетеров"?
Они были продавцами в молочном магазине на Михайловской, трое
веселых, приветливых мужчин. Как-то само собой их стали называть "Три
мушкетера". Когда это было? Неважно...
Красная сумка и белая, в шарики, торбочка, удаляются,
покачиваясь, а я попадаю в объятия следующего персонажа из сказок
моего детства. Он снимает шляпу и раскланивается:
- Нас огорчили этой постановкой "Набукко", - доверительно
сообщает он. - Но я не отчаиваюсь. Все впереди - рывок, взлет,
парение. После войны тоже казалось хуже, чем до; после революции... -
он не договаривает.
- А я в филармонии вчера получила море удовольствия.
- Рад, - улыбается он.
Когда-то давно они с бабушкой так же говорили о Симеонове,
Рахлине, Шебалтиной. Похоже, ему больше ста лет. Но свою высохшую, как
у кузнечика, голову он еще носит высоко. Выцветшие, слезящиеся глаза
не кажутся старыми. А, может, это я себя обманываю.
Город меняется, обустраивается, хорошеет, дурнеет, как всякое
живое существо, которое физически не в состоянии вынести застой. Любые
перемены всегда необходимы. Рост - это тоже своего рода перемена. А
вот люди верны себе и своим привычкам; и они поддерживают состояние
вечности и незыблемости. Недавно выяснила, что у Даля в его словаре не
упоминается "вечность". Интересно, бывал ли он в Киеве?
У "Русской драмы" стоят все те же заядлые театралы. По моим
наблюдениям они выросли на тридцать лет, но ничуть не изменились,
постарели, разве что. По Крещатику широко шагает все тот же художник
со своим этюдником под мышкой. Я с закрытыми глазами скажу вам, куда
он идет: в Мариинский парк, писать пейзажи. Маслом. Восхитительные.
На музее украинского искусства все так же щерятся громадные,
наверное, пещерные львы. И так же, как и раньше, их моют теплой водой
с мылом раз в несколько месяцев.
Над Софией сияет квадрат совершенно особенного неба - голубого, в
яркие сиренеые, лиловые, розовые и золотые разводы. Когда
татаро-монголы шли на приступ через замерзшее Козье болотце, этот
квадрат должен был быть таким же. Он не меняется никогда. И вот уже
четыре поколения моей семьи, включая и меня, утверждают эту истину.
Воркуют голуби, вечные, как мир; хлопотливые, назойливые и
невероятно смешные. Киев непредставим без зелени, голубей, куска
чистого неба над Софией и старых киевлян.
Старые киевляне верны себе. Стуча палочками, тяжело дыша, они
карабкаются по ступенькам, ведущим в парк от Садовой, держа в руках
большие листы плотной, желтоватой оберточной бумаги, которую принято
стелить на скамейки. Им под ноги выкатывются каштаны в лопнувших
шкурках, улыбающиеся ослепительной глянцево-коричневой улыбкой. Все те
же каштаны...
