не следила за собой, пренебрегая своей внешностью, как это бывает с
красивыми от рождения людьми. В отличие от аккуратной, строгой мамы, она
была всегда неряшливо и бестолково одета, зачесывала волосы назад
круглой гребенкой, совершенно не думая о форме, о внешней стороне
поведения. Добро, добро людям и для людей, -- вот был ее девиз и смысл
всей ее жизни, безразлично -- были ли у нее возможности делать это добро
или нет. О приличиях, о внешнем, она просто не задумыв
алась. Маму коробило от ее непосредственности, от антиэстетизма, от
безалаберности и бестолковости в ее доме, от всего того, что самой маме
было чуждо. Но вместе с тем она любила сестру, дружила с ней и они
разделяли общие взгляды -- глубокую человечность и веру в людей. Дом
Анны Сергеевны был целиком возложен на плечи Тани, Татьяны Ивановны,
великолепной старой няни (подруги моей няни), полностью освободившей
свою хозяйку от забот о кухне и детях. Мужа своего Станислава
Францевича, польского большевика, давнего сподвижника Дзержинского,
"Аничка" обожала и считала -- и продолжает считать и сейчас -- самым
лучшим, самым справедливым и самым порядочным человеком на земле. Я
помню только, что он был очень красив, с живым лицом, с ослепительной
улыбкой, всегда добрый и веселый с нами, с детьми. У них было два сына,
красивые полуюжане, полуполяки; они выросли добрыми и мягкими -- в мать,
и изящными -- в отца. О Реденсе говорили, что он бывал груб, заносчив,
не терпел возражений, -- я не берусь судить о том, чего не помню и чего
не знала сама. Он был после гражданской войны крупным чекистом Украины,
-- они жили тогда, всей семьей, в Харькове. Потом его перевели в ЧК
Грузии. И тут он впервые столкнулся с Берия, желавшим возглавлять
грузинскую ЧК. Они не понравились друг другу. Реденс, ученик
Дзержинского, и Берия, рассматривавший Грузию как свою будущую вотчину,
свой плацдарм для последующего движения наверх, к власти... Реденса
выжили быстро из Грузии, а позже Берия воцарился там первым секретарем
Грузинского ЦК партии. Я еще вернусь к этому персонажу, связанному
дьявольской связью со всей нашей семьей и уничтожившему добрую половину
ее. Скажу только, что о тех давних временах мне рассказывала много
старая кавказская большевичка О. Г. Шатуновская, понимавшая роль Берия,
знавшая ему цену еще давно. Собственно говоря, цену ему знали все старые
партийцы Закавказья, и если бы не странная поддержка отца, которой Берия
ловко заручился, то его выдвижения не допустили бы ни С. М. Киров, ни Г.
К. Орджоникидзе, ни все те люди, к
то хорошо знал Закавказье и ход тамошней гражданской войны. Именно
этих людей он уничтожил первыми же, едва получив возможность это
сделать... В начале тридцатых годов Реденс работал в московской ЧК. Его
высокое положение (он был в числе первых депутатов Верховного Совета еще
в 1936 году) позволяло Анне Сергеевне не работать, не зарабатывать на
жизнь. Но она была прирожденной общественницей, и всю жизнь ее наполняли
заботы о ком-то, устройство чьих-то дел, опекание чьих-то детей. Она не
занималась стяжательством, как это делали другие знатные "чекистские
дамы", одетые во все заграничное; ей было не до того. "Мой муж меня и
так очень любит", говорила она, никогда не обращая внимания на сплетни.
Ей постоянно жужжали в уши об его изменах, -- кто знает, быть может, он
и не был святым, -- но ее это не затрагивало, ревность была не
существовавшим для нее чувством; она смеялась и повторяла: "Ах,
оставьте! Мой муж любит меня, и я люблю его, какое мне дело, происходит
что-нибудь еще или нет?" И это была не поза, это было искренне, она
верила в него, в его отношение к ней, как она верила в людей вообще.
Приход Берия в 1938 году в НКВД Москвы означал для Реденса недоброе, --
он понимал это. Его немедленно же откомандировали работать в НКВД
Казахстана, и он уехал с семьей в Алма-Ату. Там они пробыли недолго.
Вскоре его вызвали в Москву, -- он ехал с тяжелым сердцем, -- и больше
его не видели... В последнее время он тоже, как и дядя Павлуша,
стремился повидаться с отцом, заступаясь за людей; была даже какая-то
ссора между ними, по словам Анны Сергеевны. Отец не терпел, когда
вмешивались в его оценки людей. Если он выбрасывал кого-либо, давно
знакомого ему, из своего сердца, если он уже переводил в своей душе
этого человека в разряд "врагов", то невозможно было заводить с ним
разговор об этом человеке. Сделать "обратный перевод" его из врагов, из
мнимых врагов, назад -- он не был в состоянии, и только бесился от
подобных попыток. Ни Реденс, ни дядя Павлуша, ни А. С. Сванидзе не могли
тут ничего поделать, и единственно, чего он
и добились, это полной потери контакта с отцом, утраты его доверия.
Он расставался с каждым из них, повидав их в последний раз, как с
потенциальными собственными недругами, то есть как с "врагами"... А все
они, каждый в отдельности, были честны; все они говорили с отцом прямо и
открыто; никто из них не умел играть на его слабых струнах, -- они
слишком давно все его знали, они не лукавили с ним, не считали это ни
нужным, ни возможным, -- и все они оказались в проигрыше... После ареста
Реденса Анна Сергеевна переехала с детьми в Москву. Ей была -- в отличие
от других -- оставлена та же самая квартира; но она перестала
допускаться в наш дом, в Зубалово, и я, тогда еще одиннадцатилетняя
девчонка, никак не могла понять -- куда все девались? Почему обезлюдел
наш дом? Смутные же рассказы о том, что дядя Стах оказался нехорошим
человеком не доходили еще до моего сознания во всей полноте. Я только
все больше и больше ощущала пустоту вокруг, безлюдие, и ничего мне не
оставалось, кроме школы и моей доброй няни... Анна Сергеевна ни на
минуту не поверила, что ее муж мог быть врагом, дурным, нечестным
человеком. Не поверила она и в то, что он расстрелян, хотя отец мой
безжалостно сообщил ей это еще до войны. Он думал этим заставить ее
поверить, что он был "враг", но она даже не представляла себе, что
вообще такое могло произойти... Ей слишком нужно было верить в то, что
он жив, что он честен, что он еще вернется, -- и она в это верила.
Бабушка и дедушка поддерживали ее, как могли. Она по-прежнему занималась
делами других, помогала, опекала. К чести ее друзей, -- из старой
партийной интеллигенции, к которой принадлежал и ее муж, -- все они
остались с нею, никто не отвернулся. Ей была свойственна простота и
наивность в высшей степени честного человека, который не может и других
заподозрить в дурном, поскольку он сам-то не может быть дурным. Она
часто говорила: "Пойду, навещу Климента Ефремовича* (или Лазаря
Моисеевича**, или Вячеслава Михайловича с Полиной Семеновной***), ведь
он был так близок со Стахом еще на Украине". И она ш
ла, хотя никто иной на ее месте, в ее прискорбном положении, не
отважился бы даже подумать о таком шаге. Она шла, и оказывалась права:
ее встречали, угощали, старались утешить, говорили тепло и сердечно.
Перед нею раскрывались двери, как по волшебству, -- перед маленькой,
опустившейся, бессильной женщиной, чья красота сохранилась только в
теплых карих глазах. Она говорила мягко, никакая сила не стояла за ее
спиной, -- наоборот, всем было известно, что отец мой отвернулся от нее
и она не бывает больше у нас в доме. В последние годы войны она помогала
дедушке записывать его воспоминания. Кто-то посоветовал ей написать свои
мемуары о жизни семьи Аллилуевых, о революции -- впечатления юной
гимназистки. Она не смогла бы написать это сама, ей не хватило бы
литературного умения. То, что она рассказала, обработала редактор Нина
Бам -- и получилась книга. Мне она не казалась интересной. Воспоминания
дедушки, написанные им самим, имели индивидуальность, лицо. Книжка Нины
Бам была слишком литературна, -- она была как-то непохожа на автора, на
самое Анну Сергеевну, которая была достойна хорошей книги, хорошего
писателя.... Тем не менее, книга вышла в 1947 году и вызвала страшный
гнев отца. Должно быть, с его слов, -- угадывались отдельные резкие
формулировки, -- была написана в "Правде" разгромная рецензия Федосеева,
недопустимо грубая, потрясающе безапелляционная и несправедливая.
* Ворошилова. ** Кагановича. *** Молотова с женой.
Все безумно испугались, кроме Анны Сергеевны. Она даже не обратила на
рецензию внимания, поскольку восприняла ее как несправедливую и
неправильную. Она знала, что это неправда, чего же еще? А то, что отец
гневается, ей было не страшно; она слишком близко его знала, он был для
нее человек со слабостями и заблуждениями, почему же он не мог
ошибиться? Она смеялась и говорила, что будет свои воспоминания
продолжать. Ей не удалось этого сделать. В 1948 году, когда началась
новая волна арестов, когда возвращали назад в тюрьму, в ссылку тех, кто
уже отбыл с 1937 года свои десять лет, -- эта доля не миновала и ее.
Вместе с вдовой дяди Павлуши, вместе с академиком Линой Штерн, с С.
Лозовским, вместе с женой В. М. Молотова, старой маминой подругой
Полиной Семеновной Жемчужиной, была арестована и Анна Сергеевна.
Вернулась она весной 1954 года, проведя несколько лет в одиночке, а
большую часть времени пробыв в тюремной больнице. Сказалась дурная
наследственность со стороны бабушкиных сестер: склонность к шизофрении.
Анна Сергеевна не выдержала всех испытаний, посланных ей судьбой...
Когда она возвратилась домой, состояние ее было ужасным. Я ее видела в
первый же день -- она сидела в комнате, не узнавая своих уже взрослых
сыновей, безразличная ко всему. Глаза ее были затуманены, она смотрела в
окно равнодушная ко всем новостям: что умер мой отец, что скончалась
бабушка, что больше не существует нашего заклятого врага -- Берии. Она
только безучастно качала головой... С тех пор прошло девять лет. Анна
Сергеевна немножко поправилась. У нее прекратился бред, она только
иногда разговаривает сама с собою по ночам... Жизнь ее стала снова
активной, как и раньше. Ее восстановили в Союзе писателей, она посещает
все собрания, лекции, беседы в Доме литераторов. У нее масса знакомых,
старых друзей. Она опять помогает всем, кому может. В день, когда она
получает свою пенсию, к ней тянутся знакомые старушки, она всем дает
деньги, зная, что они не смогут вернуть... К ней домой приходят
совершенно незнакомые ей люди с какими-нибудь просьбами: один хочет
прописаться в Москве, у другого нет работы, у старой учительницы
семейные неурядицы и ей негде жить. Анна Сергеевна всех слушает и
старается что-нибудь сделать... Она ходит в Моссовет, в приемную
Президиума Верховного Совета, она пишет письма в ЦК -- не о себе, нет, о
ком-то нуждающемся, о больной старухе без пенсии и без средств к
существованию... Ее все и всюду знают; ее жалеют и уважают все -- кроме
ее двух невесток, молоденьких хорошеньких мещаночек... Дома у нее
ужасная жизнь. Ее не слушают, ее не спрашивают. Иногда подкидывают ей
внуков понянчить, если надо сходить в кино. На семейных молодежных
вечерах она нежеланный гость -- неопрятно одетая в какие-то балахоны,
седая растрепанная старуха, любящая невпопад высказываться... Она берет
старую муфту или какой-нибудь мешок, вместо сумки, и идет гулять. На
улице она долго беседует с милиционером, спрашивает мусорщика, как его
здоровье, берет билет на речной трамвайчик. Если бы это происходило до
революции, ее, наверно, считали бы Божьим человеком и ей бы кланялись на
улице. Как странно: после гимназии она поступила в Петербурге в
