-- все они бывали в нашем доме постоянно, вместе, дружной единой большой
семьей. Не было распрей, не было мелочных дрязг, не пахло мещанством.
Вокруг отца был в те годы круг близких людей, видевших жизнь, как она
есть, работавших в самых разных областях, и каждый приносил свои
рассказы и свои соображения. Тогда, в те годы, отец не мог быть
отгороженным от жизни. Это пришло потом, вместе с изоляцией от всех
искренних, честных, доброжелательных и равных, близких ему людей.
Александр Семенович Сванидзе был крупным финансовым деятелем, который
много жил и работал за границей, в Лондоне, Женеве, в Берлине; он был из
круга по-европейски образованных марксистов. Дядя Павлуша был военным с
большим опытом гражданской войны и работы в Штабе и Академии; Реденс был
одним из соратников Дзержинского, старым опытным чекистом. Их жены --
тетя Маруся, оперная певица, острая на язык тетя Женя и Анна Сергеевна,
дедушка и бабушка -- старые большевики -- все они приносили отцу
новости, -- отец даже просил их иногда "посплетничать". Это был круг
служивший источником неподкупной, нелицеприятной информации. Он создался
около мамы и исчез вскоре после ее смерти -- сперва постепенно, а после
1937-го года окончательно и безвозвратно. Все эти люди заслуживают того,
чтобы о них написать отдельно. Это были незаурядные натуры, одаренные и
интересные. Почти у всех жизнь обрывалась трагически -- талантливой
интересной судьбе каждого из них не дано было состояться до конца. Из
уважения к их памяти, из чувства глубочайшей признательности и любви к
ним за то, чем они все были для меня когда-то в том солнечном доме,
который зовется "детством", я должна о них рассказать тебе. Ты бы
полюбил их всех, если бы ты мог их знать и видеть... А кроме того, в наш
век затейливо перемешиваются и сплетаются в один узел судьбы самых
разных людей. Удивительно и неожиданно меняются биографии, судьбы
перемещаются вверх, вниз, -- вдруг после невероятного взлета, следует
крушение, падение... Революция, политика безжалостны к человеческим
судьбам, к жизням... И поэтому я думаю, что семейные хроники
небезинтересны... В них всегда есть зерно исторического сюжета, да и
вообще какой выдуманный сюжет может быть гениальнее, чем настоящая
реальная жизнь реального человека?
4
Ты не сможешь понять характер моей мамы и всей ее недолгой жизни,
если я не расскажу тебе о ее родителях. Жизнь их тоже очень интересна, и
во многом она носила характерные черты времени. Прежде всего, уже сама
наследственность, доставшаяся маме, и весь уклад детства и воспитания
были такими, что определили многое в ее натуре. Дедушка наш, Сергей
Яковлевич Аллилуев, интересно написал сам о своей жизни в книге
мемуаров, вышедшей в 1946 году. Но вышла она тогда неполной, с большими
сокращениями.* Книгу переиздали в 1954 году, но еще больше сократили, и
это издание совсем неинтересное. Дедушка был из крестьян Воронежской
губернии, но не чисто русский, а с очень сильной цыганской примесью --
бабка его была цыганка. От цыган, наверное, пошли у всех Аллилуевых
южный, несколько экзотический облик, черные глаза и ослепительные зубы,
смуглая кожа, худощавость. Особенно эти черты отразились в мамином брате
Павлуше (внешне настоящем индусе, похожем на молодого Неру), и в самой
маме. Может быть, от цыган же была в дедушке неистребимая жажда свободы
и страсть к перекочеванию с места на место.
* Издал ее Институт Маркса-Энгельса-Ленина в Москве, там хранится и
рукопись.
Воронежский крестьянин, он вскоре занялся всевозможным ремеслом, и
будучи очень способным ко всякой технике -- у него были поистине золотые
руки -- стал слесарем и попал в железнодорожные мастерские Закавказья.
Грузия, ее природа и солнечное изобилие на всю жизнь стали
привязанностью деда, он любил экзотическую роскошь юга, хорошо знал и
понимал характер грузин, армян, азербайджанцев. Жил он и в Тбилиси, и в
Баку, и в Батуме. Там, в рабочих кружках, он встретился с
социал-демократами, с М. И. Калининым, с И. Фиолетовым, и стал членом
РСДРП уже в 1898 году. Все это очень интересно описано в его
воспоминаниях, -- Грузия тех лет, влияние передовой русской
интеллигенции на грузинское национально-освободительное движение и тот
удивительный интернационализм, который был тогда свойственен
закавказскому революционному движению (и, который, к сожалению, иссяк
позже). Дедушка никогда не был ни теоретиком, ни сколько-нибудь
значительным деятелем партии, -- он был ее солдатом и чернорабочим,
одним из тех, без которых невозможно было бы поддерживать связи, вести
будничную работу, и осуществить самое революцию. Позже, в 900-х годах,
он жил с семьей в Петербурге, и работал тогда мастером в Обществе
Электрического Освещения. Работал он всегда увлеченно, его ценили как
превосходного техника и знатока своего дела. В Петербурге у дедушки с
семьей была небольшая четырехкомнатная квартира, -- такие квартиры
кажутся нашим теперешним профессорам пределом мечтаний... Дети его
учились в Петербурге в гимназии, и выросли настоящими русскими
интеллигентами, -- такими застала их революция 1917 года. Обо всем этом
я еще скажу позже. После революции дедушка работал в области
электрификации, строил Шатурскую ГЭС и долго жил там на месте, был одно
время даже председателем общества Ленэнерго. Как старый большевик он был
тесно связан со старой революционной гвардией, знал всех -- и его все
знали и любили. Он обладал удивительной деликатностью, был приветлив,
мягок, со всеми ладил, но вместе с тем -- это у него соединялось
воедино, -- был внутренне тверд, неподкупен и как-то очень гордо пронес
до конца своих дней (он умер 79-ти лет в 1945 г.) свое "я", свою душу
революционера-идеалиста прежних времен, чистоту, необыкновенную
честность и порядочность. Отстаивая эти качества он, человек мягкий, мог
быть и тверд с теми, кому эти черты были непонятны и недоступны.
Высокого роста, и в старости худощавый, с длинными суховатыми руками и
ногами, всегда опрятно, аккуратно и даже как-то изящно одетый -- это уже
петербургская выучка, -- с бородкой клинышком и седыми усами, дедушка
чем-то напоминал М. И. Калинина. Ему даже мальчишки на улице кричали
"дедушка Калинин!". И в старости сохранился у него живой блеск черных,
горячих, как угли, глаз и способность вдруг весело, заразительно
расхохотаться. Дедушка жил и у нас в Зубалове, где его обожали все его
многочисленные внуки. В комнате его был верстак, всевозможные
инструменты, множество каких-то чудесных железок, проволок, -- всего
того добра, от которого мы, дети, замирали, и он всегда позволял нам
рыться в этом хламе и брать, что захочется. Дедушка вечно что-нибудь
мастерил, паял, точил, строгал, делал всякие необходимые для хозяйства
починки, ремонтировал электросеть, -- к нему все бегали за помощью и за
советом. Он любил ходить в далекие прогулки. К нам присоединялись дети
дяди Павлуши, жившие в Зубалове-2 (там же, где жил А. И. Микоян), или
сын Анны Сергеевны, маминой сестры. Дедушка любил развлекать внуков и
ходить в лес за орехами или грибами. Я помню, как дедушка сажал меня к
себе на плечи, когда я уставала, и тогда я плыла высоко-высоко над
тропинкой, где брели остальные, -- и доставала руками до орехов на
ветках. Смерть мамы сломила его: он изменился, стал замкнутым, совсем
тихим. Дедушка всегда был скромен и незаметен, он терпеть не мог
привлекать к себе внимание -- эта тихость, деликатность, мягкость были
его природными качествами, а может быть, он и научился этому у той
прекрасной русской интеллигенции, с которой связала его на всю жизнь
революция. После 1932 года он совершенно ушел в себя, подолгу не выхо
дил из своей комнаты, где что-то вытачивал или мастерил. Он стал еще
более нежен с внуками. Жил он то у нас, то у дочери Анны, маминой
сестры, но больше всего у нас в Зубалове. Потом начал болеть. Должно
быть, скорее всего болела у него душа, и отсюда пошло все остальное, а
вообще-то у него было железное здоровье. В 1938 году умер Павлуша, мамин
брат. Это был еще один удар. В 1937 году был арестован муж Анны
Сергеевны -- Станислав Реденс, а после войны, в 1948 году, попала в
тюрьму и сама Анна Сергеевна. Дедушка, слава Богу, не дожил до того дня,
-- он умер в июне 1945 года от рака желудка, обнаруженного слишком
поздно. Да и болезни его были не болезнями старости, не телесными, а
страдал он изнутри, но никогда не докучал никому ни своими страданиями,
ни просьбами, ни претензиями. Еще до войны он начал писать мемуары. Он
вообще любил писать. Я получала от него тогда длинные письма с юга, с
подробными описаниями южных красот, которые он так любил и понимал. У
него был горьковский пышный слог, -- он очень любил Горького, как
писателя и был совершенно согласен с ним в том, что каждый человек
должен описать свою жизнь. Писал он много и увлеченно, но к сожалению,
при жизни так и не увидел свою книгу изданной, хотя старый его друг М.
И. Калинин очень рекомендовал к изданию рукопись "старейшего большевика
и прирожденного бунтаря". Болезнь его развивалась последний год
стремительно. Он страшно исхудал, -- я видела его незадолго до смерти в
больнице и испугалась. Он был как живые мощи, и уже не мог говорить, а
только закрыл глаза рукой и беззвучно заплакал, -- он понимал, что все
приходят к нему прощаться... В гробу он лежал, как индусский святой --
таким красивым было высохшее тонкое лицо, тоненький нос с горбинкой,
белоснежные усы и борода. Гроб стоял в зале Музея Революции, пришло
много народу, старые большевики. На кладбище, старый революционер
Литвин-Седой сказал слова, которые я не совсем поняла тогда, но
запомнила их на всю жизнь, и так хорошо понимаю сейчас их смысл: "Мы,
старое поколение марксистов-идеалистов..."
Брак дедушки с бабушкой был весьма романтичным. К нему, молодому
рабочему Тифлисских мастерских, бабушка сбежала из дома, выкинув через
окно узелок с вещами, когда ей еще не было 14-ти лет. Но в Грузии, где
она родилась и выросла, юность и любовь приходят рано, так что ничего
необычайного в этом не было. Необычайно было то, что она бросила свой
дом с относительным достатком, любимых родителей, огромную семью братьев
и сестер -- ради двадцатилетнего бедного слесаря. На память о доме у
бабушки хранилась всю жизнь фотография: все семейство в пролетке возле
их дома, любимая лошадь, тут же собака лежит, кучер держится за уздечку,
и все домочадцы, проглотив аршин, глядят из пролетки прямо в объектив...
Бабушка наша, Ольга Евгеньевна, урожденная Федоренко родилась в Грузии,
выросла там, любила эту страну и ее народ всю жизнь, как свою родину.
Она представляла собою странную смесь национальностей. Отец ее, Евгений
Федоренко, хотя и носил украинскую фамилию, вырос и жил в Грузии, его
мать была грузинкой, и говорил он по-грузински. А женат он был на немке,
Магдалине Айхгольц, из семьи немецких колонистов. В Грузии были, еще со
времен Екатерины II, колонии немцев, живших своими поселками. Магдалина
Айхгольц владела -- как полагается -- пивнушкой, чудесно стряпала всякие
"кухен", родила девять детей (последнюю -- Ольгу, нашу бабушку), и
водила их в протестантскую церковь. В семье Федоренко говорили
по-немецки и по-грузински. Бабушка лишь позже выучила русский язык и всю
жизнь говорила с типично кавказским акцентом, с разными "вай-ме, швило",
"генацвале, чириме", и тут же вставляла "Йезус-Мария" и неизменное "майн
