в этом доме, это его чудесные террасы со всех сторон, и чудный сад. С
весны до осени отец проводил дни на этих террасах. Одна была застеклена
со всех сторон, две -- открытые, с крышей и без крыши. Особенно он любил
в последние годы маленькую западную терраску, где видны были последние
лучи заходящего солнца. Она выходила в сад; сюда же в сад, прямо в
цветущие вишни, выходила и застекленная веранда, пристроенная в
последние годы. Сад, цветы и лес вокруг -- это было самое любимое
развлечение отца, его отдых, его интерес. Сам он никогда не копал землю,
не брал в руки лопаты, как это делают истинные любители садоводства. Но
он любил, чтобы все было возделано, убрано, чтобы все цвело пышно,
обильно, чтобы отовсюду выглядывали спелые, румяные плоды -- вишни,
помидоры, яблоки, -- и требовал этого от своего садовника. Он брал лишь
иногда в руки садовые ножницы и подстригал сухие ветки, -- это была его
единственная работа в саду. Но повсюду в саду, в лесу (тоже прибранном,
выкошенном, как в лесопарке) там и сям были разные беседки, с крышей,
без крыши, а то просто дощатый настил на земле и на нем столик, плетеная
лежанка, шезлонг, -- отец все бродил по саду и, казалось, искал себе
уютного, спокойного места, -- искал и не находил... Летом он целыми
днями вот так перемещался по парку, ему несли туда бумаги, газеты, чай.
Это тоже была его "роскошь", как он ее понимал и желал, -- и в этом
проявлялся его здоровый вкус к жизни, его неистребимая любовь к природе,
к зем
ле, а также его рационализм: последние годы ему хотелось здоровья,
хотелось дольше жить... Когда я была у него здесь последний раз, за два
месяца до болезни и смерти, я была неприятно поражена: на стенах комнат
и зала были развешаны увеличенные фотографии детей -- кажется, из
журналов: мальчик на лыжах, девочка поит козленка из рожка молоком, дети
под вишней, еще что-то... В большом зале появилась целая галерея
рисунков (репродукций, не подлинников) художника Яр-Кравченко,
изображавших советских писателей: тут были Горький, Шолохов, не помню,
кто еще. Тут же висела, в рамке, под стеклом, репродукция репинского
"Ответа запорожцев султану", -- отец обожал эту вещь, и очень любил
повторять кому угодно непристойный текст этого самого ответа... Повыше
на стене висел портрет Ленина, тоже не из самых удачных. Все это было
для меня абсолютно непривычно и странно -- отец вообще никогда не любил
картин и фотографий. Только в квартире нашей в Москве, после маминой
смерти, висели ее огромные фотографии в столовой и у отца в кабинете. Но
так как он не жил в квартире, то и это тоже не выражало, по существу,
ничего... Вообще формула "Сталин в Кремле" выдумана, неизвестно кем, и
означает только то, что его кабинет, его работа находились в Кремле, в
здании Президиума ЦК и Совета Министров. Дом в Кунцево пережил, после
смерти отца, странные события. На второй день после смерти его хозяина,
-- еще не было похорон, -- по распоряжению Берия, созвали всю прислугу и
охрану, весь штат обслуживавших дачу, и объявили им, что вещи должны
быть немедленно вывезены отсюда (неизвестно куда), а все должны покинуть
это помещение. Спорить с Берия было никому невозможно. Совершенно
растерянные, ничего не понимавшие люди собрали вещи, книги, посуду,
мебель, грузили со слезами все на грузовики, -- все куда-то увозилось,
на какие-то склады... подобных складов у МГБ-КГБ было немало в свое
время. Людей прослуживших здесь по десять-пятнадцать лет не за страх, а
за совесть, вышвыривали на улицу. Их разогнали всех, кого куда; многих
офицеров из охраны пос
лали в другие города. Двое застрелились в те же дни. Люди не понимали
ничего, не понимали -- в чем их вина? Почему на них так ополчились? Но в
пределах сферы МГБ, сотрудниками которого они все состояли по должности
(таков был, увы, порядок, одобренный самим отцом!), они должны были
беспрекословно выполнять любое распоряжение начальства. Я узнала об этом
много позже -- тогда, в те дни, меня не спрашивали. Потом, когда "пал"
сам Берия, стали восстанавливать резиденцию. Свезли обратно вещи.
Пригласили бывших комендантов, подавальщиц, -- они помогли снова
расставить все по своим местам и вернуть дому прежний вид. Готовились
открыть здесь музей, наподобие ленинских Горок. Но затем последовал XX
съезд партии, после которого, конечно, идея музея не могла прийти
кому-либо в голову. Сейчас в служебных корпусах, где жила охрана, -- не
то госпиталь, не то санаторий. Дом стоит закрытый, мрачный, мертвый.
Иногда этот дом, его угрюмые, всегда казавшиеся пустыми, комнаты, снятся
мне во сне, и я просыпаюсь, холодная от ужаса... Дорога, шедшая туда от
Поклонной Горы, превратилась в аллею, там гуляют москвичи, живущие в
новых домах на Кутузовском проспекте. С шоссе, ведущего к университету,
видно, как зарос и заглох лес вокруг этого дома. Это -- мрачный дом,
мрачный памятник. Я бы не пошла сейчас туда, озолоти меня, -- ни за что!
Может быть это и есть выразительный монумент того, что называется у нас
"эпохой культа личности"? Отец любил этот дом, он был в его вкусе, он
был ему удобен. Быть может, его душа, не найдя себе нигде места,
захотела бы укрыться под его крышей, -- это можно себе представить. Это
было бы для нее истинным обиталищем... Но у нас был когда-то и другой
дом. Да, представь себе, милый мой друг, что у нас был некогда совсем
иной дом, -- веселый, солнечный, полный детских голосов, веселых
радушных людей, полный жизни. В том доме хозяйствовала моя мама. Она
создала тот дом, он был ею полон, и отец был в нем не бог, не "культ", а
просто обыкновенный отец семейства. Дом этот назывался "Зубалово", по
имени его старого, дореволюционного владельца, и находится он сейчас от
меня здесь в двух километрах, недалеко от станции Усово. Там мои
родители жили с 1919 года по 1932, до маминой смерти. А позже отец не
мог оставаться ни там, ни в старой городской квартире -- он переменил
квартиру в Кремле (в ней жили уже только мы, дети), и построил себе
новую дачу, Ближнюю, в Кунцево. А дети, родственники (пока их не
разогнали и не арестовали), дедушка с бабушкой, -- все мы оставались
по-прежнему на лето в Зубалове. Но без мамы все стало совсем другим, все
неузнаваемо переменилось... Я хочу вернуться назад, к солнечным детским
годам, к тому времени, которое для нас, детей, безоблачно текло в рамках
жизни, организованной и созданной мамой. Это были сказочные годы. Они
прошли где-то здесь рядом, в этой окрестности, -- ты понимаешь теперь
почему я не могу никак оторваться от этой самой Жуковки, где я сижу
сейчас в лесу и пишу? Я расскажу тебе о том времени.
3
Солнечный дом, в котором прошло мое детство, принадлежал раньше
младшему Зубалову, нефтепромышленнику из Батума. Он и отец его, старший
Зубалов, были родственниками Майндорфа, владельца имения в Барвихе -- и
сейчас там, над озером, стоит его дом в готическом немецком вкусе,
превращенный в клуб. Майндорфу принадлежала и вся эта округа, и
лесопилка возле Усова, возле которой возник потом знаменитый птичий
совхоз "Горки II". Станция Усово, почта, ветка железной дороги до
лесопилки (теперь запущенная и уничтоженная), а также весь этот чудный
лес до Одинцова, возделанный еще лесником-немцем, с сажеными еловыми
аллеями по просекам, где ездили на прогулки верхом -- все это
принадлежало Майндорфу. Зубаловы же владели двумя усадьбами,
расположенными недалеко от станции Усово, с кирпичными островерхими,
одинаковой немецкой постройки, домами, обнесенными массивной кирпичной
изгородью крытой черепицей. А еще Зубаловы владели нефтеперегонными
заводами в Батуме и в Баку. Отцу моему, и А. И. Микояну хорошо было
известно это имя, так как в 900-ые годы они устраивали на этих самых
заводах стачки и вели кружки. А когда после революции, в 1919 году,
появилась у них возможность воспользоваться брошенными под Москвой в
изобилии дачами и усадьбами, то они и вспомнили знакомую фамилию
Зубаловых. А. И. Микоян с семьей и детьми, а также К. Е. Ворошилов,
Шапошников, и несколько семей старых большевиков, разместились в
Зубалове-2, а отец с мамой -- в Зубалове-4 неподалеку, где дом был
меньше. На даче у А. И. Микояна до сего дня сохранилось все в том виде,
в каком бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака,
-- любимица хозяина; в доме -- мраморные статуи, вывезенные в свое время
из Италии; на стенах -- старинные французские гобелены; в окнах нижних
комнат -- разноцветные витражи. Парк, сад, теннисная площадка,
оранжерея, парники, конюшня -- все осталось, как было. И так приятно мне
всегда было, когда я попадала в этот милый дом добрых старых друзей,
войти в старую столовую, где все тот же резной буфет и та же старомодна
я люстра, и те же часы на камине. Вот уже десять внуков Анастаса
Ивановича бегают по тем же газонам возле дома и потом обедают за тем же
столом под деревьями, где выросли его пять сыновей, где бывала и мама,
дружившая с покойной хозяйкой этого дома. В наш век моментальных перемен
и стремительных метаморфоз необыкновенно приятны постоянство и крепкие
семейные традиции, -- когда они где-то еще сохранились... Наша же
усадьба без конца преобразовывалась. Отец немедленно расчистил лес
вокруг дома, половину его вырубил, -- образовались просеки; стало
светлее, теплее и суше. Лес убирали, за ним следили, сгребали весной
сухой лист. Перед домом была чудесная, прозрачная, вся сиявшая белизной,
молоденькая березовая роща, где мы, дети, собирали всегда грибы.
Неподалеку устроили пасеку, и рядом с ней две полянки засевали каждое
лето гречихой, для меда. Участки, оставленные вокруг соснового леса, --
стройного, сухого -- тоже тщательно чистились; там росла земляника,
черника, и воздух был какой-то особенно свежий, душистый. Я только
позже, когда стала взрослой, поняла этот своеобразный интерес отца к
природе, интерес практический, в основе своей -- глубоко крестьянский.
Он не мог просто созерцать природу, ему надо было хозяйствовать в ней,
что-то вечно преобразовывать. Большие участки были засажены фруктовыми
деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину, смородину. В отдалении
от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарником и развели там
фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки. Все это
возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось и мы, дети,
росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее
деревенским бытом, -- косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим
ежегодным "своим" медом, "своими" соленьями и маринадами, "своей
птицей". Правда, все это хозяйство больше занимало отца, чем маму. Мама
лишь позаботилась о том, чтобы возле дома цвели весной огромные кусты
сирени и насадила целую аллею жасмина возле балкона. А у меня был
маленький свой садик, где моя няня у
чила меня ковыряться в земле, сажать семена настурций и ноготков.
Маму больше заботило другое -- наше образование и воспитание. Мое
детство с мамой продолжалось всего лишь шесть с половиной лет, но за это
время я уже писала и читала по-русски и по-немецки, рисовала, лепила,
клеила, писала нотные диктанты. Моему брату и мне посчастливилось: мама
добывала откуда-то замечательных воспитательниц (о своей няне я скажу
особо). В особенности это требовалось для моего брата Василия, слывшего
"трудным ребенком". Возле брата находился чудесный человек, "учитель"
(как его называли), Александр Иванович Муравьев, придумывавший
