стен, уже принявших теперь, увы, казенный вид "экспозиций". Но, все
равно, дух был жив, мамин дух витал где-то здесь, в этой маленькой
славной квартире, он никогда не уходил отсюда, он не жил в Кремле -- там
ему было невмоготу... Кремль всегда был чужим ей местом, и все казенные
квартиры, вся последующая ее жизнь -- все это было не ее, а чужое. Здесь
она была и осталась хорошенькой гимназисткой, получающей первые уроки
истории -- не из учебников, а из жизни, окружавшей ее. Здесь был дом ее
семьи, ее родителей. Здесь был ее город. И не уезжать бы им отсюда
никуда, -- тогда, быть может, судьба всей семьи обернулась бы совсем
иначе, куда счастливее... После летнего перерыва, осенью 1917 года мама
и вся семья опять дома, в Петрограде; 19-го октября мама пишет к
Радченко: ..."У нас теперь такая спешка с занятиями, да у меня еще часа
два в день отнимает музыка. Вот я Вам пишу -- уже 12-й час, а я еще не
выучила французский. И так каждый день, раньше часу не ложусь. Уже все
лягут, а я все еще сижу, долблю... Уезжать из Питера мы никуда не
собираемся. С провизией пока что хорошо. Яиц, молока, хлеба, мяса можно
достать, хотя дорого... В общем жить можно, хотя настроение у нас (и
вообще у всех) ужасное, временами прямо плачешь: ужасно скучно, никуда
не пойдешь. Но на днях с учительницей музыки была в Музыкальной драме и
видела "Сорочинскую ярмарку", остались очень довольны. В Питере идут
слухи, что 20-го октября будет выступление большевиков, но это все,
кажется, ерунда. Ну, пока всего хорошего. Когда опять будет время,
напишу Няке, а пока очень благодарю его за его письмо. Целую крепко,
привет вам от всех наших". Однако, "выступление большевиков" состоялось.
Уже после октябрьского переворота, 11 декабря 1917 года, мама пишет:
"Дорогая А. И.! Прошу прощения за долгое молчание. Живу я пока хорошо,
хотя и скучно, но мы ведь всегда так жили. Занятия у нас идут плохо. Два
раза в неделю выключают электричество и, значит, занимаемся только
четыре раза в неделю. Сообщите мне, получает ли Ив. Ив. газеты. Я ему
выписала три... Хотела купить Ив. Ив. еще папирос, но такая большая
очередь, прямо беда! Надо вставать с ночи, причем даже дают очень
мало... Дорогая А. И., я теперь в гимназии все воюю. У нас как-то
собирали на чиновников деньги, и все дают по два, по три рубля. Когда
подошли ко мне, я говорю: "Я не жертвую". Меня спросили: "Вы, наверно,
позабыли деньги?" А я сказала, что вообще не желаю жертвовать. Ну и была
буря! А теперь все меня называют большевичкой, но не злобно, любя. Мне
очень интересно, к какой партии принадлежит Алеша, он-то, наверное,
большевик... Я уже два месяца занимаюсь по музыке, успехи -- так себе,
не знаю, что будет дальше. А пока до свидания, мне еще надо несчастный
Закон Божий учить". Наступил 1918 год. Два письма к Алисе Ивановне,
написанные в январе и в феврале, полны забот о хозяйстве, о доме, и
новых интересов... "Здравствуйте, дорогая А. И.! Простите, что давно не
писала, я совсем разленилась за праздники. Всегда так: чем больше
времени, тем больше лени. Поздравляю с Новым Годом. У нас он совсем
изменил нашу домашнюю жизнь. Дело в том, что мама больше не живет дома,
так как мы стали большие и хотим делать и думать так, как мы хотим, а не
плясать под родительскую дудку; вообще -- порядочные анархисты, а это ее
нервирует. Хотя это второстепенные доводы, а главное то, что у нас дома
для нее уже нет больше личной жизни, а она еще молодая и здоровая
женщина. Теперь все хозяйство пало на меня. Я изрядно за этот год
выросла и стала совсем взрослая, и меня это радует. Занятия в гимназии
идут страшно вяло. Всю эту неделю посещаем Всероссийский съезд Советов
Раб. и Солд. и Крест. депутатов. Довольно интересно, в особенности когда
говорят Троцкий или Ленин, остальные говорят очень вяло и
бессодержательно. Завтра, 17 января, будет последний день Съезда и мы
все обязательно пойдем. А вы как все живете? Мне особенно интересно
знать как поживает шалун Алешка. Знаете ли Вы что-нибудь о Красиных? Они
что-то загордились и не ответили на наши письма. Мой недостаток: стала
очень злая и грубая, но я надеюсь, что это пройдет. Федя покину
л военное училище и поступил в Академию на математический факультет.
Я была в роли мамаши и все за него хлопотала и, наконец, он устроился.
Он одновременно и служит, и учится. Мне даже стыдно становится, что все
у нас служат, а одна я лодырничаю и больше всех трачу. Хотя меня вообще
все любят". И вот последнее письмо мамы из Петрограда, написанное в
феврале 1918 года: "Здравствуйте, дорогие. Я очень рада, что вы,
наконец-то, получили посланные мною папиросы. Кстати, они теперь,
наверное, нужнее, чем раньше. Только почему вы ничего не пишете насчет
газет, получаете ли вы их? На февраль я уже побоялась выписать, боясь,
что вы их не получаете. Возня с хозяйством мне страшно надоела, но
теперь, кажется, мама меня скоро опять заменит, -- ей очень скучно жить
без своей шумной оравы. Мы ей, конечно, страшно рады. Отец пролежал в
постели три недели, сперва с ангиной, а только вышел он, садясь в
трамвай, сильно ушиб ногу. Теперь начинает понемногу двигаться. Я во
время его болезни была и за хозяйку, и за сестру милосердия, плюс
гимназия, где пропустила дня три-четыре. В Питере страшная голодовка, в
день дают восьмушку фунта хлеба, а один день и совсем не давали. Я даже
обругала большевиков. Но с 18-го февраля обещали прибавить. Посмотрим!
...Я фунтов на двадцать убавилась, вот и приходится перешивать все юбки
и белье, -- все валится. Меня даже заподозрили, не влюблена ли я, что
так похудела. Он записался в новую социалистическую армию, хотя говорят,
что ему страшно надоел фронт. Мама его бранила, а мы на ура подняли.
Отец тоже хочет записаться, но, конечно, шутит. Как живет Алешка?
Скажите ему, чтобы он написал мне письмецо, ведь он, наверно, уже хорошо
умеет писать. Ну, целую крепко. Остаюсь Надя". Вскоре мама вышла замуж,
и приехала с мужем в Москву. Там она стала работать в секретариате у В.
И. Ленина, у Л. А. Фотиевой. Затем уехала с моим отцом на южный фронт.
Кончилось детство, беззаботное, счастливое. Началась другая жизнь -- не
для нее одной, для всей огромной России. Мама и позже виделась с семьей
Радченко. Вот ее последнее письмо И. И. Радченко, написанное ею через
шесть лет: "Дорогой Иван Иванович! Я к Вам обращаюсь с большой просьбой,
если Вам не неприятно давать мне рекомендацию для перехода из кандидатов
в члены ВКП, то я очень прошу Вас дать мне рекомендацию. Я хотела
сегодня зайти к Вам сама, но мне нужно ровно в девять часов быть в СНК и
я не успела бы сама к девяти часам вернуться. Рекомендацию мою надо
написать на отдельном листе и самую простую. К Вам же я как-либо зайду
обязательно, но сейчас сама никак не смогу. Простите, что беспокою, и
заранее большое Вам спасибо. Привет Алисе Ив. и Алешке. 9.VIII.24 г.
Надя Аллилуева". Какая-то сквозит в письмах наивность и чистота. Ведь
ребенок же еще, и вдруг на плечи этого ребенка свалилась такая судьба!
Хватило бы только лишь революции с гражданской войной, и разрухой...
Нет, на ребенка еще свалилась камнем любовь к человеку на 22 года
старше, вернувшемуся из ссылки, с тяжелой жизнью революционера за
плечами; к человеку, идти рядом с которым, нелегко было и товарищам. А
она пошла рядом, как маленькая лодочка, привязанная к огромному
океанскому пароходу, -- так я и вижу эту "пару" рядом, бороздящую
бешеный океан... А она, еще когда влюбилась и в гимназию ходила,
старалась изо всех сил соответствовать большому кораблю в его большом
плавании. И старалась так, что сама не заметила, как росла и росла, и
становилась серьезным, умным, взрослым человеком. А потом, должно быть,
что-то и больше даже стала понимать, чем он сам... У нее была другая
перспектива, другой рост: она только начала расти, когда революция
свершилась, -- а он уже был зрелым сорокалетним человеком, вступившим в
пору скепсиса, рассудочности, холодного расчета -- всего того, что так
важно для политика. Я почему-то очень ясно сейчас, когда мне 37 лет,
вижу очень разные души этих двух людей, соединившихся в семью. В
какой-то момент это ощущение романтичности, окрыленности, этот юный
энтузиазм революции, неминуемо должен будет у нее смениться зрелой
трезвостью. И вот тогда она увидит все несколько иными глазами. Но не
будем забегать вперед. Теперь я перейду прямо к годам своего детства,
потому что там-то я видела маму, там мне она и помнится. Но, читая все
то, что происходило позже, прошу тебя, друг мой, не забывай ни на минуту
об этих ее ранних письмах: в душе она и позже всегда оставалась такой же
как тогда. И сопоставляя эту совестливую и честную душу с тем трудным
миром, в котором она жила уже второй десяток лет, -- ты поймешь как это
все было не по ней, как ей было трудно... Но она все-таки сумела за это
время создать жизнь -- пусть недолгую -- но такую, которую помнят с
благодарностью все, кто знал наш дом тогда и бывал в нем -- жизнь,
которая для меня и по сей день сияет в памяти солнечным детством.
9
Мама была строга с нами, детьми -- неумолима, недоступна. Это было не
по сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе. Я
запомнила маму очень красивой, -- она, наверное, не только мне казалась
такой. Я не помню точно лица, но общее впечатление чего-то красивого,
изящного, легко двигающегося, хорошо пахнущего. Это было неосознанное
впечатление детства, просто так чувствовалась ее атмосфера, ее натура.
Она редко ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и
сочно целовать, называть ласковыми словами -- "воробушка", "мушка".
Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно
отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец, взял меня
на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил... Несколько раз он так же
спасал меня от банок и горчичников, -- он не переносил детского плача и
крика. Мама же была неумолима и сердилась на него за "баловство". Вот
одно единственное сохранившееся мамино письмо ко мне, написанное году в
1930-м или 31-м: "Здравствуй, Светланочка! Вася мне написал, что девочка
что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про
девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а она,
оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому. Я
тебя прошу, Светланочка, поговорить с Н. К.*, как бы так наладить все
дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно
и напиши мне, вместе с Васей или Н. К. письмо о том, как вы договорились
обо всем. Когда мама уезжала, девочка обещала очень, очень много, а
оказывается, делает мало. Так ты обязательно мне ответь как ты решила
жить дальше, по серьезному или как-либо иначе. Подумай как следует,
девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском
языке? Жду от девочки ответ. Твоя мама". Вот и все. Ни слова ласки.
Проступки "большой девочки", которой было тогда лет пять с половиной или
шесть, наверно были невелики; я была спокойным, послушным ребенком. Но
спрашивалось с меня строго. Отец писал мне другие письма. У меня сохр
анилось два его письма, должно быть, того же времени (т. е. 1930-32
гг.), потому что отец написал их крупными, ровными печатными буквами.
Письма оканчиваются неизменным "целую" -- это отец очень любил делать,
пока я не выросла. Называл он меня (лет до шестнадцати, наверное)
"Сет'анка" -- это я так себя называла, когда была маленькая. И еще он
называл меня "Хозяйка", потому что ему очень хотелось, чтобы я, как и
