мама, была в роли хозяйки активным началом в доме. И еще он любил
говорить, если я чего-нибудь просила: "Ну, чт'о ты просишь! Прикажи
только, и мы все тотчас все исполним". Отсюда -- игра в "приказы",
которая долго тянулась у нас в доме. А еще была выдумана "идеальная
девочка" -- Лелька, которую вечно ставили мне в пример, -- она все
делала так, как надо, и я ее ненавидела за это. После этих разъяснений я
могу теперь привести и его письма тех лет:
* Наталия Константиновна, наша воспитательница и учительница.
"Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь
ему. Как твое здоровье? Не хвораешь-ли? Как проводишь время? Лельку не
встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа
нет, как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну целую. Жду твоего письма.
Папка." Все это старательно выведено крупными печатными буквами. И
другое письмо тех же лет: "Здравствуй, Сетанка! Спасибо за подарки.
Спасибо также за приказ. Видно, что не забыла папу. Если Вася и учитель
уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну, целую.
Твой папа". Вся переписка с родителями шла между Зубаловом и Сочи, куда
они уезжали летом, а мы оставались на даче, или наоборот. Я привожу
параллельно письмо мамы и письма отца, потому что они характерны для их
отношения к детям. Отец нас не стеснял (правда, он был очень строг и
требователен к Василию), баловал, любил играть со мной, -- я была его
развлечением и отдыхом. Мама же больше жалела Василия, а ко мне была
строга, чтобы компенсировать ласки отца. Но, все равно, я ее любила
больше... Я очень хорошо помню как однажды спросила свою няню: "А почему
это так: вот из бабушки и дедушки я люблю больше дедушку, а из папы и
мамы -- больше люблю маму?" Няня моя всплеснула руками и набросилась на
меня: "А как же бабушку-то? А как же папочку-то? Всех надо любить! Разве
так можно?!" Она долго ужасалась и корила меня. Всех надо любить -- это
был девиз всей ее жизни, а также хорошая выучка добросовестной прислуги:
не делать никакого различия между хозяевами и не внушать этого детям; ее
личные симпатии никогда не открывались мне, она ко всем относилась
ровно. Мама бывала с нами очень редко. Вечно загруженная учебой,
службой, партийными поручениями, общественной работой, она где-то
находилась вне дома. А мы были тоже загружены уроками, прогулками с
учителем или Наталией Константиновной, собиранием гербариев, уходом за
кроликами -- только, чтобы не было безделья! Правило, высказанное ею еще
в одном из гимназических ее писем: "чем больше времени, тем больше лени"
-- мама неук
оснительно применяла к своим детям. Кроме немецкого, общих занятий по
русскому и арифметике, кроме рисования и лепки с Наталией
Константиновной, мама еще определила меня в музыкальную дошкольную
группу. Это была группа детей, человек в двадцать, которых родители
приводили на квартиру к Ломовым. К ним, в Спасопесковский переулок, няня
водила меня года два. Это были чудесные занятия. Дети пели хором и соло,
играли в игры, направленные на развитие слуха, чувства ритма; потом нам
объясняли нотную грамоту и мы писали нотные диктанты -- у меня хорошо
получалось. И мама очень была довольна, что эти занятия проходят не зря.
К сожалению, я уже не помню, как звали милую преподавательницу, давшую
тогда нам всем какие-то основы музыкальной грамоты. А няня моя умерла и
мне сейчас некого спросить, ни как звали ее, ни как звали хозяев, самих
Ломовых, ни кто они были. У них в доме были хорошие детские книги.
Оттуда появился у меня "Макс и Мориц" и мы вместе с няней читали вслух
эту книжку, а няня, хорошо запоминавшая всякие стихи, потом часто
цитировала ее на память... Несмотря на недостаток времени, мама и сама
продолжала заниматься музыкой с известной всему тогдашнему Кремлю
преподавательницей -- Александрой Васильевной Пухляковой. Я встретилась
с ней много позже. Занималась мама и французским, не знаю -- с кем, и не
знаю, чего ей удалось достигнуть. Во всяком случае, чтобы не отставать
от славных, образованных людей окружавших ее, ей самой хотелось еще
учиться и совершенствоваться. Она была так молода, у нее вся жизнь еще
была впереди. В 1931 году ей только лишь исполнилось 30 лет. Она училась
в Промышленной Академии на факультете искусственного волокна. Это была
новая область для тех лет, новая промышленная химия. Из мамы получился
бы отличный специалист. Остались ее тетрадки -- аккуратные, чистенькие,
наверное, образцовые. Она отлично чертила, и дома, в ее комнате стояла
чертежная доска. В Академии учились ее приятельницы -- Дора Моисеевна
Хазан (жена А. А. Андреева) и Мария Марковна Каганович. Секретарем
партячейки у них б
ыл молодой Никита Сергеевич Хрущев, приехавший в Академию из
Донбасса; После окончания Академии он стал профессиональным партийным
работником. А мамины приятельницы стали работать в текстильной
промышленности. Она жаждала самостоятельной работы, ее угнетало
положение "первой дамы королевства". Как-то раз -- это была редкость --
мама провела целый день с нами в Зубалове; должно быть, нужно было
заменить учительницу. Она что-то убирала, что-то шила, что-то обсуждала
с няней, проверяла мои тетрадки. Сентиментального сюсюканья с детьми она
терпеть не могла, но зато, когда у нас в Зубалове делали детскую
спортивную площадку, то уж она сама выдумывала, как ее интереснее
устроить. И "Робинзоновский домик" на деревьях, наверное, возник не без
ее участия. Она любила фотографировать и хорошо это делала. Все наши
семейные фотографии в Зубалове и в Сочи -- сделаны ею. Она снимала
детей, природу вокруг, самый дом. Благодаря ей остались фотографии
нашего дома в Зубалове, дачи в Сочи, куда меня тоже возили, еще с мамой;
снимки первого дома, построенного для отца в Сочи архитектором М. И.
Мержановым. Потом отец, одержимый страстью перестраивать, переделал все
эти дома до неузнаваемости. Слава Богу, их можно узнать на снимках,
сделанных мамой -- узнать и вспомнить... Она была после нас, детей, --
самой молодой в доме. Учительницы, няня -- все были старше, всем было за
сорок; экономка наша, Каролина Васильевна, повариха Елизавета Леонидовна
-- были пожилые женщины за пятьдесят лет. Но все равно, все любили
молодую, красивую, деликатную хозяйку -- она была признанный авторитет.
Старший брат мой Яша был моложе мамы только на семь лет. Она очень нежно
к нему относилась, заботилась о нем, утешала его в первом неудачном
браке, когда родилась дочка и вскоре умерла. Мама очень огорчалась и
старалась сделать жизнь Яши возможно более сносной, но это было вряд ли
возможно, так как отец был недоволен его переездом в Москву (на этом
настоял дядя Алеша Сванидзе), недоволен его первой женитьбой, его
учебой, его характером -- словом, всем. Должн
о быть, на маму произвела очень тягостное впечатление попытка Яши
покончить с собой. Доведенный до отчаяния отношением отца, совсем не
помогавшего ему, Яша выстрелил в себя у нас в кухне, на квартире в
Кремле. Он, к счастью, только ранил себя, -- пуля прошла навылет. Но
отец нашел в этом повод для насмешек: "Ха, не попал!" -- любил он
поиздеваться. Мама была потрясена. И этот выстрел, должно быть, запал ей
в сердце надолго и отозвался в нем... Яша очень любил и уважал мою маму,
любил меня, любил маминых родителей. Дедушка и бабушка опекали его как
могли, и он уехал потом в Ленинград и жил там на квартире у дедушки,
Сергея Яковлевича. Осталось много домашних фотографий, глядя на которые
я могу вспомнить и все остальное. Фотографии эти у меня на глазах
растут, наполняются красками, фигуры начинают двигаться, я слышу, как
они разговаривают между собой... Это для меня застывшие кадры фильма. Я
смотрю на них и передо мной приходит в движение вся лента кино, -- ведь
я ее видела когда-то... На фото домашних пикников в лесу, которые все
так любили, и отец, и мама -- веселые, смеющиеся. Много веселых,
счастливых, здоровых лиц вокруг. Отец выглядит гораздо моложе своих
пятидесяти лет (ему было пятьдесят в 1929 году). Мама, сияющая белозубой
улыбкой, молодая, цветущая, грациозная. Все женщины -- в скромнейших
платьицах, но какие красивые, какие здоровые и привлекательные лица!
Мама на балконе нашего Зубалова, за столом с Анной Сергеевной; за столом
с Зиной Орджоникидзе. Мама в садике в Сочи, на лежанке сидит семейство
Орахелашвили*, дядя Авель Енукидзе строгает палочку бамбука. Мама в
Крыму, в Мухолатке, куда ездили отдыхать родители, -- на берегу моря, а
из воды высовываются рожицы в белых панамках: мой брат Василий и его
друзья -- Артем Сергеев и Женя Курский. Мама на террасе в Мухолатке,
возле белых мраморных львов, -- на ней прямое платье балахоном, по
тогдашней моде, с вырезом карэ и короткими рукавами, -- загорелая, с
зачесанными гладкими волосами, собранными в узел сзади. Мама в Зубалове,
на нашей лесной дорожке к ка
литке. Приехали "высокие гости" из Турции. К. Е. Ворошилов, В. М.
Молотов, М. М. Литвинов -- все гуляют, очевидно, всех "принимал" отец.
Тут же я -- для развлеченья. Мама с шалью на плечах, лицо ее напряжено
-- она следит за мной, чтобы я себя "вела хорошо". Мама опять в шали на
плечах, за столиком в Зубалове; это домашнее фото было увеличено после
ее смерти по желанию отца. И большие увеличенные фотографии были
развешаны по всем комнатам нашей новой квартиры в Кремле.
* М. Орахелашвили: Председатель Совнаркома Грузии, арестованный в
1937 г.
Мама здесь такая счастливая, такая сияющая, что глядя на это фото
немыслимо, невозможно понять ее дальнейшую судьбу -- вот почему многие и
не понимали, и не верили... Но, чем дальше, тем фотографии становятся
печальнее. Хорошие портреты, сделанные Н. А. Свищовым-Паола в Москве,
уже исполнены грусти. Лицо ее замкнуто, гордо, печально. К ней страшно
подойти близко, неизвестно, заговорит ли она с тобой. И такая тоска в
глазах, что я и сейчас не в силах повесить портрет в своей комнате и
смотреть на него; такая тоска, что кажется, при первом же взгляде этих
глаз, должно было быть понятно всем людям, что человек обречен, что
человек погибает, что ему надо чем-то помочь. Почему же, думаю я теперь,
никто не кинулся помочь? Почему никто не понимал, чем это все может
кончиться? Мама была очень скрытной и самолюбивой. Она не любила
признаваться, что ей плохо. Не любила обсуждать свои личные дела. За это
на нее обижались и бабушка, и ее сестра, Анна Сергеевна, -- сами они
были чрезвычайно открытые, откровенные, -- что на уме, то и на языке.
Теперь, когда я уже сама взрослая, я больше понимаю ее, и даже маленькие
детали и штрихи ее жизни, которые иногда проскальзывают в чужих
рассказах, говорят мне много. Мамина сестра, Анна Сергеевна, говорила
мне не так давно, что в последние годы своей жизни маме все чаще
приходило в голову -- уйти от отца. Анна Сергеевна всегда говорит, что
мама была "великомученицей", что отец был для нее слишком резким, грубым
и невнимательным, что это страшно раздражало маму, очень любившую его.
Как-то еще в 1926 году, когда мне было полгода, родители рассорились и
мама, забрав меня, брата и няню, уехала в Ленинград к дедушке, чтобы
больше не возвращаться. Она намеревалась начать там работать и
постепенно создать себе самостоятельную жизнь. Ссора вышла из-за
грубости отца, повод был невелик, но, очевидно, это было уже давнее,
накопленное раздражение. Однако, обида прошла. Няня моя рассказывала
мне, что отец позвонил из Москвы и хотел приехать "мириться", и забрать
