1952 года, в двадцатилетие маминой смерти. Мы не говорили ни слова об
этой годовщине, и я даже не знаю, вспомнил ли отец эту дату. Но я не
могла ее забыть. Я взяла в этот день своих детей и поехала к нему на
дачу (хотя это было нелегко осуществить, так как в последние годы было
уже трудно договариваться с ним о встрече). Это был предпоследний раз,
когда я видела его до смерти, -- за четыре месяца до нее. Кажется, он
был доволен вечером и нашим визитом. Как водится, мы сидели за столом,
уставленным всякими вкусными вещами, -- свежими овощами, фруктами,
орехами. Было хорошее грузинское вино, настоящее, деревенское, -- его
привозили только для отца последние годы, -- он знал в нем толк,
потягивал крошечными рюмками. Но, хотя бы он и не сделал ни одного
глотка, вино должно было присутствовать на столе в большом выборе, --
всегда стояла целая батарея бутылок. И, хотя он ел совсем мало, что-то
ковырял и отщипывал по крошкам, но стол должен был быть уставлен едой.
Таково было правило. Дети полакомились вдоволь фруктами, и он был
доволен. Он любил, чтобы ели другие, а сам мог сидеть просто так. Почему
я вдруг вспоминаю именно этот вече
р? Потому что это был вообще единственный раз, когда я была вместе с
отцом и своими двумя детьми. Было славно, он угощал детей вином, --
кавказская привычка, -- они не отказывались, не капризничали, вели себя
вполне хорошо, и все были довольны. Хотел ли он, чтобы мы были вместе?
Было ли ему приятно с нами? Вероятно. Но он устал под конец. Он привык к
свободному одиночеству. Мы уже были так разобщены с ним жизнью за
последние двадцать лет, что было бы невозможно соединить нас в какое-то
общее существование, в какую-то видимость семьи, одного дома, -- даже
если бы на то было обоюдное желание. Да его и не было... А вечер
запомнили мы все -- даже мои дети. Вот мы сидим сейчас на нашей
маленькой веранде. Сын мой зубрит физику, дочь читает
научно-фантастический роман, кот Мишка мурлыкает рядом. Жарко. Тихо. Лес
вокруг весь гудит от пчел и ос, доцветает липа. Стоит тихая,
размаривающая жара. Природа вокруг спокойна, прекрасна, совершенна. Она
совершает свой обычный круг, не взирая ни на что, ни на кого. Господи,
как прекрасен мир Твой, и как совершенен -- каждая травиночка, каждый
цветок и листок! И Ты все еще продолжаешь укреплять и поддерживать
человека в этом страшном, обезумевшем скопище, где лишь природа, вечная
и могучая, дает ему силы и утешение, равновесие духа, и гармонию. Только
совсем уже оставленные, проклятые Богом, могут посягать на величие и
красоту мира, могут думать об уничтожении всего, что цветет, растет и
радуется жизни вокруг. Как страшно, что таких безумцев много. Как
страшен, как несправедлив самый тот факт, что безумцы предполагают
какую-то "цель", ради которой они считают возможным разрушать жизнь --
свою ли, чужую ли, пусть самого далекого, незнакомого народа, -- но
кощунственно уже самое намерение разрушить ее ради чего-то... Ради чего?
Убогая, босая, немытая, неграмотная крестьянка в любой стране знает, что
этого нельзя, что это недопустимо. Цивилизованные люди считают, что
можно. Люди, называющие себя марксистами, -- коммунисты Китая, --
считают, что это не только можно, но и должно. В мире
накопилось столько же безумия, зла, злой воли, сколько и прогресса,
ума, знаний, человечности, дружбы. И то, и другое -- на чаше весов. На
этом адском равновесии живем мы все, наши дети, наше поколение, наш век.
Надо, чтобы все верили в могущество добра и доброй воли. Я думаю, что
сейчас, в наше время, вера в Бога -- это и есть вера в добро и в то, что
оно могущественнее зла, что оно рано или поздно восторжествует, что оно
победит. Различия вероисповеданий не имеют значения в сегодняшнем мире,
в котором люди интеллекта уже научились понимать друг друга, минуя
границы стран и континентов, языков и рас. Все догматические различия
религий сейчас теряют свое значение. Сейчас люди скорее разделяются на
тех, для кого существует Бог, и на тех, для кого вообще существование
Бога не нужно. Когда мне стало 35 лет, уже кое-что пережив и повидав, с
детства приучаемая обществом и семьей к материализму и атеизму, я все же
приняла сторону тех, для кого немыслимо жить без Бога. И я счастлива,
что это со мною произошло.
7
Опять я возвращаюсь назад, в наш прежний многолюдный, веселый дом.
Опять я хочу вспоминать тех прелестных людей, которые связаны навсегда в
моей памяти с теми днями. Так приятно, роясь в памяти, разыскивать там
крупицы приветливого, милого. Я уже начинала говорить о Грузии, но
остановилась, бросила все, потому что вдруг почувствовала, что сил не
хватает, что сердце не выдержит. Без конца я все рассказываю и
рассказываю тебе о прекрасных людях, которые погибли ни за что...
Погоди, еще много будет сказано. Еще я только начинаю. Кто же виноват,
что иных рассказов я не могу для тебя выдумать?... Я хочу рассказать об
Александре Семеновиче Сванидзе, брате первой жены отца. Его партийная
кличка была "Алеша" (он был одним из старейших грузинских большевиков,
почти ровесник отца, -- на три года моложе) и поэтому его все звали
Алеша, а мы, дети, -- "дядя Алеша". Он и его жена Мария Анисимовна были,
благодаря маме, очень близкими людьми нашей семьи, а также всех маминых
родных. Это были замечательные люди. Дядя Алеша был красивый грузин
сванского типа -- невысокий, плотный блондин с голубыми глазами, и
тонким носом с горбинкой. Одевался он всегда очень хорошо, даже с
некоторым щегольством. Грузины очень чувствительны к внешней форме и
умеют соблюдать ее во всем, непринужденно и грациозно. Марксистские
убеждения не мешают им в этом нисколько. А дядя Алеша был старый
марксист, с европейским образованием. Еще до революции он учился на
средства партии в университете в Иене, в Германии, знал западные языки,
и восточные; он прекрасно знал историю, экономику и особенно --
финансовое дело. Первая мировая война застала его в Германии, и он сразу
был интернирован. А после революции его отпустили и, вернувшись в
Грузию, он стал ее первым наркомфином*, а также членом ЦК. Там он вскоре
женился на Марии Анисимовне, дочери богатых родителей, окончившей Высшие
женские курсы в Петербурге и консерваторию в Грузии, и певшей в
тифлисской опере. Тетя Маруся была очень хороша собой. Она принадлежала
к богатой еврейской семье по фамилии Корона, в
ышедшей из Испании. А похожа лицом она была скорее всего на славянку:
правильный овал лица, коротенький вздернутый нос, нежнейший бело-розовый
цвет лица и огромные васильковые глаза. Она была крупная, веселая,
нарядная женщина благоухавшая хорошими духами. Они были чудесной парой,
оба яркие, красивые, всех очаровывавшие. Тебе не странно, что я все
время говорю обо всех "красивый", "красивая"?.. Может быть, тебе
покажется, что выдумываю? Нет, правда! Это был какой-то век, когда все
были красивые. Посмотри на лица старых русских революционеров, --
выразительные глаза, высокие, умные лбы, твердые губы; в лицах не было
ни скепсиса, ни сомнений, ни злобы...
* Министром финансов.
Чисто политической, партийной карьеры у дяди Алеши не получилось (не
знаю, желал ли он ее), и он посвятил себя целиком финансам. Вскоре его
послали за границу, он жил с семьей то в Берлине (еще дофашистском), то
в Женеве, то в Лондоне. Последние годы (до 1937) он работал в Москве, во
Внешторгбанке, его директором или управляющим. Именно в это время, -- и
еще при маме, -- я часто видела его и тетю Марусю у нас в доме.
Наверное, и мама их любила; во всяком случае, они оба любили маму. Они
были на много старше, чем она, и относились очень нежно к ней и к нам,
ее детям. Тетя Маруся всегда старалась как-то скрасить мамино
скромнейшее существование, и всегда привозила ей, а также и нам,
что-нибудь из Берлина. Они оба были европейцами в самом лучшем смысле
этого слова. Когда я вижу теперь узкий, мелкий, какой-то мещанский
национализм грузин, эту их бестактную манеру говорить по-грузински при
тех, кто не понимает этого языка, стремление все свое выхвалять, а все
прочее ругать, -- я думаю: Боже! Как были далеки люди от этого в то
время! Как мало придавали значения этому проклятому "национальному
вопросу"! И какая дружба, какое доверие связывало людей между собой, --
разве люди заняты были постройкой дач, приобретением машин, мебели?....
Тетя Маруся получила хорошее экономическое образование на Высших женских
курсах, и когда она с мужем уехала за границу, а потом они стали жить в
Москве, она была великолепной помощницей Александра Семеновича. Он
всегда делился с нею всем, что должен был решать; она была в курсе всех
его дел и связей. Я помню их обоих, приезжавших к нам в Зубалово, или
приходивших пешком из Зубалово-2, где они жили всей семьей во флигеле.
Там было многолюдно. Сыновья Микояна, дочь Гамарника, дети Ворошилова,
Шапошникова -- все они помнят этот гостеприимный, веселый дом. Там
бывало и кино, еще немое в то время, звуковую передвижку привозили
редко; там была теннисная площадка, куда сходились молодежь и взрослые;
наконец, там была русская баня, куда собирались любители ее, в том числе
-- мой отец. В этом самом Зубалове-2 вырос и сын Сванидзе, названный
своими родителями странно: Джонрид, в честь известного американского
журналиста. Маленьким его звали все Джони или Джоник, а теперь он стал
Иваном Александровичем, и вспоминает он о своем детстве в Зубалове-2 с
такой же нежностью, с такой же радостью, как и я о своих счастливых днях
в Зубалове нашем... Своего Джоника Сванидзе обожали, -- они были уже
немолодыми родителями, -- и обучали его всему, чему только возможно было
его учить: немецкому языку (тогда было принято, учить немецкий, а не
английский, как теперь), рисованию, музыке, лепке; он сочинял с
пятилетнего возраста свои стихи, "писал книги", рисуя их в альбомах и
делая надписи огромными печатными буквами. Правда, у дяди Алеши были и
свои методы воспитания, отличавшиеся от методов Лидии Трофимовны
(гувернантки и няньки в одном лице). Узнав однажды, что Джоник,
развлекаясь, сунул котенка в горящий камин и обжег его, дядя Алеша с
громкими проклятиями схватил сына за руку и, притащив его к камину,
сунул в огонь его руку. Ребенок взвыл от боли, а дядя Алеша кричал при
этом: "А ему тоже больно! А ему тоже больно!" Так он, с истинно
грузинским темпераментом, отстаивал справедливость. Он очень любил сына
и всегда гулял с ним вдвоем по воскресеньям в лесу вокруг Зубалова-2 (я
и сейчас хожу туда гулять, это недалеко от Жуковки). Гуляя, он
рассказывал ему что-нибудь из истории, -- он очень любил историю и
хорошо знал ее, особенно древнюю историю: персов, хеттов, греков.
Последние годы своей жизни он напечатал несколько статей в "Вестнике
древней истории" о происхождении древнейших грузинских племен. Знал он
отлично и грузинскую поэзию и много занимался текстологией Руставели.
Мария Анисимовна больше баловала сына и целиком доверила его Лидии
Трофимовне. В Москве тетя Маруся уже не была оперной певицей, но пела
часто в концертах. Она любила светскую жизнь, знала в ней толк, у нее
был хороший вкус, гостеприимный, широкий дом, полный дорогих и красивых
вещей. Я помню их, -- особенно тетю Марусю, как очень красивых, добрых и
в
еселых людей, необыкновенно ласковых со мною. К дяде Алеше я
бросалась всегда на шею и не слезала с его колен. Я говорю лишь о том,
что знаю или видела сама. Я видела и помню, что отец любил их обоих,
