удалось.
-- Томми! Том-ми-и! О, Томми, дорогая, проснись! Я в
отчаянии!
Сон мгновенно слетел с мисс Пим. Казалось, что отчаянные
вопли раздаются у нее в комнате. Потом она сообразила, что
второе окно выходит во двор, двор этот маленький, и разговор
между обитательницами комнат через распахнутые настежь окна --
естественный способ связи. Мисс Пим полежала, стараясь
успокоить колотящееся сердце, глядя поверх складок простыни на
то место, где за бугорком, скрывавшим большие пальцы ее ног,
виднелся в ракурсе кусок дальней стены. Однако кровать стояла в
углу комнаты, окно справа находилось за изголовьем, другое,
слева, выходившее во двор, -- в изножьи, и со своей подушки
мисс Пим могла видеть в тонкой вертикальной полоске света
только половину открытого окна в стене по ту сторону двора.
-- Томми! Том-ми-и!
Темноволосая голова появилась в окне, которое было видно
мисс Пим.
-- Послушайте, кто-нибудь, -- произнесла голова, --
бросьте чем-нибудь в Томас, и пусть Дэйкерс прекратит кричать.
-- О, Грингэйдж [Greengage -- Грингэйдж -- слива-ренклод
(англ.)], душенька, ты просто черствое животное! У меня лопнула
подвязка, и я не знаю, что мне делать. А Томми вчера взяла мою
единственную булавку, чтобы открывать моллюсков-береговичков на
вечеринке "Два с половиной пенса". Она просто обязательно
должна отдать мне ее, прежде чем -- Томми! Том-ми-и!
-- Эй, заткнитесь-ка, -- приглушенно произнес еще один
голос, и наступила пауза. Пауза, почувствовала Люси,
заполненная языком жестов.
-- И что должна означать вся эта жестикуляция? -- спросила
темная головка.
-- Замолчи, говорю. -- Это отчаянным sotto voce [Sotto
voce -- вполголоса, приглушенно. (ит.)]. -- Она там!
-- Кто?
-- Эта Пим.
-- Что за чепуха, душенька, -- это был снова голос
Дэйкерс, высокий, звонкий, счастливый голос всеобщей любимицы,
-- она спит в передней части дома, там, где и остальные сильные
мира сего. А как ты думаешь, у нее может найтись лишняя
булавка, если я попрошу?
-- По-моему, она предпочитает молнии, -- вмешался еще один
голос.
-- Ох, да тише вы! Говорю вам, она в комнате Бентли!
На сей раз наступило настоящее молчание. Люси увидела, как
темная головка резко повернулась к ее окну.
-- Джолли [Jolly -- джолли -- веселый, радостный (англ.)]
сказала мне вчера вечером, когда раздавала ужин.
-- Откуда ты знаешь? -- спросил кто-то.
Мисс Джолифф -- это экономка, вспомнила Люси и оценила
прозвище, данное этой мрачной представительнице рода
человеческого.
-- И правда, Господи! -- произнес с чувством голос,
говоривший про молнии.
Тишину разорвал звон колокола. Такой же настойчивый, как и
тот, что разбудил их. Темная головка исчезла при первых же
звуках, и сквозь шум и звон можно было расслышать только голос
Дэйкерс, исполненный жалобного отчаяния. Деловые заботы дня
смели допущенные светские оплошности и низвели их до их
истинной значимости, крайне мелкой. Вал звуков поднялся
навстречу звону колокола. Захлопали двери, затопали по коридору
ноги, всюду раздавались громкие голоса, кто-то вспомнил, что
Томас все еще спит, и после того, как брошенные из ближайших
окон предметы не смогли ее разбудить, по ее запертой двери была
выбита барабанная дробь. А потом послышался шум ног, бегущих по
усыпанной гравием дорожке, которая пересекала поросший травой
двор. И вот все больше ног бежит по гравию и все меньше по
ступеням, журчание голосов нарастает, достигает кульминации и
постепенно утихает. Когда шум почти замер в отдалении, по
гравию протопала одинокая пара ног, а голос на бегу повторял с
каждым шагом: "черт, черт, черт, черт, черт". Очевидно, Томас,
которая любит поспать.
Мисс Пим всей душой посочувствовала неизвестной Томас.
Кровать -- это чудесное место в любое время суток, но если
человек от природы такой соня, что ни дикий трезвон колокола,
ни визг соучениц не производят на него никакого впечатления,
значит, вставание для него -- пытка. Наверное, Томас валлийка.
Все Томасы валлийцы. Кельты терпеть не могут рано подыматься.
Бедная Томас. Бедная, бедная Томас. Люси захотелось найти для
бедной Томас такую работу, где можно было бы спать до полудня.
Волны сна накатили на мисс Пим, и она стала погружаться в
них глубже и глубже. Интересно, подумала она, "отдает
предпочтение молниям" -- это комплимент? Наверное; вряд ли
станут восхищаться приверженностью к булавкам, так что может
быть --
Она заснула.
II
Два казака шести футов роста били ее кнутами за то, что
она упорствовала, желая пользоваться старомодными булавками,
тогда как прогресс предписывал молнии. Кровь уже текла у нее по
спине, но тут она проснулась и обнаружила, что единственное,
что подвергается насилию, -- это ее слух. Снова гремел колокол.
Люси пробормотала нечто нецивилизованное и некультурное и села.
Нет, определенно, ни на минуту после ленча она не останется. В
2.41 есть поезд из Ларборо, и этим 2.41 она и уедет. Прощальные
слова сказаны, долг дружбе отдан. Душа мисс Пим наполнилась
радостным предвкушением бегства. На платформе она купит
полуфунтовую коробку шоколада в знак избавления. Потом, в конце
недели, это отразится на шкале весов в ванной комнате, но не
все ли равно?
Мысль о весах напомнила мисс Пим о цивилизованной и
культурной потребности принять ванну. Генриетта извинилась, что
до ванных комнат преподавателей так далеко; заодно она
извинилась, что помещает гостью в студенческий блок, но к
фрекен Густавсен приехала из Швеции мать и заняла единственную
преподавательскую комнату для гостей; она собиралась оставаться
в Лейсе еще несколько недель, пока не увидит и не сможет
оценить результаты работы своей дочери на ежегодных
Показательных выступлениях, которые состоятся в начале
следующего месяца. Люси сомневалась, что при ее способности
ориентироваться на местности -- весьма слабой, по мнению ее
друзей -- она сможет отыскать эту ванную комнату. А бродить,
крадучись, по широким пустым коридорам, да еще нечаянно
попадать (все может быть) в учебные аудитории -- это ужасно. И
еще ужаснее блуждать в коридорах, переполненных девушками,
поднявшимися на заре, и искать место, где можно осуществить
свое запоздалое омовение.
Мысль Люси всегда работала именно так. Ей недостаточно
было представить себе одну сторону ужасного обстоятельства,
обязательно нужно было вообразить и противоположную тоже. Люси
так долго сидела, обдумывая соперничающие между собой аспекты
ужасного обстоятельства и наслаждаясь ничегонеделаньем, что
колокол успел зазвонить еще раз, еще одна волна топочущих ног и
кричащих голосов накатила -- и омыла тишину утра. Люси
поглядела на часы. Было половина восьмого.
Она уже решила было вести себя нецивилизованно и
некультурно и "ходить грязнулей", как называла это ее
приходящая прислуга; в конце концов что такое это погружение в
воду, как не современная причуда, и если Карл Второй допускал,
чтобы от него не очень хорошо пахло, то кто она такая, она,
простолюдинка, чтобы скрипеть зубами оттого, что не приняла
ванну? Но тут раздался стук в дверь. Спасение пришло. О,
радость, о, счастье, ее дурацкому положению пришел конец.
-- Войдите, -- откликнулась она радостно, как Робинзон
Крузо, приветствующий высаживающуюся на остров компанию.
Конечно, Генриетта пришла пожелать Люси доброго утра. Как глупо
было с ее стороны не подумать об этом. В душе она все еще
оставалась зайчонком, который не ожидал, что Генриетта вспомнит
и побеспокоится о нем. Право, ей, Люси, нужно культивировать в
себе образ мышления, более подходящий знаменитости. Может быть,
если она будет причесываться по-другому или повторять двадцать
раз на дню по системе Куэ --
-- Войдите!
Но это была не Генриетта. Это была богиня.
Богиня с золотыми волосами, в яркоголубой льняной тунике,
с синими, как море, глазами и парой дивных, достойных самой
сильной зависти ног. Люси всегда обращала внимание на ноги
других женщин, потому что ее собственные были для нее
источником горькой досады.
-- О, простите, -- проговорила богиня. -- Я забыла, что
вы, может быть, еще не встали. Мы здесь подымаемся ужасно рано.
Люси подумала, что со стороны этого небесного создания
было очень мило принять на себя вину за ее, Люси, леность.
-- Прошу прощения, что помешала вам одеваться.
Взгляд синих глаз остановился на домашних туфлях без
задников, которые стояли посреди комнаты, и так и замер в
восхищении. Это были голубые шелковые туфельки, очень
женственные, свидетельствующие об изрядной расточительности,
очень воздушные. Совершенно неотразимая безделица.
-- Боюсь, они выглядят глупо, -- сказала Люси.
-- Если бы вы только знали, мисс Пим, что это значит --
увидеть предмет, который не является строго утилитарным!
А потом добавила, как будто сама попытка отстраниться от
дела возвращала ее к нему:
-- Моя фамилия Нэш. Я староста Старших. Я пришла сказать,
что Старшие почтут за большую честь, если вы завтра придете к
нам на чашку чая. По воскресеньям мы пьем чай в саду. Это
привилегия Старших. Там очень приятно, особенно в летний день,
и мы действительно будем очень ждать вас. -- И она с искренней
благожелательностью улыбнулась мисс Пим.
Люси объяснила, что завтра ее здесь не будет, что она
уезжает сегодня после полудня.
-- О нет! -- запротестовала девушка, и неподдельное
чувство, прозвучавшее в ее голосе, вызвало у Люси прилив
радости. -- Нет, мисс Пим, не уезжайте! Вы даже не
представляете, какое вы для нас неожиданное счастье. Так редко
приезжает кто-нибудь -- кто-нибудь интересный. Здесь очень
похоже на монастырь. Нам всем приходится так много работать, и
у нас не остается времени думать о внешнем мире, и это
последний семестр для нас -- Старших, и все так мрачно, и все
так замкнуты на самих себя: выпускные экзамены, и Показательные
выступления, и какие найдутся места для работы, и все такое --
мы все до смерти устали и уже не понимаем, что хорошо, а что
плохо. И тут приезжаете вы -- посланец внешнего мира,
цивилизованное существо, -- полу-смеясь, полу-серьезно она
прервала свой монолог. -- Вы не можете нас покинуть.
-- Но лектор из "внешнего мира" приезжает к вам каждую
пятницу, -- возразила Люси. Впервые в жизни ей довелось
оказаться для кого-то неожиданным счастьем, и она решила, что
не должна принимать слепо на веру это определение. Ей вовсе не
нравилось, что благодарное чувство переполняло ее и грозило
перелиться через край.
Мисс Нэш объяснила ясно, четко и с изрядной долей яда в
голосе, что последними тремя лекторами были восьмидесятилетний
старец, рассказывавший об ассирийских надписях, чех из
Центральной Европы и костоправ, лечивший сколиоз.
-- Что такое сколиоз? -- спросила Люси.
-- Искривление позвоночника. И если вы думаете, что кто-то
из них привнес хоть чуточку света и тепла в атмосферу колледжа,
вы ошибаетесь. Считается, что лекции должны поддерживать наше
общение с внешним миром, но осмелюсь быть и честной, и
нескромной, -- она явно наслаждалась и той, и другой ролью, --
платье, которое было на вас вчера вечером, принесло нам больше
пользы, чем все прослушанные лекции.
Когда ее книга только стала бестселлером, Люси истратила
действительно большую сумму на это платье, и оно все еще
оставалось ее любимым. Она надела его, чтобы произвести
