нова, и я стал расспрашивать Давида Ивановича о трудах его ученого брата.
Старик заметно смягчился: видно было, что старое честолюбие взыграло в
нем. Он гордился братом. Брат его, сказал он, был высокий ум; его
изыскание о природе электрического огня могло бы принести великую пользу,
если бы Французская академия не восстала противу его. Брат его стал
жертвою салонных ученых, избивших великого мужа на заседании. Его поносил
и Вольтер, и лишь Дидро признал его достоинство. Вообще жизнь его брата
была полна несчастий и бурь. При покойной императрице приглашали было его
на службу в Россию - воспитывать младое поколение, но он отказался. Давид
Иванович очень сожалел об этом. "Мы могли бы жить в одном городе, под
одним небом", - сказал он, попивая вино.
Меня немного удивило, что я нигде не встречал имени брата его г. де
Будри, столь им прославляемого. Удивило меня также, что название его
родного города схоже с его фамилиею, о чем я и сказал. Тут Давид
[248]
Иванович посмотрел на меня с удивлением и спросил, "не принимаю ли я его
за дворянина по титулу". Я смешался, ибо, конечно, принимал, но не столько
по фамилии, сколько по парику. Увидев в моих чертах некоторый вопрос,
старик объяснил, что фамильное его прозвище "de Boudri" означает только:
"из Будри" и потому схоже с названием его родины. Я все более недоумевал.
Наконец Давид Иванович, видя это, неохотно проворчал, что подлинную
фамилию его считают здесь неудобной, ибо она: {Марат}. Я пришел в такое
замешательство, что ничего умнее не нашел, как спросить, давно ли
расстался он с братом, и, только спросив, понял, что вопрос мой глуп.
Марат неохотно ответил, что оставил брата своего в молодости и более не
имел случая видеть его до самой его кончины.
Я невольно взглянул на пустой стул, стоявший у круглого стола рядом с
пригожею хозяйкой, и, вообразив на нем Марата - в Петербурге, в гостях у
брата, вздрогнул. Старик косо на меня посматривал и молчал, как кажется,
жалея, что некстати предался своим воспоминаниям. Он, видимо, не ожидал
столь сильного действия своих рассказов и насупился. Более ни слова не
было сказано за обедом, и я, еле дождавшись конца его, наконец убрался, не
чувствуя ног под собою.
Бродил сегодня по Петербургу и не узнал его. На артиллерийской площади
и по Литейной улице пушки несутся марш-марш, заезжают и строятся, канониры
с фитилями в руках подбивают клинья; мостовые стонут.
Мне сказали, что Аракчеев производит смотр артиллерии, но по виду это
уже сущая война - та война, в которую не верю.
Долго бродил в задумчивости по городу и вдруг увидел Гауеншилда. Я
хотел было поклониться, но он меня не заметил, поднял по самые уши
воротник и, оглянувшись, прошмыгнул. Поведение его мне показалось
странным. Я посмотрел на дом, из коего он вышел, и на дверях увидел герб
австрийского посольства. Меттернихов дом имеет довольно мрачную
наружность. Не обратив вначале никакого на это внимания, я, вернувшись, за
чаем, который мне подала просвирня, вдруг остолбенел; глупая мысль
забралась мне в голову: я вообразил, что Гауеншилд - австрийский
[249]
шпион. Начал вспоминать венского академика у Сперанского и чуть ли не
утвердился в этом. Каково?
Сегодня ночью я долго не спал: ветер свистел в трубе. Потом попробовал
холодно рассудить и не мог.
Война все более похожа на правду. Лицей не открывается. Учителя в нем:
иезуит, якобинец, шпион и я, Александр Куницын. Вспомнил Геттинген и никак
не могу поверить, что всего полгода, как пил вино под зеленым дубом
геттингенской заставы, и всего десять месяцев, как в Латинском квартале
поднял стакан за милую Мари!
Придумал несколько названий для журнала: "Атеней", "Дух просвещения" и
др.; кажется, не годятся.
Уже неделя, как открылся лицей, шум улегся, а все в головах суета.
Занятия начались, но воспитанники ничего не слушают.
Между тем событие описано в "Северной почте" и журналах, и всюду
упомянута моя речь. Это сослужит мне службу, когда приступлю к своему
изданию.
Василий Федорович вызвал меня за два дня, но как добраться до Царского
Села, не сказал. Я стал нанимать извозчика, но стоит непомерно дорого - 25
руб. Каково будет родителям платить сей налог за свидание с возлюбленными
чадами! Кажется, это лучшее средство, чтобы отвадить родных и для
уединения студентов, требуемого программою. Можно бы дождаться казенной
оказии, но о нас, кажется, забыли, а проситься на дворцовую линею вместе с
камер-лакеями не позволяет мне род гордости. Боюсь высокомерия дворцовой
челяди.
Нанял я задешево молчаливого чухонца и поехал инкогнито, закутавшись
плащом.
Тряска жестокая, но ни грохота, ни звона, какой подымали геттингенской
заставы извозчики, - затем что нет мостовой. В зной - пыль благословенная,
мирозданная, а в дождь - грязь. Каменные верстовые столбы, похожие на
кладбищенские монументы и, может быть, более приличные кладбищу,
напоминали мне, что я еду в знаменитый дом Екатерины. Вскоре мы нагнали
обоз, который растянулся больше чем на версту. Свиные туши, кади с маслом,
окорока, а затем и звон-
[250]
кие возы с вином не давали нам проезду. Чухонец покорно поплелся за
последним возом и ничего не отвечал на мои просьбы и даже приказания ехать
поскорей и обогнать обоз. Наконец я, озлясь, плюнул и спросил, для чего
везут столько пищи. Чухонский автомедонт (1) ответил без всякого
выражения: "Чтобы кушать". Это достойно Диогена.
Я въехал в Царское Село во вторник вечером, когда уже темнело. Только
в день открытия я узнал, что проклятая кладь, которая меня задержала, была
снедь от графа Разумовского. Это были туши для того самого завтрака
почетным гостям, который так теперь прославлен в повременных изданиях и
который сравнивают с потемкинским пиром. Туши, которые я видел, были
подражанием потемкинским жареным быкам. Разумовский, говорят, истратил на
двухчасовой завтрак одиннадцать тысяч рублей и в лоск уложил и родителей,
и учителей, и всех ведущих к познанию блага. По кухонной суете можно было
подумать, что открывается ресторация, а не учебное заведение.
Признаюсь, дух мой волновался, и я сам себя, сжав зубы, бранил за это.
Василий Федорович молчалив, сух и в большой робости. Глядя на него, я
приободрился.
С утра стали прибывать кареты. Мундиры поистине слепили глаза. В
половине двенадцатого приехала из Гатчины старая императрица со
статс-дамами и дочерью, великой княгиней, и очень рассердилась, узнав, что
государя еще нет. Она даже хотела ехать назад, не желая дожидаться, и
среди придворных сделалась суматоха. Едва ее уговорили.
Наконец он со свитою прибыл, и, отслужив молебен, лицей открыли.
Василий Федорович сказал свою речь. Он был бледен, запинался, и голос был
не слышен. Прочли список воспитанников и проч. Тут настал мой черед.
Перед тем как мне выступать, вдруг поднялся шепот. Я прислушался и
ушам своим не поверил: ждали графа Аракчеева, и имя его проносилось по
рядам.
Я начал читать свою речь с неприятным чувством. Читал я громко, ибо,
как меня предупредил Василий Федорович, государь глуховат. Действительно,
на лице его было вначале рассеяние; он посматривал в лор-
- ---------------------------------------
(1) Возница (греч.).
[251]
нет туда и сюда и что-то сказал рядом сидящему Константину, а последний
довольно громко ответил, - что неучтиво. Обе императрицы были чрезвычайно
внимательны, может быть потому, что не понимают по-русски; даром что
императрица Елизавета берет уроки русской литературы у профессора Глинки
(как слышно, больше всех писателей русских ценит она Екатерину Вторую).
Рядом с. нею - баденская принцесса Амалия, сестра, по всему похожая на
императрицу, но более толста и простодушна: как ни силилась, - вздремнула.
Из всех лиц более всего запомнилось мне лицо графа Варфоломея Толстого,
без всякого выражения. Лицо белое, бабье, глаза грустные, губы
сладострастные. После всего сказал мне Малиновский, что он содержит гарем
крепостных актрис. Речь моя должна быть ему дика.
Студенты, а иначе говоря - дети, стояли смирно и этим подавали пример.
Впрочем, все они смотрели на государя. На двух-трех детских лицах я уловил
тень внимания, а как речь была обращена не к кому другому, как к ним, то и
стал смотреть на них, не так, как Василий Федорович, который, говоря:
"Любезные воспитанники!" - все время невольно смотрел на государя.
Постепенно стеснительность моя исчезла. Вдруг сделалась тишина. Я
понял, что Аракчеев действительно приехал. Пилецкий без шума прополз к
двери. Все лица обратились к дверям. Сам царь, подняв лорнет, посмотрел
туда. Я не знал, как мне быть, и на несколько мгновений замешкался. Его
имя при той таинственности, которой он себя окружает, слухи, которые о нем
ходят, поневоле вяжут язык. Я, впрочем, по истории с шалью знаю его
больше, чем другие. Я собрался с силами и вскоре бросил думать о нем, а
когда сделал нападение на аристократию, только и гордящуюся что своими
предками, снова поднял глаза. Некоторые гости хмурились, граф Разумовский
смотрел на меня в лорнет, не скрывая неудовольствия, но государь,
прислонив ладонь к уху, слушал внимательно. Константин дремал, и обе
императрицы с ним. Аракчеев не приехал. Когда я кончил, всеобщая тишина
была мне ответом, но государь мне хлопнул, а за ним и все захлопали: граф
Разумовский двумя перстами о два перста. Графское двоеперстие я очень
понял и добра не чаю.
В коридоре меня нагнал Василий Федорович, жал руки, говорил,
восхищаясь, что в речи моей ни разу не упомянуто о государе - вещь
неслыханная! - и счастье,
[252]
что так все кончилось благополучно. А я так, напротив, думаю, что это
именно и понравилось: лесть едва ли не приелась.
Потом пошли к завтраку, который так мешал въезду моему в Царское Село.
Началась суета - студентов в классах кормили, и мать-императрица отведала
их супу - я заметил бледного человека, который дрожал как в лихорадке: это
был эконом. Но суп оказался хорош. Потом был знаменитый фрыштык, который
продолжался до вечера. Камер-лакеи подавали во дворце, наемные в лицее, от
Разумовского. Нас угостили поскромнее, кажется остатками от славного
фрыштыка.
Потом, говоря камер-лакейским языком "Северной почты", после
обеденного стола во внутренних покоях взаимно распрощались и соблаговолили
отсутствовать, те в Гатчину, а сии - в Петербург. А мы остались наконец
одни и вышли с Васильем Федоровичем, который пригласил меня ночевать к
себе.
Воздух был свеж, снежок подтаял. Все уж разъехались. Только двое-трое
важных лиц оставались, в мундирах и звездах, поджидая своих карет, и о
чем-то переговаривались довольно тихо. Вдруг один из них, коему надоело,
видимо, ждать, громко хлопнул в ладоши и крикнул почти прямо над самым
моим ухом:
- Холоп! Холоп!
Сие - был призыв к вознице, и сим восклицанием закончился у меня день.
Не помню, как завалился спать.
Потом узнал, что вчера за Аракчеева приняли старика из Сената,
который, узнав, что опоздал, повернул восвояси и исчез как дым.
Сегодня Василий Федорович поздравил меня орденом - {за речь}.
Запишу еще случай, в день открытия.
18-го Нева стала, и вдруг повалил снег, мягкий и мелкий, как пух, -
деревья занесены. Воспитанники прибыли 19-го на санках - те, что с
родителями. А те, коим средства не позволяют, - на дворцовой линее, для
сего случая отряженной. (Таков Вальховский, о котором говорил мне Василий
Федорович. Он принят по {личному} ходатайству Василья Федоровича; сам
явился к нему и столь откровенно и смело изъяснился, что тронул его.)
[253]
Всех прибывших обрядили в мундиры, но они, невзирая на дядек, тут же
выбежали и стали играть в снежки, так что прибежал Пилецкий и, чуть не
шипя, стал всех разнимать. Кто-то и в него попал снежком. Он было
потребовал штрафной журнал, дабы внести двух особо провинившихся, но ему
не дали, потому что {лицей еще не открылся}.
[182]2. Январь.
Давно ничего не писал.
Я вовсе не ожидал, что придется читать лекции сущим детям.
Присмотревшись к ним, я решил ничего не менять и составлять лекции, как
