чтоб понять самому то, что написал. Но, пишучи для других, нужно льстить
воображению. Парафом, у места поставленным, большего достигнешь, чем
убеждением. Сразу видно, кто писал: если квадратами, в коих еще виден
полуустав, - это приказный. Если упруго и черно - воин. Но если почерк
ровен, без кудрей, нажимов и лишнего полета, - тот человек далеко пойдет.
Это есть почерк публичный, или, иначе сказать, официальный.
У Корсакова был почерк официальный. Он был скор, уклончив, замкнут, и
ему льстило звание редактора. Когда его спрашивали, о чем говорил с ним
Пилецкий, он никогда прямо не отвечал. Видно было, что он ценил доверие,
ему оказываемое. Он часто лгал без всякой нужды и подражал во всем
Горчакову, а так как тот подражал в походке императору, то Корсаков был
двойным притворщиком.
Пилецкий одобрил первый нумер газеты, но заметил, что нужно бы
побольше стихов, например взять у Пушкина стихи. Александр ничего не дал в
журнал.
Между тем, надув губы, наморщив брови, с быстрым, бессмысленным
взглядом, он украдкою свирепо грыз ногти во всех углах: на уроках Илья
Пилецкий, гувернер, стал делать ему слишком часто замечания. А когда его
окликали или трогали, вздрагивал и смотрел с отвращением и испугом. Его
скоро все оставили. Когда он писал, - все, что говорили кругом, казалось
ему в такие минуты жалко, нахально, притворно, недостойно того, кто
говорил. Ломоносов однажды дернул его за рукав - он разразился бранью.
[283]
3
Походка у Малиновского была всегда ровная, прямая, он вывез ее из
Англии. В эти дни он стал тороплив и шаток.
Однажды утром он вышел из своего дома, что был напротив лицея, и
перешел было, как всегда, улицу. Двое лицейских видели его из окна. И
вдруг им показалось, что директор посмотрел пустыми глазами на небо и
закрыл лицо руками. Это продолжалось одно мгновение. Они смутились и
ничего другим не рассказали.
Куницын был бледен в этот день; рот его был сжат с решительным
выражением, как бывало, когда они переставали его слушать на лекциях: он
не терпел, когда его прерывали. В этот день он не отвечал на вопросы, с
которыми они всегда любили к нему обращаться, - они думали, что он на них
сердит, он их не слышал.
Гувернеры молчали. В эти-то дни Пилецкий и отнял у них книги,
привезенные из родительских домов. Математик Карцев, любивший мрачно
шутить, молчал и, как бы ожесточась противу кого-то, скрипел мелом на
доске, и мел осыпался под грузной рукой. Гауеншилд в самозабвенье жевал
лакрицу так громко и быстро, что не успевал прочесть немецкие стихи Опица,
чему они и были рады.
Это был день падения Сперанского. Они узнали об этом через неделю:
важный родитель Мясоедова, толстый, как сын, сказал сыну при свидании.
Только дядьки по-прежнему растапливали печи, отдирая с треском бересту
и ворча: печи дымили. Это было обязанностью дядьки Матвея, который из-за
печей воевал с экономом. Эконом говорил, что и так тепло, а дядька Матвей
возражал:
- Мне едино, что тепло, что холодно, да и вы у себя небось топите -
вот и печь накалили, а они растут, им тепло нужно. Закупайте, что ли,
дрова.
Царское Село опустело: император Александр странствовал. Он выехал в
армию. Ходили слухи, непонятные для лицейских: Сперанский внезапно пал -
казнен или заточен; он оказался изменником. В Москве открыт заговор
мартинистов. Они хорошенько не знали, что такое мартинисты. Пилецкий
разъяснил им. Глядя бесстрастно на Пушкина, он сказал, что марти-
[284]
нисты - это французы и люди, приверженные ко всему французскому,
насмешники и философы, непочтительные и готовые на все; дух непочтения и
своевольства - вот что такое мартинизм; ныне ему приходит конец. Главные
очаги разврата - московские и петербургские модные лавки и книги
французские уничтожаются. Более ничего знать им не нужно.
Во время классов Будри, когда старик кончил объяснять периоды, Пушкин
спросил у него, что такое мартинизм. Будри откинулся в кресле. Он
посмотрел строго на воспитанника.
- Где вы слышали это слово? - спросил он. Вдруг, грозно на всех
поглядев, он сорвал с головы парик и бросил его на кафедру. Никто не
засмеялся. Открылся коротко стриженный череп, квадратный лоб; черные, как
угольки, глаза поблескивали. Он заговорил отрывисто и хрипло, грубым
голосом, точно был не в классе, а на улице или площади.
- Мартинизм - пагубное суеверие, - сказал он, - подобное
иллюминатству. Мартинисты - мистики. Злоупотребляя понятием божества,
суеверы во все века затмевали разум. Приносились человеческие жертвы - и
сколько людей было предано огню одной инквизицией! Не напоминают ли
суеверы новейшие старых? Пустые таинства, предрассудки роковые! Мольер
превосходно изобразил могущество и пустоту сего суеверия в Тартюфе. Вот
что такое мартинизм.
Затем он преспокойно нахлобучил на голову парик, поправил его и
приказал Пущину спрягать неправильный глагол coudre (1) во всех временах и
наклонениях. Пущин сбился, и Будри заворчал:
- Больше прилежания! Больше внимания! Вы никогда не научитесь
говорить, а разве только болтать!
Он был добродушный старик и строгий учитель.
Итак, мартинисты были святоши. Мартином звали Пилецкого; отныне все,
что делал Мартин, было мартинизмом. Его наушники: Корф, Ломоносов,
Корсаков, Юдин - были {мартинисты}.
Тотчас после урока Александр обозвал Корфа мартинистом и захохотал.
Корф не понял, но обиделся. Он распустил губы, его голубые глаза помутнели.
Корф очень легко обижался и плакал.
Он был плакса.
- ---------------------------------------
(1) Шить (фр.).
[285]
4
Это было похоже на болезнь; он мучился, ловил слова, приходили рифмы.
Потом он читал и поражался: слова были не те. Он зачеркивал слово за
словом. Рифмы оставались. Он начинал привыкать к тому, что слова не те и
что их слишком много; как бы то ни было, это были стихи, может быть
ложные. Он не мог не писать, но потом в отчаянии рвал.
Стихи иногда ему снились по ночам, утром он их забывал. Однажды
приснилась ему Наташа; всю ночь продолжался бред, пламенный, тяжелый; к
утру он проснулся, испуганный и удивленный, - что-то произошло, чего он не
мог объяснить, что-то изменилось навеки: он помнил строку, полстиха:
"Свет-Наташа", а вместо рифмы был поцелуй. Так он и не понял, что ему
снилось в эту ночь - Наташа или стихи? Но записал на клочке: "Свет-Наташа".
Он ничего никому не читал. Казалось, ему тяжело было сознаться в
стихах, как в преступлении.
В журнале, кроме Корсакова, участвовали уже Илличевский и Горчаков,
который отнесся к новому предприятию снисходительно и даже помирился с
некоторыми "смирными", которых обижал своей надменностью. Так как Пушкин
ничего не дал журналистам, они, раздосадованные, его скоро {выключили}. Он
рассмеялся, когда узнал об этом, а потом разозлился.
У него было теперь любимое место в лицее: там он прятался от
Пилецкого, туда внезапно скрывался. Это была галерея, соединявшая лицей с
фрейлинским флигелем: арка висела над дорогою. В галерее наконец устроили
библиотеку, и там выдавались им книги, по большей части скучные: история
крестовых походов, путешествия по Нилу, Вольтера - только история Карла
XII. Но он полюбил скучные книги. Ему нравилась их неторопливость и
точность, даже в тех случаях, когда описывались события быстрые или
малоизвестные. Особенно он полюбил книги философические и сборники
изречений; краткие истины, иногда до странности очевидные, стоили стихов.
Так и то, что говорил Куницын о разуме, страстях и гражданстве,
гораздо более напоминало Александру о стихах, чем лекции Кошанского,
который только о стихах и говорил: в определениях Куницына не было ничего
лишнего; самые слова "свобода", "разум", "страсть"
[286]
казались предназначенными для стихов - рифмы сами приходили и доказывали
правильность мыслей. Путешествие юного Анахарсиса в Афины заняло его.
Он начал читать, наслаждаясь медлительностью описания встреч и
впечатлений юного скифа. Скиф был почти из тех же мест, что Малиновский:
древнее Меотийское озеро, на берегах которого он жил, было не что иное,
как Азовское море. Дикий и девственный умом и сердцем, он становился,
наравне с мудрецами афинскими, другом Солона; он чутко внимал проповедям
афинских софистов, не доверяя им.
Пилецкий наблюдал. Он видел однажды, как Пушкин играл в зале во время
рекреации в мяч, движения его были быстры, он был меток и горяч.
Предаваясь игре со страстью, он тем не менее замечал все происходящее
кругом. Пилецкого он не заметил, ибо, верный системе морального и
незаметного присутствия, Мартин скрывался то за колонною, то за дверью. В
другой раз Пушкин беседовал о чем-то с Яковлевым столь быстро и живо, что
Пилецкий ничего не мог расслышать. Яковлев был весь внимание и, открыв
рот, с каким-то удивлением его слушал. Пушкин о чем-то рассказывал быстро,
охотно и даже слегка захлебываясь. Потом он вдруг разом замолчал и ни
слова более не прибавил.
Однажды он видел, как Пушкин встретился с воспитанником Дельвигом,
бывшим на замечании по лености. Пушкин шел, как всегда, "дичком, торчком",
как говорил о нем гувернер Чириков. Вдруг Пушкин нечаянно увидел Дельвига,
который шел навстречу без всякого дела или занятия. Лицо его вдруг
изменилось, улыбка появилась на нем, глаза засветились, он засмеялся безо
всякой видимой причины, они обнялись и пошли нога в ногу. Пушкин, обычно
молчаливый, неохотно отвечавший на вопросы товарищей, смеявшийся редко и
отрывисто, без добродушия, теперь болтал, смеялся то и дело. Он был
говорлив, как птица: Дельвиг, видимо, был ему приятен. Пилецкий смотрел на
них, оставаясь для них невидимым, с некоторым недоумением. В Пушкине
приметно было добродушие. Противоречия в характере его были непонятны.
Шкапы иногда забывали запирать, и он, примостясь, к окну, читал. Здесь
он прятался от лекций математики и немецкого языка. Он ни за что не мог
себя заставить учить немецкие вокабулы. Немецкий язык казался ему
[287]
плох; Гауеншилд, жуя лакрицу, читал стихи Опица; он надувался, выкрикивал
несколько слов, остальные шипел: Опиц казался не стихами, но бранью.
Пилецкий выследил его. Он было спрятался от него в глубокую дверь, что
вела к фрейлинской половине, но был извлечен с торжеством. Ему погрозили
пальцем, но, впрочем, ничего не сказали. В этот день Куницын читал им о
златом веке невинности человечества. Она сохранилась ныне только у дикарей.
Пройдя мимо него, Пилецкий вдруг круто повернул, улыбнулся, взял его
за плечи, что было знаком доверенности и желания поговорить наедине.
Александр увернулся довольно неловко. Он был щекотлив и не любил
прикосновений. Пилецкий улыбался по-прежнему. Он спросил Александра,
почему он не хочет давать стихотворений своих Корсакову: может быть, ему
недостает пособий и он хочет их получить; ежели пособие будет надежное -
пусть назовет, и все ему доставится.
Александр, ничего не ответив о стихах, назвал вдруг быстро одну за
другой книжки, которые Арина сунула в его баул и которые Чириков отнял по
приказу Мартина. Таковы были пособия, которые он желал получить.
- Знаете ли вы, мой любезный, - спросил его Мартин, - что это за книги?
Не дожидаясь ответа, он сказал все тем же ровным голосом и улыбаясь:
- Забудьте эти книги. Я даю вам три дня на забвение. Потом приходите
ко мне - я буду ждать вас.
Уже зашагав, он быстро спросил Александра, откуда взялись у него эти
книги, кто дал их ему.
Узнав, что книги из отцовской библиотеки, Пилецкий усмехнулся.
- Не многим же вас снабдил родитель, - сказал он, улыбаясь и кивая
головой.
Потом, посмотрев на Александра с какою-то грустью, он тихо спросил
его, не случалось ли ему читать "Путешествия в Иерусалим"? Если Александр
захочет - он достанет ему эту книгу, и Александр не пожалеет о времени, им
потраченном. И Пилецкий быстро зашагал прочь: вечно деятельный, ко всем
душам прокладывающий путь, всех направляющий.
Александр смотрел ему вслед и вспомнил, как торчали его громадные
ступни ночью, когда монах бил поклоны.
