Другой, более тяжкий - бедность. Но это уж не дело воспитателей.
[242]
Сегодня у меня было странное посещение. В дверь постучались. Я думал,
что Никитишна опять пришла толковать о комете. Вошел незнакомый человек. Я
был в халате, но гость не дал мне одеться, и я принял его в халате, чем
был немало смущен. Фигура необыкновенная: тощ как скелет, глаза впали,
черный сертук до пят. Он сказал мне тихим и приятным голосом, что,
прослышав, что я, как и все мои товарищи по Геттингенскому университету,
буду учителем лицея, пришел познакомиться как будущий надзиратель, или,
что то же, инспектор лицея, и назвал себя: Мартин Пилецкий. Оказывается, и
он учился в Геттингене, пять лет назад.
Я ожидал вопросов об этом городе, о профессорах и осведомился, где, на
какой улице он жил там. Он посмотрел на меня с улыбкою, в которой нет
ничего неприятного, и сказал, что не смеет утруждать мое внимание своею
личностью без всяких на это прав. Впрочем, если мне угодно рассказать о
Геттингене, то его просьба мне сообщить, жив ли еще профессор Герен. На
мой ответ, что Герен жив и по-прежнему читает лекции, гость тихо засмеялся
и сказал, что ни в жизни своей не видел большего болтуна и глупца.
Я не знал, что подумать, и это показалось мне насмешкою. Тут гость
приступил к делу. Он спросил меня, знаю ли, кого готовлюсь учить. Я
вынужден был сказать, что не знаю.
Гость вынул из кармана кучу маленьких листков, сложенных со всем
тщанием, и предложил мне прочесть список всех учеников и их родителей с
краткими о них сведениями.
Я поблагодарил, часть прочел, но вскоре убедился, что сведения эти
свойства чисто полицейского. Каждого ученика узнан возраст, а о родителях
собраны все слухи: с кем живет отец, с кем мать, или короче: отец -
картежник, отец - лихоимец и т.д.
Я с негодованием отказался. Он, казалось, не удивился. Затем, спрятав
листки, с заметною сухостью сказал мне, что до занятий остался всего
месяц, а как он будет отвечать и за нравственную и за учебную части, то
"времени терять нельзя". Он понимает, сказал он с усмешкою, мое
недовольство, но как добиться цели, если не знаешь, каков воспитуемый, из
какого семейства и даже возраста? (Это довольно убедительно, хоть и
низко.) Он продолжал и вскоре изложил мне главную мысль: добрая половина
учеников из семейств разврат-
[243]
ных, обнищалых и проч. Для того чтобы вырасти людьми совершенными, они
должны уничтожить самую память о семье.
- Но не о себе же? - спросил я его наконец.
- И о себе, - сказал он твердо. - Они должны быть очищены от всего и
представлять чистую доску. - Постепенно все оживляясь, он сказал, что
мысль о какой-либо привязанности должна быть истреблена, кроме одной
привязанности - к богу.
Щеки его закраснелись. Он был как бы в самозабвенье, ни разу не
повышая голоса, он изложил мне, что думает о {моральном надзоре}. Он не
будет докучать воспитанникам, но они будут чувствовать моральное его
присутствие. Уединяясь, ведя тайные разговоры и пошепты, даже во время
молчания, только мимически друг другу выражая свои тайные мысли, они будут
знать, что их слышат и видят. И это спасет их от порока и соблазна,
который иначе неминуем. Днем и ночью невидимое - или, иначе, моральное -
присутствие, то есть наблюдение, будет мешать им предаться разврату, что
же касается классов, - будут присутствовать гувернеры..
- Что называете вы развратом? - спросил я.
- То же, что и вы, - ответил он язвительно. Лицо его горело.
- Добрая половина развратна, сказали вы, - прервал я его сколь мог
спокойно, - но зачем же страдать другой половине, добродетельной?
Он, казалось, опомнился и, помолчав, ответил неохотно, что не будет ни
развратных, ни добродетельных в училище, как не должно быть богатых и
бедных. Все смирятся перед высшим начальством.
Кого он разумел под высшим начальством: себя, доброго Василья
Федоровича или господа бога, осталось мне неизвестным. Я сказал ему прямо,
что он хочет готовить {монахов} и что в этом случае должен быть прав. Что
до меня, я никогда бы не взялся образовывать святого монаха, но только
берусь читать лекции по нравственной философии, с тем чтобы сделать
молодых людей разумнее. Да и это нелегко.
Гость мой, заметив на столе моем томик Руссо, "Эмиля", с улыбкою взял
его в свои длинные, истинно не человеческие пальцы и, сжав в ладонях,
отложил.
- Иже во святых отец Жан-Жак? - спросил. он с плутоватою улыбкой.
[244]
Как только он вышел, я открыл окошко и впустил в комнату холодный
воздух. Чистый воздух скоро рассеял тень его посещения. Моральное
отсутствие сего господина действует животворно. Однако гг. Гауеншилд и
Пилецкий - товарищи отрадные. Одной логики противу них, кажется, будет
мало.
Провел приятный вечер у Тургенева. Там был стихотворец Пушкин со своим
племянником, моим будущим студентом. Говорили много о городских сплетнях и
слухах. Я должен был рассказать Пушкину несколько геттингенских историй о
Каверине, его дуэли и проч. Ни Тургенев, ни Пушкин в войну не верят.
Сказал о политическом журнале, который затевает Сперанский, и тотчас
пожалел. Александр Иванович очень занялся этой мыслью. Едва ли не сам он
метит в редакторы. Г. Пушкин зевнул, икнул и спросил, будут ли печататься
в журнале стихи и как название журнала.
Как не похож Пушкин на существо, которым мы привыкли представлять себе
поэта! Он просто старый франт, притом прожорлив и неряшлив. Дважды, говоря
о Шишкове и Державине, употреблял сильные выражения, вовсе неуместные при
Юном племяннике. Пушкин сильно возмущен высылкою содержательниц
петербургских модных лавок. Они хоть и француженки, да нужны, по его
мнению. "Помилуйте, - говорил он, - где будут одеваться наши красотки? Они
скоро будут ходить в сарафанах. Притом каждый порядочный человек, который
хотел увидеться с прелестницей, находил в этих лавках комнату, канапе,
стакан оршаду, и все это недорого, с удобством и вежливостью. Поверьте,
они о Наполеоне и не думают" и проч. И это все при племяннике. Но все и,
кажется, племянник к этому привыкли. Если б сюда заглянул Пилецкий -
несдобровать бы нам! Все говорится здесь в семьях при детях без всякой
утайки. Племянник не в дядю молчалив и несколько диковат, спотыклив, ни
словечка не проронит. Я немного поговорил с ним, и он, кажется, повеселел.
А о названии для моего журнала я и в самом деле не подумал - поэт прав по
крайней мере в этом.
Между тем закончил начатую еще в Геттингене свою диссертацию: "Ифика,
или наука о нравах". Глава
[245]
о страстях и равнодушии, разуме и суевериях мне удалась. Не знаю, кто
согласится издать?
Познакомился с кучей народа у Василья Федоровича: с Иконниковым
(гувернером), французом г. де Будри и Калиничем. Иконников малый добрый,
но пугливый, и пахнет от него водкою. Калинич будет учить каллиграфии, а у
самого руки дрожат. Громаден и бессловесен. Г. де Будри в завитом парике,
толст и горд. Пригласил меня к себе.
Брат Михайло отпросился на день ко мне. Увидя меня во фраке,
приготовляющегося идти куда-то, так оробел, что стал говорить мне вы. Едва
я его усадил и едва сдержал слезы. Что с ним сделали, с Мишею! Он солдат,
словно солдатом родился, руки по швам, и уныние на лице. Не знаю, может ли
сделать воспитание из животного человека, но что из человека может сделать
животное - верю.
Был у Давида Ивановича де Будри и не могу опомниться. Признаюсь,
насаленный и напудренный парик, бархатный камзол и гордый привесок к
фамилии "де" - не по мне. Я видел обнищалых французских вельмож. Эти
птицы, которые с места подняты стужею, учат вместе с французским языком
наших барчат и манерам, как держать вилку, кланяться и проч. Нищета их еще
более надувает гордостью, а знания невелики.
Старый де Будри живет на Разъезжей. Подойдя к дому, я сразу увидел его
голову в окне первого этажа: он сидел без парика, в очках, курил трубку и
читал книгу.
Сначала он меня не узнал и встретил с важностью; я помешал ему. Я
напомнил о себе, старик тотчас оживился, и важности как не бывало.
Разговор зашел о моем путешествии по Германии. Я вспомнил свое
возвращение, Дрезден и имел неловкость заговорить о тамошней статуе
Густава II, которая меня поразила: пресмешной немецкой работы, в огромном
парике, похожем на лошадиную гриву. Тут г. Будри взглянул на меня довольно
свирепо. Как я поставил себе за правило признаваться в оплошностях, то и
сказал ему, что смеюсь не над париком, а над статуей.
[246]
Г. де Будри хоть остыл, но еще долго молчал.
Я сказал, что не думаю долго пробыть в лицее, так как цель моя -
издание журнала. Он ответил довольно сурово, что ни смолоду, ни позднее
тоже не думал, что будет учителем. Здесь, в России, у него была галунная
фабрика, но император Павел, произведя перемены в костюмах, разорил его.
Де Будри слышал от Василья Федоровича о моей речи, еще не сказанной.
Он спросил меня, какую нравственную философию буду я читать, потому что
слышал, что это будет то же, что и закон божий. Кто наплел ему? Я
возразил, что закон божий не трактует ни о страстях, ни о разуме, ни об
общественном договоре, то есть то, что говорю в начале своей Ифики. Тут де
Будри вдруг стал быстро похаживать по комнате, заложив руки за спину и
молча. Потом, остановившись передо мною, стал так быстро говорить, что я
попросил говорить не так шибко, потому что во французском языке не скор.
Он повторил: это было суждение одного его друга, математика. По суждению
этому - рост человека то же, что и рост бабочки, а молодость больше всего
опасна неподвижностью и отсутствием жизни, бывающим у куколки. Дать
вылететь бабочке - вот вся задача учения. Но для этого нужно правильное
мышление. Мне понравилась эта мысль, но я сказал, что иной раз бабочка
вылетает не та, которой ждут, с чем он согласился. Друга своего он назвал
Роммом. Портрет его висит на стене. Лицо сумрачное, глаза впалые. Старик
объяснил, что встретился с Роммом уже в Петербурге - почти тридцать лет
назад, где они были les outchiteli: де Будри в доме графа Салтыкова, а
друг его - воспитатель молодого Строганова. Ромм вскоре с воспитанником
уехал в Париж; и более они не виделись, затем что Ромм умер.
Тут старик ударил себя по шее, которая у него довольно крепка,
пальцем. Так он дал мне понять род смерти своего друга и сказал
хладнокровно, что Ромм стал по приезде в Париж председателем Конвента.
Тут вошла его жена, еще молодая немка, и мы сели ужинать.
За столом Давид Иванович заметно повеселел и, выпив вина, признался,
что охотно бы побывал в Швейцарии, на своей родине, где не был уже
тридцать лет. Он родился и вырос в городе Будри, а потом изучал философию
в Женеве и видел однажды самого Жан-246
[247]
Жака, но подойти не посмел. Всего только и запомнил, что сутулую спину
мудреца да его серый сертук Я с невольным уважением посмотрел на него.
Старик прихлебывал вино с видом знатока: любимый его напиток в
молодости было вино фронтиниак, которого он уже двадцать лет не пробовал.
Постепенно он как бы помолодел. И стал вспоминать свою семью. Отец его был
сардинец, сказал он, а мать швейцарка. Он ничего не знает об участи
любимой сестры Альбертины. На стенке висит портретик ее, рисованный
неумелой рукою. - Я изобразил черты ее по памяти, - сказал мне г. де
Будри. Лицо сестры худощавое, а глаза большие и черные: впрочем,
рисовальщик г. де Будри плохой. Рамки делает также он сам: рамка хороша.
Рядом другой такой же портрет человека немолодого, со стриженой
головой, глаза как угольки и улыбка беглая.
- Это мой брат, - сказал г. де Будри. - Он был великий человек.
Далее он рассказал мне, что брат его был знаменитый врач, который
издал трактат об ужасных болезнях сифилитических. Более всего он был враг
корысти и заслужил ненависть медиков тем, что требовал объявления во
всеуслышание всех медицинских секретов, которые лекари скрывали от
человечества, наживая на несчастных больных состояния. Мысль эта была
