свободное время, когда другие ходили по коридору, читали книги или
рисовали, он писал стихи. В этом не было ничего странного или смешного.
Яковлев передразнивал всех профессоров, Корсаков пробовал петь, Дельвиг
врал, а Илличевский писал стихи. Это было провождение времени, забавное и
даже чем-то полезное. Заставили его прочесть стихотворение, и оно
понравилось: это была. басня, очень похожая на ту басню Дмитриева, которую
им прочел в тот день Кошанский. Попросили прочесть Пушкина, и он
отказался; вспыхнул, точно его ударили, и застыдился. Недаром он грыз
перья - всем стало ясно, что он пишет хуже и у него ничего не выходит.
Потом обнаружилось, что Кюхельбекер, который почти не знает русского
языка, тоже пишет стихи.
Номер четырнадцатый дичился; шалуны решили взяться за него. Однажды,
когда Броглио припер его к стене, он вдруг побледнел, задохнулся и так
грубо
[271]
выругался, что Броглио смутился. Видимо, до лицея он уже кой-чему
научился. Они не знали, что так почти всегда ругался его дядя Василий
Львович. И они оставили его в покое.
Его знаний стали побаиваться: он был и чудак и шалун, хотя не такой,
как Данзас и Броглио, а другой. Все по вечерам писали письма домой -
некоторые каждый день; он не писал писем.
Однажды они пили вечерний чай, вошел своей быстрой походкой
надзиратель Пилецкий и объявил им, что домой они отпускаться вовсе не
будут, а родственники могут их посещать по воскресеньям и праздничным дням.
Сначала они не поняли. Корсаков и Стевен спросили, когда же их
отпустят домой. Пилецкий ответил:
- По окончании лицея.
Стало тихо. Корф всплакнул; все сидели, растерянно друг на друга
поглядывая. Чай остыл. Кюхельбекер надулся, стараясь не плакать, и слезы
капали у него в стакан. Александр с любопытством на них смотрел. Потом он
вспомнил голую стену детской комнаты, угольки в печке, отца - нахмурился и
допил свой стакан до дна. Вечером, ложась спать, он взял томик Вольтера,
который сунула ему Арина, прочел краткое стихотворение о Фрероне, которого
укусил змей, от чего издох змей, а не Фрерон, улыбнулся от удовольствия и
прижал книгу к щеке. Она была в ветхом кожаном переплете; кожа была
теплая, как старушечья щека. Он еще улыбнулся и заснул.
4
Они часто гуляли вдоль прудов - к озеру: плотина между первым и вторым
прудом называлась Чертовым мостом, и в этом нагромождении камней были
мрамор и гранит, которые, казалось, лежали от века, являя искусственную
дикость. Внизу вода бурлила и пенилась, низвергаясь. Простой, дикий
памятник стоял здесь серою скалою, носы кораблей торчали во все стороны,
напоминая о море. Только когда озеро замерзло, они подошли к самому
памятнику и прочли надпись на медной доске. Надпись была длинная, как все
вообще старые надписи, которые отливались в бронзе и высекались на камне,
[272]
с многословием и повторениями дедовских разговоров. Это была память
морской победы, которую Федор Орлов одержал некогда у Морей. Упоминались
полуостров Морея, порт Витуло, Модона. Говорилось о капитане Баркове,
который взял Лассаву, Бердони и Спарту; о капитане Долгоруком, который
покорил Аркадию. Последним значился бригадир Ганнибал:
"Крепость Наварин сдалась бригадиру Ганнибалу". Он ничего никому об
этом не сказал; он слышал, как глупый Мясоедов, прочитав, сказал Тыркову
бессмыслицу:
- Бригадир - Ганнибал - наварил.
А Тырков ответил:
- Ганнибал - это из древней истории.
Он и сам хорошенько не знал, какой это Ганнибал. У них в доме мало
говорили о Ганнибалах. Может быть, это был тот дед, вспоминая которого
плакала бабушка Марья Алексеевна частыми, мелкими слезами? Или тот дед,
который хотел отнять у отца имение? Все они были моряки. Он хотел было
сказать о своих сомнениях Пущину, да отложил. Но каждый раз, когда они
проходили мимо озера, он смотрел на простой темно-синий с прожилками
камень; темные носы кораблей старой зеленой бронзы торчали во все стороны;
старый камень одиноким столбом торчал у Чертова моста. Это был его дед.
Тайком, чтобы не заметили, он надвигал фуражку на лоб. Парадные
треуголки были у них отняты и заперты экономом в шкап.
Он кланялся деду.
5
Дядя Василий Львович так и не отдал денег, данных ему сестрицею Анной
Львовною на хранение. Александр написал родителям; от Сергея Львовича
получил он письмо, полное родительской любви. Сергей Львович пенял ему на
то, что письма сына редки: всего два письма за столько времени; мать
просит передать ему, что она в отчаянии при мысли, что ее Александр
вынужден вставать так рано: шесть часов выше ее понимания. Тетушка Анна
Львовна по-прежнему лишь о нем говорит, им дышит. Памятуя обо всем этом, в
своем хранительном приюте, опекаемый добрым директором, Александр должен
быть прилежен и не раз-
[273]
дражать своих нынешних опекунов. Сергей Львович чувствует, что разлука
вскоре станет несносной, и - решено! - он посетит сына. О деньгах - ни
слова.
Между тем в ходу были вольности - ловкого дядьку, черноусого Леонтия,
Корф посылал в немецкую кондитерскую за пряниками. Леонтий даже устроил у
себя под лестницей в каморке польскую кавярню: у него стоял там столик,
покрытый чистой салфеткой, и по требованию вмиг появлялась там чашка кофе,
столбушка сухарей. Воображение разыгрывалось. Они завтракали у Леонтия
так, как их отцы в пале-рояльском кабачке. Горчаков однажды выпил у него
маленькую рюмку ликера и два дня ходил, когда никого из надзирателей
вблизи не было, покачиваясь: он воображал себя пьяным. Они важно рылись в
кармашках и благосклонно давали Леонтию на чай. Только у Александра,
Вальховского и Кюхельбекера не было денег - у Александра и Вальховского
никаких, а у Кюхельбекера было два рубля, которые он дал себе обет хранить
до конца первого курса.
По приказу Пилецкого стали отнимать у них книги, привезенные из
родительских домов. Гувернер Чириков ходил из кельи в келью. Александр
решил не отдавать книжек, которые сунула Арина, не понимая, как будет
обходиться без Вольтера, Пирона с картинкой. Гувернера Чирикова, который
пришел отнимать книги, он встретил с таким видом, что Чириков отступил. Он
был хил и тщедушен, с смуглым лицом, порченным оспой, в обхождении всегда
ровен и вежлив. Он со вздохом искоса посмотрел на Александра и развел
руками. И Александр отдал ему книги.
За завтраком сказали им, что книги вернут, когда они вырастут, и что
есть надежда, что вскоре государь пожалует свою библиотеку, которую он
читал в молодости, тогда библиотека эта будет в галерее, что меж лицеем и
фрейлинским флигелем, которую называли аркой.
Теперь у него ничего из родительского дома не было.
6
Сергей Львович посетил лицей. Это не легко ему далось. Надежда
Осиповна, узнав, что он собирается в Петербург, молча стала уклады-
[274]
ваться. Сергей Львович обомлел. Он собирался ехать один, и теперь поездка
теряла для него много прелести. Наконец они уговорились: Надежда Осиповна
сошьет себе для поездки новую шубку, потому что в старой ей ехать никак
нельзя, и приедет к супругу в Петербург. Сергей Львович сам это придумал,
но тотчас почувствовал, что разорится. Между тем поездка его имела цель
служебную. Комиссионерство 7-го класса в Московском интендантстве, что ни
говори, было для него унизительно, да и приносило страх как мало денег; он
ехал в Петербург, чтобы навестить Александра и заодно узнать, нельзя ли
перевестись в столицу, а буде нельзя - куда угодно, на место, более его
достойное. Шаткость нынешнего курса внушала ему некоторые надежды:
близость войны была очевидна для всех, происходили то и дело перемещения,
назначения и проч. Интендантская должность была военная. Он не мыслил
более о карьере, которая могла бы открыться, - она слишком долго не
открывалась, но как старый игрок не мог забыть, что все есть дело случая.
В Москве ничего более его не удерживало. Далеки были те времена, когда он
хаживал к славной Панкратьевне, бог весть, существовала ли она. Он едва
мог удовлетворить свою страсть к игре, поигрывая иногда безденежно в штосе
со своим старым гвардейским товарищем, служившим теперь в департаменте и
впавшим в ничтожество. Более того, он пристрастился к пасьянсу, игре
одинокой и безвыходной, без проигрыша, но зато и без удач, правила которой
довольно точно знала сестрица Анна Львовна, говорившая, что игра - грех, а
без карт скучно. Давняя мечта его: побывать в Париже, которая сначала
возникла из благородной зависти к брату, была окончательно забыта. Время
было не такое. Ему теперь даже трудно было собраться в Петербург.
Между тем перед самым отъездом он вдруг с решимостью отчаяния заявил
Надежде Осиповне, что денег на ее шубку у него совсем нет и придется ждать
оброка. Надежда Осиповна поняла, что ее обошли, и дала ему пощечину. Она
надулась и сверкнула глазами, но Сергей Львович, к удивлению ее, перенес
все это довольно бодро, наскоро облобызал детей и уехал.
Дорогу он провел отлично. На первой же станции разговорился с проезжим
чиновником о новостях политических и сказал ему, что хотя он ни в чем не
одобряет Наполеона, но последнее известие, что Наполеон
[275]
приказал арестовать модистку жены своей, дабы положить предел мотовству,
все же заслуживает уважения. Чиновник, видимо напуганный вольномыслием
Сергея Львовича, ответил ему односложно: "Да-с".
В Валдае он был свидетелем загула проезжего гусара, к которому в
почтовую избу нагнали валдайских девок, славившихся вольностью обращения.
Гусар не обратил на Сергея Львовича никакого внимания и не пригласил его к
участию в играх, впрочем весьма непристойных. Посмотрев на себя в большое
кривое зеркало, висевшее в избе, Сергей Львович понял причину этого: вид
его был слишком почтенный, лицо оплыло, отяжелело. Он был отец семейства.
Пожав плечами, он решил на обратном пути вознаградить себя. В Петербурге
все шло у него хорошо, хотя о службе своей Сергей Львович не спешил
говорить, а его никто не спрашивал. Он посетил Ивана Ивановича Дмитриева и
передал поклон от Карамзина.
Слуги в Демутовых нумерах славились вежливостью обращения, и Сергей
Львович окончательно здесь почувствовал свою независимость.
Тургенев, с которым он надеялся поехать вместе в Царское Село, был
занят. Это было вдвойне досадно, потому что извозчики меньше чем за
двадцать рублей решительно отказывались везти.
Свидание с Александром могло по строго соблюдаемым правилам состояться
только в воскресный день, и Сергей Львович в первое же воскресенье поехал
в Царское Село.
Дорога развлекла его своею новостью - он впервые ехал по ней. Встретив
по дороге несколько проезжих, он принял вид равнодушный. Он приказал
своему вознице остановиться у въезда в парк.
По дороге ко дворцу Сергей Львович подтянулся, подобрался и засеменил
ногами. Мысль, что он может встретить государя, поразила его. Воображение
его разыгралось. Он с благородной откровенностью излагал государю все
невыгоды своей службы, просил об устройстве своих дел, получал внезапно
приятное и довольно важное назначение и проч. Подойдя к дворцу и никого,
кроме часовых, по пути не встретив, Сергей Львович невольно почувствовал
робость, обмяк и распустился.
В лицее его встретил пренеприятный человек с пронзительным взглядом и
весьма недоброжелательный. Он
[276]
объявил Сергею Львовичу, что свидание должно отложить, потому что утренний
час, для этого отведенный, уже прошел, а теперь скоро прогулка. Итак,
придется ждать до вечера, а лучше - следующего воскресного дня. Сергей
Львович раскричался. В комнате было несколько родителей, беседовавших с
сыновьями, Сергей Львович никого из них не знал. Родители с удивлением на
него посматривали. Неприятный человек, впоследствии оказавшийся
инспектором, или, что то же, смотрителем, вместо ответа усмехнулся и
послал за Александром.
Александр столкнулся на лестнице с Пилецким. Мартин посмотрел на него
с улыбкою, которой Александр терпеть не мог: улыбка была беглая, и глаза
не смеялись. Так Мартин всегда улыбался, смотря на него.
