громадную поэму Шапелена о девственнице Иоанне д'Арк, он в предисловии
прочел, как смеялся над злосчастным поэтом Буало и засмеял чуть не до
смерти. Он не любил насмешливого рода. Буало написал на трагедию Корнеля
"Агесилай":
J'ai vu l'Adesilas -
Helas! (1)
По мнению Кюхли, такие стихи писать было легко. И правда, Броглио -
самый беззаботный, последний ученик, всегда слонявшийся по лицею и
насвистывавший песенки, знать не хотевший ни о Буало, ни о Шапелене, -
пустил по лицею стишок о Дельвиге.
- ---------------------------------------
(1) Я видел Агесилая -
Увы! {(фр.)}
[300]
Ха-ха-ха, хи-хи-хи,
Дельвиг пишет стихи.
Однажды Кюхельбекеру сунули эпиграмму на него и ждали, затаив дыхание,
действия. Кюхля дважды прочел и сказал отважно, хотя и побледнев,
дернувшись, раздув ноздри, что эпиграмма дурна: слог площадной, без
остроты, и рифма плохая.
Яковлев, оскорбясь, предложил ему самому попробовать.
Тотчас появилась эпиграмма на "нового Лагарпа". Кюхля был смешней
всего в гневе.
Но Александр, продолжая вместе со всеми писать на Вилю эпиграммы,
уверился, что они и впрямь плохи.
Он сел за Лагарпа.
По Лагарпу, нынче каждая язвительная черта в разговоре называлась
эпиграммою. Но предмет подлинной эпиграммы была мысль остроумная и
простая. Каждый может сочинить эпиграмму, но талант заключается в
применении точном и остром каждого стиха.
Эпиграммам на Кюхлю недоставало краткости и простоты.
Александр не давал своих стихов Кошанскому. Глубокое уныние, в которое
впадал непризнанный поэт при чтении чужих стихов, его бесстрастный голос,
когда он делал свои замечания, почти всегда дельные, самые похвалы,
жеманная улыбка - отучили Александра. Заметя погрешность, Кошанский с
некоторою хищностью вырывал листок из рук юнца-поэта, со сладострастием
зачеркивал ненужное или бессмысленное слово и тут же надписывал
исправление. При этом обнаружилась важная черта: для него были
погрешностями равно ошибки противу слога и правописания. Для его самолюбия
была чем-то оскорбительна скороспелая поэзия. Они посягали на священное
ремесло, предназначенное для людей ученых, зрелых, искушенных. Удачные
стихи, которые вдруг попадались у мальчишек там и здесь, были дело
несправедливого случая и заставляли его сомневаться в себе.
8
Александр привык в отцовском доме к разговорам о стихах: особый блеск
в глазах появлялся у дяди, отца, друзей их, когда они говорили о стихах,
театре, жен-
[301]
шинах и счастье в картах. Счастливый стих вызывал смех, восхищение,
зависть, как красавица, увезенная из дому, из-под носу у родителей,
шалуном, или талия, пригнавшая игроку счастье. Если славный стих был
печален, все смотрели друг на друга сощурясь, с видом таинственным и
важным, как заговорщики. Если поэма была зазорная, все замолкали, когда
мать, тетка или гостья приближались к столу; лукавые, счастливые своими
знаниями, они обиняками подзадоривали любопытство. Кошанский читал стихи
плавно, покрикивая в главных местах, понижая голос до шепота в других,
прерывая стих и останавливаясь для пояснений; он знал куда больше, чем
дядя Василий Львович, но знал не то. У Александра почти на глазах писалась
дядина поэма. Он видел листки, на которых еще не высохли чернила; он знал,
что поэты хвастают, когда стихотворение удается. Кошанский более всего
бранил нескромность и тщеславие. Дядя ругал Державина, ворчал на
Дмитриева. Кошанский ругал только Тредиаковского. Кто был славен, тот
вызывал его почтение во всем. И он не верил Кошанскому, когда тот
критиковал его стихи. Каждая строчка была неверна, рифмы бедны, не было
плавности, но он никогда не говорил обо всем стихотворении. Он был прав и
неправ. Когда он говорил о высокой поэзии, он закатывал глаза. То же,
когда говорил о женщинах. Изящность его была жеманная.
У Александра был свой критик - гувернер Иконников. Любитель правды,
сумрачный, бледный, с дрожавшими от пьянства руками и диким взглядом, -
был несчастный безумец. Он любил стихи и свои и чужие, но мало о них
говорил и почти вовсе не делал дельных замечаний. Подняв палец к бледным
губам, он слушал их - и бледнел еще больше. Он дважды сухо сказал
Александру, что стихи дурны, и Александр не подумал обидеться. Он вдруг
понял, что стихи и в самом деле дурны, В третий раз Александр прочел
стихи, которые считал вздором, и Иконников бросился его обнимать. Этот
бедный безумец, донкихот, знал, казалось, какой-то секрет, быть может
точно, у этого вздора, который он прочел, были свои достоинства.
Вскоре в лицее стало известно, что Иконникова изгоняют за дурные
привычки и дурное действие на учеников. Подозревали и Кошанского и
Пилецкого. Бледный, с длинными дрожащими пальцами, любитель
[302]
правды сунул в карман единственное свое имущество - стихи Горация в
кожаном переплете - и пришел проститься.
Он простился с Чириковым. Всегда чинный, маленький Чириков упал к нему
на грудь и хриплым голосом пророкотал:
- Прощай, друг!
Они все собрались кругом и посматривали: нейдет ли Пилецкий. Любитель
правды обратился к ним.
- Льщу себя надеждою, милостивые государи, - сказал он, - что связь
наша не прервется, - басни господина Яковлева и Дельвига, песни господина
Пушкина всегда пребудут в моей памяти. Уважая ваши занятия, поручаю себя
вашему благоволению.
Иконников поставил себе за правило говорить с ними без всякой
короткости. Они не были для него юнцами, отроками и проч. Маленького
Комовского он обнял и прижал к груди.
- Прости, любезный мой, - сказал он, - дружба наша утвердится разлукою.
Пушкину и Дельвигу он сжал крепко руки, раскланялся чопорно и удалился
мерным военным шагом.
Александр видел дружбу, безумие, честность, гордость, нищету - он
никогда не видел ранее такого {бедного человека}.
9
Мартином были недовольны Дельвиг, Мясоедов и другие. Родители
приносили в лицей все неустройство отчего дома: давно уже они никуда не
выезжали, и старомодные выходцы из другого мира толпились чванно, с
некоторою робостью, по праздничным дням в приемном зале. Длинная немецкая
шаль госпожи Кюхельбекер волочилась по полу: в Павлове царствование она
была, быть может, прилична; родитель Вальховского был беден как церковная
мышь. Не мудрено: фамилии давно утратили первоначальную цель своего
существования либо ее не достигли.
Дед Дельвига, голштинец, как дед Александра, был верен Петру Третьему,
и с тех пор фамилия утратила блеск, а состояния не имела; отец
Кюхельбекера, ученый немец и поэт, чуть не попал в милость к императору
Павлу, который в последние дни своего царствова-
[303]
ния его приблизил. Он мог стать графом Кюхельбекером, но так и не стал.
Отец Вальховского всегда пребывал в средних чинах и бедности. Больших
трудов стоило им привести в порядок свои сертуки, шинели, шали. Лицейские
все это знали лучше, чем Мартин, стремившийся истребить родительскую
власть.
В часы приемов, редких свиданий, со своею кошачьей повадкою,
неопределенною улыбкою, иезуит всегда оказывался в приемной зале. Он не
вступал в разговоры, но слушал все, что говорилось, и не скрывал этого.
Иногда, когда матери слишком долго обнимали сыновей, он бледно улыбался.
Как бы деля с родителями и матерями родительскую власть, он обнимал
воспитанника, уводя его от отца или матери. Он с добродушием говорил о
родителях, родительницах и даже давал им шутливые прозвища, показывая, что
и он не вовсе чужой.
- Однако какой он у вас... брамарбас, - сказал он, умильно улыбаясь,
Мясоедову о его мешковатом родителе.
Мясоедов после этого стал говорить, что стоит папеньке захотеть, и от
лицея мокрого места не останется. Простой и глупый, он был упрям. Он то и
дело громко ворчал под нос бранные слова, и все знали, что Мясоедов
говорит об инспекторе. Малиновский его стал останавливать.
- Да, ты не хочешь слушать, - сказал плаксиво Мясоедов, - а знаешь,
как он твоего отца обзывает?
- А как? - спросил пораженный Малиновский.
- Да так, - ответил Мясоедов.
- Как? - наседал на него дюжий Малиновский.
- А вот так, - отвечал несколько перетрусивший Мясоедов.
И он сказал Малиновскому, что инспектор надеется "поддеть" директора и
"ссадить", а самому сесть на его место. И что он слышал, как Мартин ругал
директора брату своему Илье.
- Он-де, директор, такой - он слаб, он баба, - будто бы сказал
инспектор Мартин, - где ему.
Малиновский сжал кулаки, и Мясоедов зажмурился.
- Добро ему, - сказал Малиновский, и слезы показались у него на глазах.
Кой-кому и здесь повезло. К Горчакову, например, мать не ездила, затем
что
[304]
была почти всегда за границей, где лечила младшего сына. Дяденька,
покровитель, писывал племяннику. Письма его писаны были черно и кругло -
почерк воина, как говорил Калинич. Тетушка писала по-французски. Горчаков
писал письма засветло и жаловался тетушке, что его бедные глаза слипаются.
- Тетушке на папильотки, - говорил он об этих письмах.
- Матушка недовольна Веною, - говорил он, - дует теплый ветер, она
простужена.
Ему ничего не стоило получить письмо из Вены, Бадена, Парижа. Мартин
не спрашивал его о родителях и этим выказывал некоторое уважение.
- Дяденька Пещуров, - говаривал Горчаков с улыбкой Пушкину, - пишет,
чтобы я присылал лицейские стихи, собираюсь послать, да все не соберусь.
Нет ли нового? У меня есть эпиграмма на трех депутатов - уморительна.
Мартин щадил и Бакунина.
К Бакунину являлись мать с сестрою. Все заглядывали в приемную и,
несмотря на запрещение, часто пробегали мимо. Бакунин останавливал их и
представлял. Сестра была стройна, большеглазая. Мать же была дородна и
болтлива. Она была известная придворная сплетница, и прибытие ее означало,
что двор переехал в Царское Село. Пилецкий не был недоволен, когда они
заходили. Он задерживал пробегающих и с удивлением спрашивал их, зачем они
здесь. Лицо его оживлялось. Может быть, он готовился искоренять грехи, а
быть может, молоденькая Бакунина ему нравилась. По крайней мере Пушкин и
Дельвиг именно так полагали.
Однажды, задержав таким образом Пушкина, иезуит его спросил:
- А наш поэт, скоро ли опять пожалует? Александр побледнел. Дядюшка
Василий Львович после открытия лицея с ним не виделся. Иезуит говорил не о
нем, а о Сергее Львовиче. Он прозвал его сейчас поэтом, как месяц назад
отца Мясоедова - брамар-басом.
Александр посмотрел на Пилецкого, и ноздри его задрожали. Лицо его
вдруг пожелтело и стало безобразно. Ни слова не сказав, он скрипнул
зубами, повернулся на каблуках и пошел прочь.
- Ого, - сказал ему вслед Пилецкий.
[305]
10
Пилецкий знал трудную науку физиогномики. Его нельзя было обмануть.
Неподвижные лица и уклончивые взгляды, которые он стал встречать,
бездушные и краткие ответы не показывали откровенности. Вообще поведение
их изменилось. Спасительный страх исчез. Родители жаловались в своих
письмах, что сыновья не пишут; видно, письма задерживались на почте.
Пушкин, который почти не писал писем домой, которому приходилось даже об
этом напоминать, громко утверждал, что инспектор берет их письма из ящика
и читает, оттого и теряются. Пилецкий как духовный отец действительно
предложил своим любимцам проверять их письма, более со стороны
грамматической отделки, - но это / касалось только заслуживших его
доверенность, и они делали это вполне добровольно. Илья Пилецкий донес
брату, что Пушкин дважды громким голосом изобличал инспектора. Илья не
знал теперь покоя ни днем, ни ночью. Что-то в лицее готовилось. Они
собирались теперь кучками то в зале, то в коридоре, спорили о чем-то.
Завидев Илью, тотчас расходились. Корф и Ломоносов, усердные, как всегда,
не скрыли, что на инспектора пишутся куплеты и какое-то прошение. Однажды,
когда Илья исполнял свою обязанность воспитателя - подслушивал за дверью,
он был застигнут Пушкиным, Дельвигом и Малиновским.
Они стали подходить к нему с видом недобрым. Малиновский даже как бы
стал засучивать для чего-то рукава; Дельвиг спросил его со всегдашним
