потрясения, но не больше, чем были". Старик столько видел, что лишить его
спокойствия невозможно. "Говорят" - это лжец.
Войны {не должно быть}. Между тем никто, кажется, не сомневается в
том, что мы будем разбиты: лица царскосельских царедворцев вытянулись.
Говорят, что кое-кто укладывает вещи и проч. Какая трусость!
О журнале моем Сперанский более не напоминает. Я сделал план и
закончил нумер первый. Будут: часть официальная - события - философия -
просвещение, история древнего права русского; афоризмы. Смесь.
Морозы вдруг ударили.
Вчера ночью Сперанский взят и, как злодей, скрыт неизвестно куда.
Никто ничего не знает.
Гауеншилд, как ворон крыльями, хлопает фалдами по коридору. Пилецкий
ведет на рекреациях свои записи. Рядом, во дворце, все тихо; камер-лакеи с
равнодушием выколачивают ковры. Лакеи вообще последними откликаются на
потрясения истории. Неужто все ..начинания M. M. кончены, прерваны?
Кажется, так. Существует ли в таком случае достоинство, которое одно дает
силу жить, мыслить, действовать? Я, как и M. М., как и Малиновский, как
все мы, "геттингенцы", - дьячков внук. Но я просветил свой разум, верю в
благодетельную его силу, в святость общественного договора, хочу видеть
новую отрасль людей - и неужто можно возвратить меня в первобытное
состояние дикости и отсутствия желаний? Я в смятении подвел итог этому
году. Гражданская арена вдруг закрыта для меня, как для Кошанского
поэтическая. Я вдвое прилежнее стал читать лекции: пример Будри меня
заражает. Этот старик, кажется, понимает всю важность перемен, но его
ничто не смущает. Он был свидетель слишком больших происшествий, сказал он
мне. Сегодня была во дворе суматоха: по саду шныряли люди, которых ранее
здесь не видали.
Сейчас окно открыто, чернеется парк, в нем два-три огонька: лицей и
фрейлинский флигель. Тихо. Луна светит, как светила год назад. Ночую у
одного из обывателей, затем что Василья Федоровича жена больна.
[260]
У хозяина вид простодушный, домик удобный, в камине трещат уголья. Как
люблю я эту любезную привычку к бытию
Не знаю сам, для чего пишу, потому что, кажется, все сейчас сожгу.
Страсть передавать впечатления свои хоть листку бумаги - не есть ли это та
же жажда общественная, жажда бессмертия?
Был у Александра Ивановича Тургенева. Подробности: вина M. M. не ясна;
Разумовский говорил, что это якобинец, который сам хотел сесть на престол,
не замечая, что здесь явное противоречие - либо якобинец, либо престол.
Многие называют его республиканцем. Мать нашего лицейского, госпожа
Бакунина, говорила при свидании сыну, что близ M. М-ча всегда ей казалось,
что она слышит серный запах, а в его глазах видела синеву адского пламени;
празднуют падение как первую победу над французами и как смерть самого
лютого тирана. Уныние, впрочем, также велико.
Сколько времени прошло от Геттингена и где мы теперь очутились? Как
камень, пущенный из пращи, в полгода я свидетель возвышения и падения,
надежд и безнадежности. Война приближается. Я подумал о питомцах своих,
которых мне завещал Мих. Михайлович. И они за эти полгода испытали
столько, сколько другие дети и за пять лет не испытывают: перемена
родительского дома, а теперь вскоре война, которая все потрясет.
Расставаясь, Александр Иваныч в особенности спрашивал меня о Пушкине,
в судьбе которого принимает участие, и просил меня быть внимательным к
нему, ибо детство его было безотрадное. Зная родителей Пушкина как людей
весьма забывчивых. Ал. Ив. просил меня не оставить его. Это меня тронуло,
я обещал, но сказал с откровенностью, что здесь нужен бы человек более
душевный, чем я: я стремлюсь повлиять на {разум} их. Гувернеры наши плохи.
Я всего более надеюсь на дружбу между собою; но, правду сказать,
совершенная разность в первоначальных впечатлениях отчуждает их друг от
друга. Пушкин, о котором Ал. Ив. печется, носит на себе все несчастные
следы своего первого воспитания. Умен, но застенчив; упрям, слишком скор,
вспыльчив до бешенства и смешлив. Больше ничего сказать пока не умею.
[261]
После крушения - мне кажется, не на что более надеяться, как на место
профессора для малолетних. Займусь же им. Я хочу прочесть им лекцию об
отечестве и о долге гражданском. Сел за Карамзина. Никто с таким
красноречием у нас, конечно, не пишет. Но холод в {разделении} любви к
отечеству на три любви: физическую, нравственную и политическую - мне не
нравится. Первая есть дело природы и обща всем; вторая - дело лет; а
третья требует рассуждения и доступна лишь людям образованным! Любовь,
которая делится на три любви. Фальшивая нота раздражает слух, а мнимая
логика - ум.
Все в том же унынии пошел я проведать брата Михаилу. Он болен и в
гошпитале. У них теперь строгости, меня не хотели было пропустить, и я
сидел недолго. Бедняк мне обрадовался. Хотя начальство еще скрывает о
войне, но военные приготовления очевидны для всех. Он был в оживлении;
вспоминал детство наше в тверском сельце - далеко и давно прошедшее: как
матушка сажала хлебы в печь и как запах хлеба казался нам тогда самым
прекрасным из всего существующего. Я было про это забыл. Слухи о войне его
не пугают. Он просил об определении в армию и, кажется, его получит.
Рассуждал довольно здраво о невыгодах для французов движения в
неприятельской земле. Он сказал мне, что когда его угнетает печаль или
обида, то сам себе говорит: "Не робей, Михаиле Петров" - и это его
поддерживает. Так и теперь:
"Не робей, Михаиле Петров" - взденет ранец, тесак в руки и пошел.
Какой же вид любви карамзинской присутствует у бедного солдата Михаилы?
Только ли людям образованным дан сей разум, без которого любовь к
отечеству невозможна? И что такое образованность? Истинная, как небо от
земли, далека от светской, мелочной.
Прочел у Жан-Жака о воспитании: "Чем подвигаются сердца и как они
начинают любить отечество и законы его? Осмелюсь ли сказать? Играми детей,
предметами бездельными в глазах людей поверхностных, но образующими
драгоценные привычки и непобедимые связи".
"Воспитание должно дать сердцам форму народную и так направлять мнения
и вкусы, чтобы они стали патриотами по склонностям своим, по страстям,
[262]
по необходимости. Республиканец истинный да всосет с молоком своей матери
любовь к отечеству, к законам его и к свободе. Ежели он одинок - он ничто;
ежели он не имеет отечества - он более не существует; и ежели он не умер -
он хуже, чем мертвец" (Жан-Жак).
Вспомнил о брате Михаиле; подумал о Михаиле Михайловиче; о
полуигрушечном воспитании, о котором говорил он мне. Нужно обращаться без
всякой детскости, они, кажется, все лучше понимают, что о них думают. Беда
потакать их слабостям: нынче в моду вошли томные взгляды, старчество
(Горчаков), меж ними какая-то щеголеватая шаткость.
Я все еще не сжег записок своих. Перечел их, и надежды, которыми
одержим был тому за полгода, и некоторое самодовольство молодости
показались мне смешны. Пора остепениться. Был у Василья Федоровича,
говорили откровенно. Он по-прежнему в унынии и напуган: кажется, сжег свою
записку "О созвании депутатов" - плод восьмилетних трудов. В случае, если
война откроется, хотел пойти сражаться простым ратником, как брат мой
Михаиле. В. Ф. пришел в ужас, что останется в лицее Гауеншилд, а ему не
справиться, и еще одно начинание рушится, и я обещал подумать. Вспоминали
о Михаиле Михайловиче. Говорит, что должен быть у него роман, написанный
Сперанским в молодости: "Отец семейства", - по заглавию должно быть
подражание Дидероту.
Передал сегодня поклон Пушкину от Александра Ивановича Тургенева и,
исполняя обещание, поговорил с ним. Дичится свыше всякой меры, но вовсе не
зол. Теперь зачислен гувернерами в шалуны, и в самом деле шалун. Видимо,
гордится сим званием. Просил Ал. Ив. прислать ему книгу Грессе. "Откуда вы
знаете Грессе?" - "Я читал в библиотеке отца и у дяди". - "Что же вам
более всего понравилось?" - "Налой". Поэма неприлична; верно, дядя дал
прочесть. От него {ничего} не скрывали и, кажется, всегда обращались
наравне со всеми. Он замысловат и остроумен, знает Вольтера, Грессе,
Пирона и, кажется... всю французскую насмешливую литературу. Кошан-
[263]
ского вкус ему не нравится (мне тоже). К удивлению моему, полюбил мудрецов
древних. Я дал ему о стоиках и циниках книгу "Философические апофегмы" - в
сих анекдотах больше толку для отрока, чем в иных учебниках. Он спросил
меня, почему я назвал в речи своей царскосельские сады {пустынными
лесами}? Я сказал, что здесь недавно еще были леса, а кругом - пустыня,
что сады и теперь сохранили девственный образ свой. Он ничего не ответил,
но, кажется, был доволен. Впрочем, они довольно далеко заходят на
прогулках и иногда углубляются в глушь, выходят и на пустую дорогу.
Удивляюсь, что он помнит так отчетливо выражения речи моей, сказанной при
открытии, тому боле полугода. На прощание я спросил, не хочет ли он
что-нибудь передать родителям через Александра Ивановича. Он было
задумался. "Нет". Он, видно, не скучает по родительскому дому. Кошанский
ошибся: он вовсе не зол. Верно, смеется над его декламацией; Н. Ф.
уязвлен. Пушкин с улыбкой прямо детской. - Говорил еще сегодня с
Вальховским. Этот гораздо более дельный и после классов подошел ко мне и
спросил.
...........................................................................
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
В первый же день он увидел в нескольких шагах от себя то, о чем Сергей
Львович говорил с беспокойством в глазах и закусив губу: двор. Прямо перед
ним была сутулая жирная спина государя, которую плотно облегало мягкое
сукно; государь, старухи и несколько молодых женщин с шифрами на плечах
были тут же. Люди в мундирах и фраках сидели в небольшом зале, и среди них
он видел дядю Василья Львовича. Дядя казался тем, чем был на самом деле:
человеком небольшого роста, косоглазым и, кажется, смешно одетым.
Небольшой, широкоплечий, решительный человек, во фраке, с тонкими
бачками, прочел речь по листкам. Это был первый и единственный человек,
который в этот день обратил на них внимание: он говорил, обращаясь к ним и
смотря на них; они стояли сзади
[264]
всех. Когда он кончил, многие обернулись и посмотрели на них с удивлением,
как бы впервые их заметив. Это был Куницын, профессор. Он запомнил легкий
говор, который вдруг прошел и смолк; вечером Горчаков сказал ему, что это
ждали Аракчеева, но тот не приехал. Александр спросил, кто таков Аракчеев,
но Горчаков оглядел его, лукаво сощурясь, пожал плечами и с
самодовольствием усмехнулся. Горчаков все знал.
А потом сразу, на другой же день, о них позабыли. Каждый день они
вставали засветло, в шесть часов - и дежурный гувернер Илья строил их "в
порядок" и вел во второй этаж в столовый зал, где они пили жидкий чай.
Строже всего Илья по заветам брата наблюдал, чтобы перед классами наверху,
в спальнях и на втором этаже, где пьют чай, отнюдь не было игр, ибо они
рассеивают без нужды. Потом с семи до девяти были лекции, после лекций они
шли гулять, обедали, репетировали уроки в классном зале; потом опять
лекции - счетом три; после лекций - вторая прогулка, полдник, ужин, третья
прогулка - ив десять часов они снова шли "порядком", почти никогда в этот
час не соблюдаемым, к себе наверх, в четвертый этаж, и расходились по
своим кельям, носившим каждая свой нумер. Нумер Александра был -
четырнадцатый; рядом, за дощатой перегородкой, тихонько посвистывал нумер
пятнадцатый: Пущин. Его уже прозвали по-французски Jeannot (1) после
одного французского урока.
Они жили во дворце, во флигеле, их комнаты были расположены рядом, и в
каждой стояло то же бюро, или, как называл его дядька Матвей, конторка,
тот же комод и железная кровать, из-под которой выглядывали те же ночные
туфли; и полутемные переходы, сводчатые потолки, крадущийся у дверей
