надзиратель, у которого глаза были пронзительные, а обличье монашеское, -
все иногда ему казалось монастырем иезуитов, в который он так и не попал.
Каждый день их трижды водили гулять, и прогулки были важнее, чем
лекции: Малиновский полагал важным для развития детей воздух Царского,
который и он и больная жена его считали чудодейственным; отроки должны
быть на воле, комната же - для при-
- ---------------------------------------
(1) :Жанно
[265]
готовления уроков и сна. Их водили гувернеры попарно, в ногу, но вскоре
порядок расстраивался. Постепенно он свыкся с садами, прекраснее которых
ничего не было; он научился отличать старый, елизаветинский, спокойный и
широкий сад от нового, екатерининского, затейливого, с постройками,
памятниками и английскими сюрпризами. Елизаветинский сад между дворцом и
Эрмитажем был со стриженою версальской изгородью, с купами деревьев, и,
когда они проходили мимо боскетов, - ему вдруг казалось, что он узнавал
эти места, может быть принимая за Юсупов сад, который часто видел в
детстве.
Праздные, странные мысли приходили ему в голову. Он никогда их не
помнил и к ним не возвращался. Иногда он улыбался им. Пущин, который шел с
ним в паре, привык к этому и говорил непрерывно, не заботясь, слушают ли
его.
Их водили к Розовому Полю. Из кустов виден был сквозной и легкий домик
- турецкий киоск; старинные чужеземные камни были вделаны в одну беседку;
им сказал Чириков, что это древнегреческие камни. Те турки, о которых
Кайданов говорил на своих лекциях не иначе, как прибавляя слово
"свирепые", здесь не были свирепы. Небольшие пруды были вырыты лунками -
память о турецкой луне.
Раз, когда их водил гулять Чириков, который был всегда занят
собственными мыслями, он отстал и заглянул в узкое окно. Он увидел ковры и
диваны в пустой и полутемной храмине, в которой, может быть, жил
какой-нибудь владетель сераля. Все убранство было такое, словно хозяин,
важный турок, только что ушел и скоро вернется курить кальян, стоявший в
углу. Никто никогда здесь не жил. Екатерина, любившая затеи, верно, здесь
сиживала.
Над прудами в хижинах зимовали лебеди - в каждой хижине пара супругов:
на сухой камышовой подстилке, зарывшись носом в перья подруги, лежал
старый лебедь и, чуя их приближение, шипел и глухо бормотал сквозь сон -
сонный грязный Зевес, который из-за своей Леды принужден был дрогнуть
зимою в шалаше.
Они проходили мимо громадного, пустынного дворца. Чириков хмурился и
просил, понизив голос, проходить стройно и быстро. Рябое смуглое лицо его
подергивалось. Александр посматривал на окна; тяже-
[266]
лые занавеси были на окнах. Молчаливая стража стояла у дверей. Они шли к
Розовому Полю.
Розовое Поле было правильной лужайкой. На нем еще зябло несколько
розовых кустов, которые посадила Екатерина, но за ними никто уже не
смотрел, они дичали, и дни их были сочтены.
Не обращая внимания на гувернера, все сворачивали сюда с дорожки и
начинали играть в снежки. Чириков, выведенный из задумчивости, метался от
одного к другому, прижимая руки к груди и хрипло умоляя прекратить
беспорядок: Пилецкий особенно не любил безобразной и нестройной игры в
снежки, допуская порядочные игры: загадки, шарады и проч.
Каменные розовые ворота в честь Орлова, прекратившего некогда в Москве
моровую язву, были справа - на мраморе была неторопливо изложена история
героя. Все было в таком порядке, словно герой должен сейчас въехать, и
растерянный, насторожившийся вид Чирикова, шикавшего на них, как будто это
подтверждал. Сад был гораздо более населен и жив, чем дворец с
занавешенными окнами, полумертвый, опустелый.
2
Обыкновенно он просыпался, когда еще было темно. В дверь тихо стучал
сонный дядька Фома и говорил, кряхтя:
- Господа, вставать! Господи, помилуй!
Потом его голос слышался рядом, у двери Пущина - и дальше, по всему
коридору, с тем же крехтом и непременным прибавлением: господи, помилуй.
Ему было лень проснуться, и Пущин стучал к нему в стенку. Вставали они
задолго до света, в шесть часов, в коридорах горели свечи, а за окнами
была еще ночь - полутемное раннее зимнее утро. Напротив, в фрейлинском
флигеле - второе окно от угла - появлялся слабый огонек: это Наташа,
горничная старой Волконской, являлась уже одевать свою барыню, которой не
спалось. Они встречали Наташу на прогулках, и он привык вставать по ее
огоньку.
Он проснулся от слабого стука - открыл глаза и прислушался. Было
темно, в соседней комнате все тихо, Пущин еще спал. Он взглянул в окно -
Наташиного огонька не было.
[267]
Между тем стук повторился, слабый, тихий, - дядька Фома стучал
обыкновенно в дверь корявым пальцем не так. Он быстро вскочил, сунул ноги
в туфли, поправил на голове колпак и тихонько выглянул.
Обыкновенно у печки сидел ночью в шлафоре дежурный гувернер и спал.
Это был либо Калинич, человек громадного роста, с громадным лицом, который
спал в креслах, раскинувшись, крепко, безмятежно, либо маленький, верткий
Чириков, который, прикорнув, тихонько постанывал. Иногда им не спалось,
тогда они в мягких туфлях шлепали дозором по коридору. Иной раз он
чувствовал чужой взгляд на себе: верхняя половина дверей была с решеткою;
кисейная занавеска только до половины закрывала ее. Он вздрагивал и ворчал
во сне. Гувернеры мало-помалу отвыкли заглядывать к нему в комнату. Чаще
всего они скрывались в свою дежурную комнатку, где и спали до утра.
Теперь кресла были пусты, вся галерея темна и пуста. И вдруг тот же
стук повторился - почти рядом, близко. Он вгляделся и увидел человека в
черном, длинную тень; человек стоял на коленях у стены, прижавшись лбом к
каменным плитам, и медленно, беззвучно бил поклоны.
Он вспомнил, что сегодня вызвался дежурить сам инспектор, и постоял не
шевелясь. Мартин Пилецкий, подостлав носовой платок, стоял на коленях на
каменном полу, прижимая руки к сердцу, изгибаясь и всем своим положением
показывая полное уничижение. Одни только огромные ступни в черных туфлях
сохраняли человеческий вид: были похожи на ступни мертвеца.
В коридоре было холодно; самая молитва иезуита, казалось, была,
несмотря на усердие, холодна; лоб стучал о каменный пол, как маятник.
Александр постоял. Холод пробрал его, и он вернулся к себе. Непонятное
отвращение мешало ему уснуть. Стук прекратился, шагов не было слышно:
может быть, Мартин заснул на полу.
Он еще поворочался на постели, озлился, что мешают спать, - и
неожиданно заснул. Ему почудилось, что он у иезуитов, к которым хотел было
определить его дяденька Василий Львович, и в тихом утреннем полусне он
ничуть не удивился.
Скоро церковный колокол пробил шесть часов,
[268]
и он услышал знакомый корявый стук в дверь; дядька Фома заглянул в решетку
и сказал:
- Господа, вставать! Господи, помилуй! Он посмотрел в окно; Наташин
огонек мерцал. Ночное происшествие вдруг показалось ему смешным и
странным. Большие ступни иезуита, распростертого на каменном полу,
занимали его. Он вдруг припомнил старую французскую поэму, которую любил
дядюшка Василий Львович, поэму о налое, - зад склонившегося в молитве
послушника служил налоем аббату, читавшему требник на этом налое; верно, у
послушника туфли так же торчали, как у Мартина. Монах был сущий черт, о
котором Арина говорила, что он великий притворщик, и самое упоминание о
котором так строго запрещала бабушка Марья Алексеевна. Теперь никто не мог
ему здесь запретить думать обо всем, что он желает. Пастырь душ с крестом,
иезуит, монах, который, оседлав черта, совершает ночью путешествие по
закоцитной стороне, - таков был инспектор Мартин Пилецкий.
3
Он рос один, и ему трудно было теперь привыкнуть к товарищам. Горчаков
изображал старичка:
- Ах! Опять мои старинные болезни! - говорил он со вздохом и ковылял.
- Мы, старички, - говорил он насмешливо. Всё давалось ему легко. Он
гордился этим. У него были уже поклонники. Ломоносов и Корсаков во всем
подражали ему. Профессора были к нему благосклонны: он сразу занял первое
место; у него была память, которая без всяких усилий и понимания, как в
зеркале, повторяла все, что он читал. Он учился усердно. Во всем остальном
он был забывчив, особенно на имена, но, казалось, был даже доволен этим.
- Этот... как его... да: Фома, никак не могу припомнить, - говорил он
о дядьке Фоме и щелкал пальцами, как старик, может быть как его дядя,
новгородский губернатор.
Александр завидовал ему и побаивался.
Вальховский ночей не спал и старался также занять первое место.
Броглио лучше всех подставлял подножку, и Алек-
[269]
сандр дважды чуть не попался. Броглио и Данзас были отчаянные - так их
аттестовал Мартин.
Они также соревновались между собою - в наказаниях. Данзас поставил
себе за правило ухмыляться, когда делал ему замечания Мартин. Монах
менялся в лице при этой наглой улыбке отчаянного воспитанника. Раз найдя
уязвимое место инспектора, Данзас стал злоупотреблять своею смелостью.
Обычные наказания на него не действовали, и для него было найдено новое:
он был одет на сутки в свой старый детский сертук, в котором прибыл в
лицей. Сертук был до того узок, беден, дурно сшит, что вызвал смех и
произвел действие. Форма спасала их от бедности, младенческих сертучков и
штанишек, скроенных родителями. Александр, поглядев на Данзаса, радостно
засмеялся. Данзас был смешон, как шут. Но он очень скоро припомнил свой
собственный наряд и притих: ему ни за что не хотелось, чтобы его одели в
старый сертучок.
Они повторяли заданное всегда в классной комнате, каждый за отдельной
конторкой. Посредине стоял черный стол. Данзас и Броглио в наказание за
нескромное поведение и особенно странные, неприличные и бессмыслейные
гримасы сажались гувернером Ильею за черный стол. В последнее время он
перестал дожидаться с их стороны проступков и прямо усаживал их. Они
привыкли к этому столу, и Данзас имел наглость заявлять, что за ним
удобнее, чем за конторкой. За незнание немецких разговоров Дельвиг был
однажды оставлен Гауеншилдом без завтрака, а в другой раз - за некое
пренебрежение к урокам, которые не учил, дан ему за завтраком вместо чаю
стакан воды с черным хлебом. Дельвиг в особенности был преследуем за лень.
Воспитанник Пушкин тоже бывал сажаем за черный стол в наказание за
громкий смех в классе чистописания, чем г. Калинич был недоволен, и за
пустые фигуры, которые чертил в классе немецкой словесности у г.
Гауеншилда. Но у него не было дружбы с отчаянными. Он был угловат,
диковат, ни с кем, кроме Пущина, пока не дружил.
У него не было княжества, он был не так силен, как Данзас и Броглио.
Зато он говорил по-французски, как француз. У него были книжки, взятые из
дому, - презабавные. Вечером его попросили прочесть
[270]
что-нибудь. Он сначала отказался, но потом прочел им несколько
стихотворений Вольтера; из них одно было забавное и, кажется,
недозволенное, а другие не забавны, но, по-видимому, чем-то замечательны:
он читал их с удовольствием, немного заунывно и улыбаясь неизвестно чему.
Кой-кто зафыркал, он тотчас захлопнул книжку и взглянул исподлобья.
Горчаков сказал, что у него есть вкус.
Вскоре все заметили: он грызет перья на уроках - что-то чертит и
записывает; думали, что он записывает лекции. Пробовали приставать к нему
после лекции, он выходил из себя и, не помня себя, готов был тут же
подраться. Между тем гувернер, присутствовавший на лекциях, дважды сделал
ему строгий выговор, и постепенно отчаянные стали его уважать. Он был
занят на лекциях, видимо, чем-то посторонним и, кажется, ровно ничего не
слушал. Однажды он не мог, да и не желал ничего повторить, когда его
спросил Гауеншилд. Немец рассвирепел, но Пушкин не испугался; он, видимо,
не боялся быть последним учеником, и у него были какие-то свои,
посторонние занятия. Шалуны стали к нему присматриваться. Может быть, он
писал стихи? Илличевский, рослый, но тщедушный, огорчился; он тоже писал
стихи, но он не сердился, когда ему мешали. Он откидывал свои стихи в
сторону, бегал, шел на прогулку, готовил упражнения, как все, - а потом, в
