намеревался ранее.
У всех, видимо, вывезено немало вздора из отчих домов, и почти все
кой-что понаслышке знают, а стало быть, почти ничем не отличаются в знании
нравственной философии от других.
Первое, с чем я встретился, - необыкновенное хладнокровие моих
слушателей, вовсе не расположенных слушать. Я порешил с сим бороться.
Кайданов, которого я повстречал, мрачен как туча. Он сказал мне, что
"ругает хлопцев аж до трясцы" - и за невнимание обзывает их животинами.
- Так и вызываю: Яковлев-господин, животина-господин, и ничего,
терпят. Их учить надо.
Он сам становится похож на того семинарского своего ментора, которого
любил изображать. Не нравится мне эта грубость. На него и на Карцева злы
более всего. Я решил вести себя так, как будто всерьез считаю юнцов
студентами, и не допускать никакой короткости. Убедился, что это льстит
мальчишескому самолюбию. Я заставляю слушать этих куколок, по выражению
Будри, дремлющих на лекциях и показывающих гримасы, - авось-либо вылетят
из них бабочки.
Сегодня рассказал об Аристиппе, а к концу - о стоике Зеноне.
Перья скрипели. Одни записывали об учителе наслаждений, другие о.
Зеноне, учившем побеждать страсти. Я не сказал им о том, что сам у него
сему не научился. Мясоедова, который не только глуп, но и груб, я просил
выйти вон. Другие не слишком поражены. Вальховский после классов просил
что-либо почитать о Зеноне-стоике. Пушкин - об Аристиппе. Я обещался им
привезти "Апофегмы" Левека.
[254]
Полагая, что без знания логики никакая философия, тем паче
нравственная, невозможна, вздумал разъяснять правила ее и силлогизмы.
Невнимание общее было ответом. Более того, вызвав к ответу в классах
некоторых, убедился, что не понимают.
Кажется, им забавно самое содержание силлогизмов, например: "Все люди
смертны, господин N - человек, следственно, г. N - смертей". Слишком
простая истина, что г. N - человек, вызвала у Пушкина улыбку. Я спросил у
него о причине этого. Он ответил:
- Признаюсь, что логики я, право, не понимаю, да и многие, лучше меня,
не знают. Логические силлогизмы странны, невнятны.
Зато они с увлечением и жаром малопонятным произносят перечисление
фигур силлогизмов, кажется принимая их за нового Вергилия:
Barbara, Celarent, Darii, Ferioque, prioris
Caesare, Camestres, Festino, Baroco, secundae.
Такого же труда стоит доказать, что силлогизмы имеют смысл, как и то,
что эти стихи - бессмыслица, составленная для легкости запоминания. Имена
Дария и Цезаря, кажется, их поражают.
Сегодня говорил о златом веке естественной свободы, и опять удалось
рассеять дремоту моих студентов.
Обыкновенно внимательны не те, кто понимает. Я уразумел еще у нас, в
Тверской семинарии, что такое показное прилежание. Это лицемерие довольно
отвратительное. Ничего не прочтешь в глазах, за исключением рассеянного
желания похвал. Поэтому я не буду ничего говорить о Саврасове, Тыркове,
Мясоедове (совершенный облом), Костенском и прочих. Но те, кто понимает и
могли бы понимать, обычно не внемлют ничему.
Горчаков умен, но прихорашивается, точный Нарцисс, глядящийся в воду.
Вальховский без всякого упрека. Матюшкин тих, Кюхельбекер, видимо,
посмешище для товарищей. Во всем чрезмерен - пишет с усердием, так, что
перья ломает, не то разговаривает, а как он глухой, то громко
переспрашивает. Броглио отпетый; Данзас тоже: делает гримасы, ему все
трын-трава. Кажется, это так и есть. Пушкин грызет перо и царапает на
бумаге рисунки, так углубясь в сии за-
[255]
нятия, как будто в классе никого, кроме него, нет.
Дельвиг спит - в точном смысле сего слова. Корф приличнее всех.
Я рассказал им о первобытной свободе, естественном состоянии человека,
о младенчестве его, когда еще не был заключен общественный договор и тем
паче не был осквернен тиранами. Они слушали на сей раз с вниманием, и
некоторые, кажется, были поражены. Кюхельбекер и Вальховский записывали.
Пушкин, который никогда не задает никаких вопросов, вдруг спросил меня
после классов: есть ли еще на земле народы, находящиеся в этом состоянии?
Я ответил ему, что некоторые дикари сохранили первоначальную невинность,
но их становится все меньше: образованность проникает в самые шалаши, а
вместе с образованностью - пороки, общие всем; дики и невинны, как
кажется, индейцы, о которых пишет Шатобриан. Я был несколько удивлен этим
вопросом: они не только мыслят, но сразу же и прилагают мысли к настоящему.
С Иконниковым все более дружусь. Он очень беден, проще скажу: нищ.
Более странного гувернера никто не мог придумать, но вместе - действие его
на детей должно быть истинно полезно. Это - новый Кандид: он всем говорит
правду, и только правду. Я слышал его разговор с Горчаковым. Горчаков стал
говорить с ним, чтобы озадачить, по-французски и говорил насмешливо.
Иконников долго слушал и вдруг по-французски же ответил, что если Горчаков
сейчас же перед ним не извинится, он будет считать его невеждою. Тот
переконфузился. Теперь он всеми любим. Они ему читают свои сочинения и
ценят его откровенный вкус. Кстати, Илличевский, говорят, пишет отличные
стихи. Кроме того, пишут Яковлев, Пушкин и еще кто-то, пять-шесть
воспитанников. Одного из них, Яковлева или Пушкина, Иконников лобызал за
переложение "Розы" Анакреонта, в переводе Жироде, о чем мне рассказал
Чириков.
Только бы Кошанский не дознался - Иконникову несдобровать. Судьба его
самая странная: он внук знаменитого актера Дмитриевского и сам недурно
играл, служил в коллегии иностранных дел переводчиком. Был в горном
корпусе дежурным офицером, читал там географию, историю, французский язык
- и нигде не удержался. Он так неряшливо одет, что
[256]
не однажды приходило мне на мысль помочь ему, но его гордость
останавливала меня.
Сегодня мы гуляли. По паркам ходить не люблю, ибо внезапно натыкаешься
не только на статуи меж деревьев, но и на часовых, а то чувствуешь на себе
чьи-то взгляды: здесь постоянное внимательное дежурство - так сказать,
моральное присутствие. Насколько уютнее улицы маленького городка, домики
жителей, лавчонки. Везде глубокий снег, но улицы прочищаются. Иконников
прочел мне несколько своих стихотворений - и поразил меня. Это все краткие
элегии, написанные с истинным чувством, не чета нашему Кошанскому. Но все
недокончено, небрежно. Я спросил его, почему не отдает он их в печать. -
Чтоб не получить отказа. - Он слишком горд и беден.
Наконец он признался мне, что пишет большую поэму, и от успеха ее
зависит все дальнейшее его счастье. Но прочесть что-либо из нее решительно
отказался. Мне он открылся, - заметил он, - потому что я "кажусь ему
честным человеком, более, чем другие". Это признание Кандидово заставило
меня засмеяться. Он обиделся и зашагал от меня в сторону. Я догнал его и
помирился, но не добился более ни слова. Сегодня говорил о нем с Васильем
Федоровичем, который тут же под честным словом, что никому не скажу,
прочел мне донос Пилецкого на Иконникова. В доносе указывается, что
Иконников уже два года не был у причастия, что он кощун и пьяница,
преданный всему французскому. Я уговорил Василья Федоровича не давать хода
доносу. О пьянстве Иконникова наш инквизитор, может быть, и не все налгал
- кажется, точно, иногда пахнет вином от него.
Мой рассказ о Зеноне, учившем подчинять страсти разуму, всех моих
студентов задел за живое. Все просили меня говорить с ними о страстях. Я
вспомнил свою прогулку с Иконниковым - и сказал, что буду говорить о
гордости. Тут некоторые стали просить - Кюхельбекер, чтобы я прочел о
справедливости, Горчаков - о малодушии, а Пушкин попросил прочесть о
скупости. Кто-то засмеялся, но я нашел из всего названного скупость
единственною страстью, потому что справедливость и малодушие не суть
страсти в подлин-
[257]
ном смысле, и обещал в следующий же раз говорить о скупости.
Кюхельбекер с горячностью возразил, что справедливость есть страсть.
Его поддержал и Вальховский, заявивший, что добро - страсть. Дельвиг
пустился в софизмы и стал доказывать, что самая сильная страсть -
бесстрастие, чем вызвал смех.
Под конец я сказал им, что {добрый} означает сообразность вещи с
каким-либо назначением, ни более, ни менее. Вещи {добры}, хороши, когда
могут служить средством к достижению цели. Так и добро есть стремление к
счастью. Они, казалось, были поражены столь простым разрешением вопроса.
Василий Федорович назвал бы его циническим. Цель моя достигнута: я задрал
их за живое. Пока же я рассказал им, что можно, о гордости и начал с того,
что привел мнение Вейса: надлежало бы по гордости ограничить свои издержки
и быть спартанцем, когда невозможно быть сатрапом.
Говоря о гордости, я сказал также, что ложная гордость основана более
всего на воображении, которое без всяких на то оснований порочит
окружающих и возвышает гордеца. Как пример воображения привел императора
Константина, который, будучи мал ростом и тщедушен, во время своего
триумфа, подъезжая под громадную триумфальную арку, склонил голову, желая
показать, что иначе арка заденет его. В это время произошло в классе
замешательство. Горчаков невольно наклонил голову, а Малиновский начал
пальцем указывать на Горчакова и Мясоедова и довольно громко восклицать:
"Вот они! Вот они!"
Я не ожидал такого сильного действия моих объяснений и такого быстрого
приложения. Хуже всего, что гувернер Илья, Мартинов брат, стал тут же
распекать крикуна, увещать, улещать по правилам иезуита, брата своего, и
вынудил у него "раскаяние". Прошу директора унять его. Гордость Горчакова
основана на титуле и, кажется, на быстрой памяти. Мясоедова отец служит в
Сенате.
Сегодня была тревога: у одного из воспитанников, Пушкина, Пилецкий
нашел мадригалы Вольтера, поэта Пирона и прочие, как он выразился,
пакостные книжки. Он настаивал на полном отобрании их и даже сожжении.
Василий Федорович по его уходе схватился за го-
[258]
лову и сказал мне, что этак житья не будет, тем более что воспитанник этот
вовсе не овечка. В лицее еще библиотеки нет, а мадригалы Вольтера - чтение
позволенное. Только б не эпиграммы! Страх и трепет! Это более всего похоже
на дьячка Паисия из лицейской церкви, который считает Вольтера диаволом.
Новое распоряжение, глупее первого: запрещается воспитанникам писать
стихи, ибо они отвлекают от занятий. Это выдумка, как кажется, гувернера
Ильи и Кошанского; может быть, Калиничу надоело чинить перья? Теперь
учеников не узнать: особенно Пушкин - грызет на лекциях перья и пишет
непрестанно. Я говорил Василью Федоровичу, чтоб унял Илью наконец.
Кажется, взамен запрещения Пилецкий (автор сего закона) намерен издавать
журнал среди воспитанников.
Слухи о войне. Слышал в Царском Селе, что не только моя просвирня
занята кометою, но и сама императрица запросила астрономов. Скоро моему
учительству конец: уже вчерне составил нумер журнала. На будущей неделе
буду просить приема у Сперанского.
О войне никто не знает: идет ли или нет? "Северная почта" о ней ничего
не пишет, а говорить никто не решается, и, видимо, не без оснований.
Государь путешествует. Наполеон путешествует. Неясность положения мучает
людей, как гроза, которой еще нет, - овец. Жмутся друг к другу. Кошанский
уже другой раз перемарывает конец "Нашего века" - сначала написал его
сапфической строфой, а теперь в виде кантаты. "Студенты" (или, по
Кайданову, "хлопцы") чуют все не хуже нашего, но на прогулках и в классах
все по-прежнему.
У Пилецкого много хлопот. Наушничество в лицее такое, что, право,
гадко. Я заметил, что его ненавидят, уже не скрываясь. Один Будри спокоен,
как всегда. Я спросил его как-то (предварительно оглянувшись - вот до чего
дошло!), что он думает о войне. Он сказал, что войны нет. "Все говорят о
ней", - возразил я. ""On dit" - c'est un menteur" (1), - отвечал он. "А
если
- ---------------------------------------
(1) "Говорят" - это лжец (фр.).
[259]
война начнется?" - спросил я. "Если она начнется, будут большие
