- ---------------------------------------
(1) Как мой зад (фр.)
[213]
- Сегодня мы с тобой поедем к Ивану Ивановичу Дмитриеву. Он велел
сказать, что меж шестью и семью дома.
Он посмотрел на племянника и остался недоволен.
- Будь с ним, Александр, особенно любезен. Помни, что от него зависит
судьба твоя.
Александр исподлобья смотрел на дядю; ничего любезного не было в лице
племянника.
Василий Львович пришел мгновенно в отчаяние и озлобление; у юнца ветер
в голове. Между тем дела его плохи. Аббат Николь, слышно, закрывает свой
пансион; Тургенев в таких хлопотах, беготне, суете, что стал неуловим.
Вообще в Петербурге каждый так занят собою, что в чужие дела вовсе не
желают входить, не то что в Москве. Между тем о лицее нечего и думать; без
важного покровителя туда никак не попасть. Иван Иванович Дмитриев был
давний патрон семьи; связи литературные, несостоявшаяся женитьба на его
сестрице Анне Львовне - все, казалось, сближало с ним Василья Львовича. Он
объяснил положение дел племяннику и повторил, чтобы племянник был особенно
любезен. Было бы хорошо Александру невзначай прочесть в знак внимания
перед Дмитриевым что-нибудь дмитриевское: тотчас же он стал соображать,
что именно. "Чужой толк" был длинен, "Модная жена" соблазнительна, апологи
коротки. Он выбрал из последних творений две басни: "Бык и корова", "Слон
и мышь" и, предложив племяннику прочесть, приготовился слушать. Александр
все так же исподлобья смотрел на дядю и, казалось, не торопился читать
басни Дмитриева. Дядя подождал и сам прочел.
Ровно к шести часам они отправились к Дмитриеву.
Дмитриев встретил их с улыбкою. Он был сед, у него было розовое лицо и
косые глаза, подозрительный взгляд. Он попросил Василья Львовича извинить
его: не может уделять дружбе более часу.
- Я здесь не у себя дома; дом мой в Москве, - сказал он и стал
жаловаться, как видно, не впервые: - Весь в мелочных переписках, в
отправлении текущих дел; этикетные выезды ко двору; закидываю непрестанно
визитные карты, и все отнимает у меня часы, которые я мог бы проводить
если не с пользою, то, по крайней мере, с сердечным весельем. Сколько
мелочей в этой дворской науке!
[214]
Принял он их в простом домашнем платье, и сам об этом с первых же слов
сказал:
- Не стыдно ли Жуковскому выдать мой портрет со звездою? Я для публики
не министр, а литератор.
- Поэт, - поправил Василий Львович.
- Для поэзии потребно время, - сказал Дмитриев. - Как мой садик у
Красных ворот? - спросил он с приметною грустью и тут же осведомился о
Карамзине: здоров ли, почему не пишет писем и навсегда ли охолодел к
поэзии?
- Какие вечера проваживали мы в Москве! - сказал он Василью Львовичу,
покачав головою.
За все время он не обратил никакого внимания на Александра.
Он выражался намеренно просто, на простоту своей речи обращал большое
внимание, славился этим и поэтому говорил не так, как все. Кабинет его
также был убран с простотою: бюст императора у длинного стола, в углу под
стеклянным колпаком статуя Фемиды с завязанными глазами, настенные простые
часы, шкап с книгами да у окон большие горшки с бальзаминами и с восковым
деревом - хозяин любил цветы. Но кабинет был при этом слишком просторен, а
штофные обои и мягкие кресла роскошны. Дмитриев жил в казенном доме.
Большие картины висели по стенам. На одной изображен был ночной пир в
полутемной, тусклой роще; другая была изображение какой-то битвы.
- Иногда прихаживало мне на мысль, что рожден жить только в Москве и
более нигде. Иногда здесь думаешь быть вне России.
Василий Львович тотчас пожаловался на петербургскую жизнь: нигде нет
устриц, ни туалетных предметов, мелких, но весьма необходимых: все из-за
того, что не ходят корабли.
Дмитриев посмотрел на него внимательно косыми глазами и пропустил без
ответа его слова.
- Да, Москва, Москва, - повторил он, и на сей раз Василий Львович
почувствовал, что бывший друг его - министр, занятый своими мыслями и не
желающий беседовать с ним о важных предметах.
- Казалось бы, где и быть устерсам, - растерянно сказал он.
- Друг мой, - ответил наконец укоризненно Дмитриев, - если бы вы в
моей отчизне, Сызрани, поели стерлядей, вы бы не вспомнили более об
устрицах.
[215]
В Сызрани он не был много лет и в послеобеденные часы любил
предаваться воспоминаниям. Между тем Василий Львович не мог заставить себя
в Петербурге думать о Сызрани. Он приготовился поговорить о "Беседе" и
начал было пофыркивать, но успеха не имел. Иван Иванович был во всем не
согласен с "Беседою". До него дошли досадные слухи о насмешках: будто бы в
"Беседе" приватно смеялись над названием его сборника "И мои безделки".
Название имело в свое время смысл, так как Карамзин издал тогда сборник
"Мои безделки". Назвав свое собрание "И мои безделки", Иван Иванович
выражал свое полное согласие с Карамзиным и вместе авторскую скромность.
Впрочем, слухи надлежало проверить, а пока нельзя было "Беседе" отказать в
вежливости: они избрали Ивана Ивановича попечителем, наравне с
Завадовским, Мордвиновым, Разумовским.
- Если они и заблуждаются, - сказал он Василью Львовичу, - то цель,
однако, у них по-своему почтенная. Карамзин у них избран почетным членом.
Дмитриев был и по годам и по положению старший; будучи теперь другом
Карамзина, он когда-то дружил с Державиным. Он стоял за мир в словесности.
Василий Львович сказал кстати, что новые басни Ивана Ивановича "Три
путешественника" и "Слон и мышь" возбудили толки. В Москве ими объедаются.
В особенности "Три путешественника" - даже не должны называться баснею, по
всему это поэма.
Иван Иванович вдруг, на глазах у Александра, преобразился: косые глаза
его заблистали.
- Басни - род неблагодарный, никак не дается, - сказал он с улыбкою, -
язык наш неподатлив.
- А "Бык и корова"? А "Три путешественника"? - возразил дядя с
укоризною.
- Точно, эта баснь, или, по-вашему, поэмка, на счету лучших моих
стихотворений, - сказал небрежно Дмитриев. - Москва, видно, еще помнит
меня.
Тут же Василий Львович сказал о баснях Крылова, что о них язык
сломаешь; о морали их ни слова - все для приказных.
- Мужик гусей гнал в город продавать... И гурт гусиный! -
Ык-гу-гнал-гугу!
Дмитриев смеялся.
- Подражательная гармония! У них в "Беседе" только и слышишь! Гусиный
крик!
[216]
Тут Василий Львович осмелел и сказал, что грех Шишкову тревожить
старость Гаврилы Романовича. Воображение отказывается представить, сколько
хлопот причиняют ему заседания "Беседы"! По Фонтанке, говорят, ни пройти,
ни проехать в дни их сборищ. Заседания вражеской "Беседы" происходили на
дому у престарелого Державина, который отдал для них большую залу в своем
доме. Члены "Беседы" называли это жертвою на алтарь российского слова,
противники говорили, что старик рехнулся.
Постепенно все сановное исчезло в Дмитриеве. Видимо, он был
чувствителен к литературным похвалам.
С глубокой грустью, покачав головой, он сказал о своем великом друге:
- Теперь он в Званке, отдыхает. Состарел. Иногда только пропоет
по-старому. Но бодр. Ездит ко двору, входит во все. Критикою занят. Пишет
все об оде, - сказал он со вздохом, покачав головой.
И прошептал, глядя косыми глазами в разные стороны:
- Не приведи господь пережить себя! Наконец дядя вспомнил о цели
своего посещения. У него растет племянник с быстрою памятью и почитатель
Ивана Ивановича; начинает кропать уж стихи.
Дмитриев посмотрел в первый раз на Александра. Казалось, ему было
неприятно, что мальчик уже кропает стихи: взгляд его был суров.
- Пусть подождет заниматься рифмованием, - сказал он, - молодому лучше
читать чужое, чем писать свое.
Дядя скороговоркою сказал, что привез своего племянника с тем, чтобы
определить в лицей.
- Я одобряю, - сказал Дмитриев, посмотрев на часы, - это учреждение.
Наконец-то начали детей обучать на отечественном языке! Не то нигде не
оказывается людей, хотя немного способных к письмоводству!
Дядя, с трепетом ожидая боя часов, не решался прервать своего друга.
- Михаиле Михайлович Сперанский, как, впрочем, и граф Алексей
Кириллович, в том согласны, - говорил Дмитриев. - Я тоже со временем хочу
учредить в разных местах училища законоведения со всеми пособиями. Без
одобрительного свидетельства я более не буду допускать стряпчих к хождению
по судам. Довольно с нас невежества и ученичества.
[217]
Все литературное и авторское вдруг исчезло в нем. Никто бы не сказал,
что еще тому полчаса говорили здесь о стихах.
Наконец Василий Львович попросил о прямом предстательстве за
племянника.
Часы пробили семь.
Важным взглядом косых глаз Иван Иванович посмотрел на недоросля.
Недоросль был кудряв, несколько сумрачен лицом, с быстрыми глазами.
Любезности в нем не было.
- Я поговорю, - сказал министр, вставая, - с графом Алексеем
Кирилловичем при встрече. Но он стал так увалчив, нелюдим и скользок, что
предвидеть не могу, когда его встречу.
Он улыбнулся гостям, потрепал жесткой, точно деревянной, рукою
Александра по голове и проводил их.
Выйдя, дядя осмотрелся кругом и сказал об улице, где жил министр:
- Мрачная местность.
Петербург казался им чужим, громадным и незнакомым городом. Дядя
сердился на Александра. Племянник был нелюдим и несколько диковат.
Собираясь к Дмитриеву, Василий Львович совсем иначе представлял себе это
свидание.
Все шло хорошо, а расстались холодно.
Александр вдруг спросил, где живет Державин.
- Там, - ответил дядя и махнул рукой, - по Фонтанке. Рядом с домом
Гарновского. Дом хорош, да старик, говорят, совсем одрях. Ходит по двору в
чепце, как старуха, и в полосатом халате. Мурза татарская. Воет под нос
псалмы, как дьячок.
Они долго молчали. Затем дядя, повеселев, сказал Александру:
- Бог с ним, с лицеем. Не попадешь в лицей, поступишь к иезуитам. Ты
видел их дом? Это прекрасное здание. А басня о трех путешественниках, что
ни говори, есть простая баснь, а никак не поэма.
4
Наконец Тургенев явился. Он был по уши в хлопотах Обмахиваясь платком
от мух, он рухнул в кресла и сообщил, что пригласил было к себе аббата
Николя, для того чтоб свести его с Васильем Львовичем и представить ему
будущего воспитанника, но на днях все пе-
[218]
ременилось: аббат Николь закрывает свое заведение. В нем появилась
странная повальная болезнь, которая скосила многих воспитанников. Аббат
недоволен Петербургом, а Петербург - аббатом. Ему сильно противодействует
Сперанский; Разумовский за него; главный учитель его пансиона, иезуит отец
Септаво, умер. Николь с отчаянья едет в Одессу к своему другу Ришелье.
Иезуиты заменят там капуцинов, францисканцев и кармелитов. Это хорошо, по
мнению Голицына, а ему, Александру Ивановичу, все равно, и он не видит
особых причин для удаления кармелитов. Они полезны были для устроения
Крыма. Аббат Николь, чтобы досадить новому лицею, хочет назвать свой
пансион в Одессе также лицеем. Между тем на иезуитский коллеж ожидаются
гонения. Вообще время для определения Александра выбрали самое неудачное:
подождать бы с год, и все разъяснилось бы. Жара такая, что мочи нет.
Василий Львович был как оглушен. Он не отличал капуцинов от иезуитов,
и ему не было дела до Крыма. Новый лицей и одесский лицей сбили его с
толку. Он понял одно: что пансион Николя, в который он надеялся определить
Александра, более не существовал. Все в Петербурге быстро менялось. Он
пожалел, что, повинуясь безотчетному порыву родства, взялся определить
племянника в пансион, который теперь закрылся. Глубокий смысл любимой
маменькиной поговорки "Не твоя печаль чужих детей качать" открылся ему. Он
внимательно посмотрел на Александра, недоумевая, как быть с ним и куда
девать.
Александр, казалось, был смущен: разговор шел о его судьбе. Он
совершенно примирился с мыслью, что будет жить у иезуитов. Самая новость
этой жизни привлекала его. Он воображал высокие своды иезуитского дома,
молчание унылых товарищей, латынскую речь, строгость монашеских правил,
которые втайне готовился ежеминутно нарушать. Теперь все это рушилось.
