проспекту проезжали легкие коляски. Народу заметно прибавилось.
Дядя уже давно встал и сердился: Александр, не спросись, исчез
неизвестно куда. Он начинал понимать Сергея Львовича, которому невмоготу
было справиться с диким характером семейства. Поворчав, он стал объяснять
племяннику, что такое Петербург.
- Если ты пойдешь влево, то выйдешь на улицу, которая напоминает
Bond-Street в Лондоне, а впрочем, должна быть длиннее. Итак, если ты
выйдешь на улицу и не увидишь ни начала, ни конца, знай, друг мой, это
Невский проспект. Ну а Летний сад есть Летний сад. Ты и сам догадаешься.
Кончишь повторять свои правила и можешь пройтись с полчаса. Но не долее. В
полдень не ходи - государь гуляет в это время. Далеко не ходи, потому что
заблудишься. А чтоб не заблудиться, спрашивай почаще у бутошника: Демутов
трактир. Тебе всякий укажет.
Дядя Василий Львович говорил ему об улицах, по которым он уже ходил и
которые знал, по-видимому, лучше, чем дядя.
Василий Львович спал долго за полдень, а потом пропадал из дому.
Возвращался он поздно ночью, когда Александр спал. А Александр бродил днем
по городу и возвращался домой, только когда чувствовал голод. Так в первые
дни они почти не видели друг друга. Дядя возобновил свои связи: побывал у
Дашкова, Блудова; приятели наперерыв звали его кто на обед, кто на ужин.
Литературная война кипела; у него было дел по горло. А племянник должен
был повторять все свои правила, всю эту арифметику и грамматику, чтобы
быть готовым к вопросам отцов иезуитов. Говорили, что у них правила
стеснительные. Василий Львович за обедом жаловался приятелям на иезуитов:
- Если требовать заранее от воспитанников образованности, как это
делают все эти святые отцы, ces reverends peres, тогда на кой же черт они
дались? Бедные мальчишки изнемогают от наук. Я привез племянника. Остер и
любознателен. Но вместо того, чтобы удовлетворять свою любознательность,
он принужден повторять все эти правила. Черт бы взял святых отцов!
Василий Львович был рад придраться к случаю, чтобы обновить славу
петербургского бригана, вольнодумца. Впрочем, он не имел случая, ни охоты
проверять
[208]
племянника. Однажды нашел он на столе у него мадригалы Вольтера и поэмы
Пирона, сперва удивился, зачитался, а там взял мадригалы себе и позабыл
сделать Александру внушение.
Через два дня никто бы не узнал нумеров, занимаемых Васильем
Львовичем: на окнах, на полу - везде были брошены книги. Книги врагов дядя
не разрезал ножом, а взрезал вилкою, как бы вспарывая им животы, и
Александр их тотчас узнавал: это они валялись на полу в небрежении. Дядя
Василий Львович и жил и дышал литературной войной. Недаром Шишков со
своими варяго-россами его задел: дядя рвался в бой.
Однажды ночью Александр проснулся: в соседней комнате кто-то тихо
фыркал, урчал и стонал. Он подкрался к двери. Дядя в одной сорочке сидел
посреди комнаты на табуретке. Свеча стояла на полу. В свесившейся руке его
была книга. Косое брюхо его ходило. Он посмотрел на пораженного Александра
и продолжал смеяться. Наконец он отер платком лоб, вздохнул и сказал
Александру:
- Двоица!
Он прочел:
Но кто там мчится в колеснице
На резвой двоице порой?
- Двоица - это пара, - объяснил он наконец. - Это на их языке, на
варяго-росском, означает пару. Так их бард, князинька Шихматов, шут
полосатый, пишет: двоица. Это желтый дом, это кабак, друг мой! "Рассвет
полночи"!
Дядя брызгал во все стороны.
Он прочел Александру все стихотворение. Кроме "двоицы", к огорчению
его, ничего примечательного в стихотворении он не нашел.
- Скука, - сказал он, - скука-то какая! Вот так бард! Такому барду на
чердак дорога. Там ему место.
Дядя, к удивлению Александра, оказался сквернословом. Брань так и
сыпалась. Он взял с полу еще одну книгу. Это был словарь Шишкова.
- Рыгать, - прочел дядя и вдруг вскипел: - Вот! Площадное, кабацкое
слово тащит в поэзию! И все это поощряется! Печатается! Старый хрыч
собирает шайку приказных и холуев. Это дьячок в кабаке! Вот что такое его
"Беседа"! Пусть все это знают! А что будет с тонким истинным вкусом!
Страшно и подумать!
[209]
- Вы меня, милостивый государь, зовете "вкусоборцем", - кричал он, -
да, я вкусоборец. Ваше слово нелепо, подло, это слово дьячка, но отныне я
его принимаю. Я вкусоборец! Таким родился, таким и умру.
Литературные страсти преобразили его. Александр впервые видел его в
таком раздражении.
- Ногти - смотреть: нога; нож - смотреть: нога, - читал дядя словарь
Шишкова, - нагота - смотреть: нога; все нога да нога. Прах - смотреть:
порох. На кой мне прах смотреть порох!
В соседнем нумере тоже не спали; по коротким словам, звону денег
слышно было, что за стеной идет игра.
- Храпеть - смотреть: сопеть, - прочел дядя и развел руками.
- Одно дело храпеть во сне, - сказал он Александру, - и совсем другое
сопеть в обществе. Первое есть несчастная привычка, второе -
невоспитанность Из того, что мне случается храпеть во сне, вовсе не
следует, что я соплю при женщинах. Шишков так воспитан, что для него все
равно - храпеть или сопеть.
Потом он тут же, из той же книги, что и "двоицу", прочел новую басню
Крылова, грубую, по его мнению, и отверженную гармонией:
Предлинной хворостиной
Мужик гусей гнал в город продавать!
- Иной - иной - ык - гу - гнал, - бормотал Василий Львович. - Что за
звуки!
Новая баснь и моралью своею возбудила в нем сильное негодование.
- Да, наши предки Рим спасли! Да! Да! Да! - кричал дядя. - И спасли! А
ваши, милостивый государь, гусей пасли! Различие очевидное! Далеко тебе и
с баснями твоими до Дмитриева.
Дядя был в вдохновении. Он не называл более по именам врагов своих:
Шишков был Старый Хрыч и Старый Дед. Какой-то Макаров звался у него
Мараков и просто Марака.
- Библический содом и желтый дом! - сказал он и сам изумился.
Он соскочил со своего табурета и записал внезапную рифму. Сам того не
замечая, в защите тонкого вкуса, дядя употреблял весьма крепкие выражения.
[210]
В соседнем нумере кончили играть - кто-то насвистывал сквозь зубы и
вдруг запел вполголоса:
Старик седой, зовомый Время,
В пути весь век свой провождал
Дядя вдруг успокоился.
Он вслушивался некоторое время и с торжеством указал племяннику на
стену:
- Шаликов. Шихматова стихов небось не поют.
Александр наслаждался. Ему нравилось все - ночь за окном, и дядино
буйство, и песнь за стеной, и литературная война, в которой дядя
участвовал. Литературные мнения дяди казались ему неоспоримыми, он был
всею душой на его стороне. Наконец дядя рухнул в постель, послал его
спать, и через минуту оба спали.
2
Демутовы нумера, выходившие на три улицы, их разнообразное население,
горничные девушки, бегавшие по коридорам, сумрачные камердинеры, звон
стаканов, вдруг раздавшийся из открытых дверей, - все в высшей степени
занимало его. Глаза его вдруг раскрылись. По узенькой пятке, быстро
мелькавшей по коридору, и торопливо накинутой шали он узнавал свидание.
Молчаливый иностранец в угловом покое оказался скрипач и по утрам играл
свои однообразные упражнения. Это был мир новый, ни в чем не похожий на
Москву, на Харитоньевский переулок; ничто не напоминало ему сеней, где
дремал Никита, кабинета отца, его собственного угла у самой печи. Как-то
вечером, найдя у себя в вещах черствый пряник, сунутый Ариною, он вспомнил
Арину, подумал и съел пряник.
Василий Львович был недоволен столицею. Жара одолевала его. С утра он
садился у окна и, отирая пот, глотал лимонад. То и дело маршировали по
Невскому проспекту полки, напоминая, что время военное: война с турками
продолжалась без побед и поражений. Дядя читал "Северную пчелу" и роптал.
Только в Париже были маскарады и карусели в честь новорожденного короля
римского, а везде в других местах - пожары и пожары. Везувий то и дело
опять грозил извержением. В "Европейском музее", который Василий Львович
купил, желая узнать новости поэзии и моды, была
[211]
статья о приготовлении сушеных щей для солдат в походах да еще одна,
философическая: "Можно ли самоубийцев почесть сумасшедшими?"
- Разумеется, можно, - раздражался Василий Львович и глотал лимонад.
У Демута немилосердно драли. Утром на приказ Василья Львовича
трактирному слуге принести стакан - слуга принес стакан шоколада: хозяин
не давал порожней посуды. Как истый злодей, он стремился отовсюду
извлекать корысть.
Дядя сказал слуге дурака и крикнул ему вслед:
- Разбойники!
В Петербурге Василий Львович, как славный франт, надеялся обновить
запас английских ножичков, щипцов для мелочной завивки кудрей,
напильничков для ногтей, но вскоре убедился, что ничего нет: суда не
ходили по причине континентальной системы, и приходилось заворачивать
кудри в папильоты. Это вызывало смех у Аннушки и прислуги, убегавших при
виде барина в бумажных папильотах, отходящего ко сну. Во всем рабски
следуя моде, Василий Львович купил круглую шляпу с плоской тульей и
маленькими полями, отчего лицо его казалось круглым. Отправляясь гулять,
он с отвращением натягивал на себя узкие панталоны и гусарские сапоги. При
его тонких ногах и брюхе новая мода не шла Василью Львовичу, но все так
одевались в Петербурге. Не хватало то розовой воды, то фабры, и камердинер
Алексей сбился с ног. Самая кухня Василья Львовича, оказалось, отстала от
века. В моде был сыр, распространявший удивительное зловоние, да воздушный
пирог. Жаркое недожаривали, как те кровожадные дикари, приключения которых
описывались в романах. Открылось множество блюд, которых не знал Блэз.
С утра, за завтраком, дядя заказывал обед повару, Блэз ворчал:
- Слушаю. Как угодно. Можно сбить и поставить на вольный дух, будет
воздушный пирог. Оранжей, сказывают, в этом городе нет. Жаркое недожарить
можно, здесь хитрости нет.
Он смотрел в сторону, обиженный и злой. Барин строго спрашивал с
Блэза. Тайным его честолюбием, которое было глубоко поражено, была всегда
его кухня. В Петербург он привез Блэза недаром: самый опасный соперник был
устранен; опаснейшим
[212]
соперником Блэза был славный повар Тардифф, который сделал баснею стол
французского посла Коленкура. Ходил рассказ о семи чудесных грушах из
царской оранжереи, которые два года назад купил к столу Тардифф за семьсот
рублей. Царь было послал Коленкуру десять штук, но по дороге их украли и
свезли в Москву. Вора нашли, забрили, а там нашлись и груши. Три груши
погнили, а семь штук Тардифф купил в Петербурге за семьсот рублей. Василий
Львович пожимал плечами и говорил, что все это выдумано самим Коленкуром,
который сильный интриган, а что его Блэз ничуть не хуже самого Тардиффа.
Теперь, после отозвания Коленкура, которое Василий Львович, не сочувствуя
славе его Тардиффа, одобрял, он хотел удивить петербургских друзей
скромным дарованием Блэза; он сам его создал, но оказалось, что
преувеличил достоинство своей кухни. Она устарела. Он во всем шел в ногу с
веком. Однажды домашний обед его был отвергнут. Анна Николаевна послала в
трактир за обедом. По ночам он кряхтел: желудок донимал его, новые блюда
не шли ему впрок, все было наперчено, сухо или воздушно. Таков был новый
закон вкуса, и рассуждать не приходилось.
Вскоре Блэз взволновал его известием, что нигде в городе нет устриц,
потому что корабли не ходят. Василий Львович еще в пути рассказывал
Александру об иноземных устрицах и заглазно учил его есть их: кропить
лимоном и глотать. Рот его сводило от воспоминаний. В Петербурге надеялся
он в погребке достать их. Теперь устриц не оказалось. Тут Василий Львович
вышел из себя.
- Нева гола, comme mon cul (1), - сказал он Александру с отчаянием
однажды утром. - Нет устерсов. Английских кораблей французы не пускают, а
французские запрещены указом. Вот плоды континентальной системы. Я лично
знал императора Наполеона, и, признаюсь, в нем были черты почтенные. Но уж
это последнее дело. Какая низость!
3
Однажды Василий Львович сказал Александру с особым выражением, которое
Александр знавал и у отца:
