Был назначен день отъезда.
В этот день Арина встала пораньше; все было давно починено, заштопано,
уложено. Учебные книжки, которые брал с собою Александр Сергеевич, она
разложила поровней, чтоб не развалились при тряске; на окне нашла она
забытый томик и, подумав, тоже сунула его в чемодан. Томик был - мадригалы
Вольтера. Потом осторожно сняла с полок Сергея Львовича самые малые
книжечки в кожаных переплетах - Александр Сергеевич ими более всего
занимался, да и книжечки были махонькие. Сергей Львович давным-давно не
подходил к полкам. Она уложила тихонько в чемодан и эти книжечки, числом
не меньше двадцати.
- Кому здесь нужно, - проворчала она сурово, но не без робости.
Книжки были самого веселого свойства: Пирон, Грекур, Грессе, новейшие
анекдоты. Александр Сергеевич, читая их, всегда посмеивался.
- Все веселее будет, - решила она. Ей не сиделось. Сбегала на кухню,
где жарили телятину на дорогу; еще раз почистила платье.
Больше делать было нечего, и она пригорюнилась. Заглянула тихонько в
дверь: Александр Сергеевич спал спокойно и ровно. Такая беспечность
поразила ее.
- Молод, совсем дите еще, - сказала она Никите, - на кого посылают-то.
Никита не любил с нею разговаривать, почитая женщин вообще
бестолковыми.
- Для образования, - сказал он неохотно.
- Для образования, - повторила с сердцем Арина, - у чужих людей! Плох
был мусье, что ли?
Монфор как воспитатель произвел на Арину самое отрадное впечатление.
Никита не счел нужным ей возражать.
[173]
- Всякий обидит, - сказала Арина и поднесла передник к глазам.
- Мусье не обижает, - ровно возразил Никита.
Дворня терпеть не могла Руссло.
- Всё дома, - сказала Арина.
Никита махнул рукой и пошел.
Было жаркое утро, солнце припекало. Мать, отец, тетки сидели чинные,
притихшие и смотрели на отъезжающего косвенным, посторонним взглядом.
Арина стояла бледная, ни кровинки. На пороге она перекрестила его и
пошептала - он не расслышал. Сердце его сжалось.
Уезжали они по Тверской дороге.
Провожали их до самой заставы.
Василий Львович, осмотрев коляску, остался недоволен и разбранил
смотрителя. Таково было обыкновение всех путешественников.
В самый миг расставанья Анна Львовна, смотря не на племянника, а на
братьев, вручила Сашке запечатанный конверт.
- Здесь сто рублей, это тебе на орехи, - сказала она значительно, -
смотри не оброни.
Сергей Львович всплеснул руками и нежно попенял сестре. Она
расточительна. Василий Львович был заметно удивлен. Он сказал, что берет
деньги на сбережение; взял конверт, который Александр держал в руках, не
зная, что с ним делать, и положил в карман.
Анна Львовна осталась довольна впечатлением, произведенным на братьев.
Сашка поблагодарил, но, казалось, не был тронут или поражен. Ничего
другого, впрочем, она от него и не ожидала.
Ямщик уселся, колокольцы залились, и он уехал.
На повороте Василий Львович обратил на него важный взгляд свой - юный
птенец впервые покидал отеческих пенатов. И обомлел: глаза юнца горели,
рот был полуоткрыт со странным выражением, которого Василий Львович не мог
понять; ему показалось, что юнец смеется.
ПРОЕКТ
ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE
http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
textshare@aport.ru
Хотите получать сообщения о появлении новых текстов?
Подпишитесь на почтовую рассылку по адресу http://podpiska.da.ru
Об ошибках в тексте сообщайте по адресу oshibki@aport.ru
------------------------------------------------------------------------
ЮРИЙ ТЫНЯНОВ
ПУШКИН
М., Художественная литература, 1987
В квадратных скобках [] номер страницы.
Номер страницы предшествует странице.
В фигурных скобках {} текст, выделенный курсивом.
В круглых скобках () номер подстраничных примечаний.
[174]
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЛИЦЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
День министра кончался.
Сегодня он не ездил ни в Государственный совет, ни во дворец к
государю. После обеда были у него посетители; последний посетитель,
незаметный чиновник секретной экспедиции, передал ему молча пакет и
удалился. Этот посетитель обычно не задерживался.
Немец-секретарь, бесшумно заглядывая в дверь, видел громадную сутулую
спину министра. Он писал, неподвижно сидя, и по спине секретарь знал - к
кому: к государю. Так шло час и два. Без остановок и промедления, как
машина, исписывал он ровным круглым почерком лист за листом. Тишина стояла
в доме: он требовал тишины абсолютной, нерушимой. Большие английские часы
методически ходили. В мягких туфлях сердито передвигалась по дому старая
хозяйка, мистрис Стифенс. Десять лет назад, когда он был экспедитором,
незначительным чиновником, умерла после родов его жена-англичанка. Не
взглянув на ребенка, он ушел из дому и пропадал две недели. Он не был на
погребении жены, и все считали его погибшим. Вернулся он домой в виде
истерзанном, мокрый и грязный. Глаза его блуждали. Из всех живых существ
он замечал только свою дочь. Он молчал с месяц, а потом стал ходить в
должность. Он никогда не заходил в комнату покойной. Сердце его было
разбито, и жизнь, казалось, кончена. В действительности она только
начиналась.
Теперь ему было сорок лет, он был министр и государственный секретарь.
На деле все государство,
[175]
за исключением дел военных, лежало на нем. Власть его была обширна, и
границы ее стали теряться. У него было много врагов: его кляло дворянство,
проклинали чиновники, боялись и ненавидели придворные. Он жил теперь на
Сергиевской улице, в небольшом двухэтажном доме, куда переехал после
смерти жены. Дом был уютный, с английскою мебелью. Кабинет наверху
невелик; тут же на кожаном диване он и спал. Окна кабинета выходили на
пустой замерзший Таврический сад; приземистый дворец Потемкина, уже
четверть века необитаемый, с заколоченными окнами, виднелся из-за
деревьев. Только иногда, в именины Александра, Константина, Елизаветы,
дворец вдруг оживал и далеко светился. Все дорожки бывали тогда в саду
расчищены, по саду снова гуляли нарядные люди, посматривая на Сергиевскую
улицу с разнообразными чувствами. Потом именины, дни тезоименитств
кончались, окна надолго заколачивались; снег заносил дворец Потемкина, как
пустой театр, в котором представление кончилось, а бродячая труппа уехала.
Он жил в стороне от света, вдалеке от движения и никого не принимал.
Изредка, посещали министра ближайшие приятели: горнозаводчик Лазарев,
откупщик Перетц. Лазарев был предприимчивый и сильный армянин, осевший со
всем своим родом и близкими в Москве, в переулке, оттого назвавшемся
Армянским. В последнее время он был занят мыслью об устройстве обширного
восточного училища для своих соотечественников и часто советовался с
министром. Перетц был столь изворотлив и смел по финансовой части, что
часто забавлял министра неожиданными мыслями.
Наконец он перестал писать и разом встал.
Он был высок ростом, с длинными руками, ширококостый. Лицо его было
белое, лоб покатый, а глаза полузакрытые, китайские. Он бережно сравнял
листы, запер их в секретер и, позвонив в колокольчик, велел позвать к себе
секретаря.
Франц Иваныч, личный секретарь, явился.
- Илличевский прибыл?
- Два дня как приехал и сегодня просился принять. Завтра, как слышно,
уезжает.
- Илличевского бы сегодня не нужно.
- Невозможно отменить, не обидев.
- Франц Иваныч, милый друг, - сказал министр, - распорядись вином; мне
нужен портвейн добрый, но
[176]
обыкновенный. В прошлый раз прислал Бергин портвейн чрезвычайный. Такого
не требуется. Он невкусен. А шато-марго всем надоело. Я не знаю, для чего
он стал слишком разборчив.
Министр улыбнулся. Улыбка его была влажная: десны с крепкими желтыми
зубами обнажились.
Сегодня вечером он ждал гостей. Илличевский, однокашник его по
семинарии, был назначен томским губернатором и отправлялся к месту
служения.
Министр положил громадную руку на листы.
- Подумайте и изберите другого докладчика, со штилем несколько
грамотным; посмотрите, что пришлось сделать с сим.
Длинные узкие листы были согнуты пополам; написанное писарскою рукою
до сгиба было все, по строкам, ровно зачеркнуто, а рядом - на другой
половине листа - все написано самим министром.
- Ищем год и найти не можем. Не о штиле приходится думать, но о
простой связи.
- Экие чудаки, - сказал министр с сожалением.
- Я покорно прошу вас переменить ваших людей, - сказал вдруг Франц
Иваныч потише. Оба помолчали.
- Говорите, - сказал министр другим голосом.
- Достоверно, что Лаврентий сулил вчера графа Кочубея камердинеру сто
рублей, чтобы узнать, куда граф ездит по вечерам. Он шпион.
Министр и секретарь опять замолчали.
- Я с охотою отпустил бы, - сказал министр скучным голосом, - но кем
заменить? Нет верного человека.
Он опять остался один; наступил час самый важный - час корреспонденции.
Он достал пакет, который давеча принес экспедитор, и стал
просматривать. Это были копии перлюстрованных писем, для него одного
снятые. Вести были дурные. Французскому эмигранту писали из Австрии о
войне как о деле решенном и так, как будто она уже шла. Письмо из Твери
подтверждало все, что было ему известно, - царю вручен еще один "вопль",
объемистый, и на сей раз действие ожидается верное.
Великая княгиня Екатерина Павловна, любимая сестра императора, живя в
Твери, стремилась руководить братом и передавала ему записки от
угнетаемого дворянства, которые министр называл воплями и к ко-
[177]
торым привык. Автором последнего вопля назывался в письме Карамзин. Он
бросил листок в камин. Взяв щипцы, он смешал пепел. Кроме имени Карамзина,
ничего нового для него в письмах не было. Карамзин был враг страшный. Он
однажды сумел от него оградиться: Карамзин не был назначен министром
просвещения только по его настоянию. Впрочем, Разумовский был не лучше
его. Война же была еще не решена, и это он знал лучше, чем автор письма.
Он посидел перед камином, посматривая на пламя, щипцами мешая и
уравнивая уголья и наблюдая постепенное превращение их в прах. Войну он
ненавидел как беспорядок и случайность, последствия которых не мог
предусмотреть. Война путала все планы и нарушала размеры. Он был человек
статский: произойди война, и система его - уголь и прах. Война предстояла
решительная, и он не сомневался в поражении и гибели всего. Но он давно
решил, что в политике, как в жизни, нельзя и, главное, не нужно обо всем
сразу думать и все додумывать до конца. Это было правило, им самим
установленное и которому он заставлял себя подчиняться, как школьник.
Он вдруг перестал думать о войне, которая уже с год грозила
государству, как будто опасности вовсе не было. Но Карамзин, Карамзин был
страшнее всего. И это надлежало обдумать сегодня же и нимало не медля.
Он взял с полки "Дон-Кихота" и, раскрыв наугад, стал читать. Как
всегда, любимая книга его успокоила. Дружба толстого Панса с сухопарым
дворянином была самой высокой поэзией, какую он знавал. Одиночество
исчезло, все приняло опять вид прочный и удобообозримый. Почитав с
полчаса, он отложил книгу и своим ровным круглым почерком написал на
листке: "Об особенном лицее. {Все} состояния".
Дело было новое и важности чрезвычайной: о воспитании великих князей,
из которых один был, возможно, наследник престола. Оно было поручено ему
как бы вскользь, среди других важных разговоров, в прошлое свиданье самим
императором и так, как умел делать император: словно это не было
поручение, а только ни к чему не обязывающий вопрос с его стороны.
[178]
2
Было замечено, что в последний год император вдруг несколько раз
начинал говорить о своих братьях. Братских чувств у него не было. Со
времени смерти отца его вскоре исполнялось десять лет, и за это время он
видел братьев всего два раза. Они были всецело на попечении матери и жили
теперь то в Гатчине, то в Павловске, занимаясь военными играми. В Гатчину
