- Pas un clou a soufflet, - повторил он еще раз медленно. Он сам не
понимал, как это сказалось. Едучи к брату, он считал его погибшим и теперь
придумывал, что бы такое сказать или сделать и как объяснить свои слова.
- О брат, брат, - трепетала Анна Львовна.
- Я напишу Ивану Ивановичу, - сказал Василий Львович, все так же
сошурясь, - и завтра же все отме-
- -----------------------------------------
(1) О, брат мой (фр.)
[155]
нится. Будь покоен, - продолжал он, - они в наших руках.
И Сергей Львович успокоился. Василий Львович, старший брат, выказавший
такую твердую решимость, казался ему прочнее и могущественнее, чем даже
сам этого хотел. Легковерие Сергея Львовича было поразительное Но выйти из
состояниия печали он не хотел или не мог Перстом указывая на Александра,
он вздохнул:
- О коллеж!
Мечты об иезуитах и гордый ответ богачам припомнились ему. Ныне это
рушилось. Таков был смысл восклицания.
Видя кругом восторженные взгляды сестер и недоверчивые глаза невестки,
удивляясь сам себе, Василий Львович сказал спокойным голосом:
- Я сам везу его в Петербург к иезуитам.
Он осмотрелся кругом. Надежда Осиповна, полуоткрыв рот, сидела
притихшая, как девочка, и смотрела во все глаза на него.
- Будьте покойны, друзья мои, - сказал скороговоркою Василий Львович,
- я все беру на себя, и все это... но все это - pas un clou a soufflet.
Он кисло ответил на поцелуи сестер, повисших у него на шее, обмахнулся
платком и вышел, оставив всех в оцепенении. Сев в свои дрожки, он с
недоумением закосил по сторонам. Доехав до Тверской, он потер себе лоб и
развел руками. Он сам ничего не понимал. Великодушие опять увлекло его. Он
выпятил губу, как школьник, застигнутый на шалости. Проезжая по Тверской,
он велел остановиться у кондитерской, нашел приятных и милых знакомцев и
сообщил приятелям, что везет в Петербург племянника определять к иезуитам.
Приятели посмотрели на него с интересом и были, казалось, довольны. Вскоре
явился князь Шаликов. Он теребил, как всегда, в руках белоснежный платочек
и приятно всем улыбался. Панталоны его были в обтяжку и сшиты по последней
моде; Василий Львович иногда завидовал его новым панталонам. Услышав, что
Василий Львович везет своего племянника, юного птенца, в Петербург к
иезуитам, князь поставил свою чашку шоколаду, обнял Василия Львовича и
крепко, троекратно его расцеловал. Он крикнул кондитерского ганимеда, и
тот принес холодного
[156]
бордоского. Все выпили за здоровье Василья Львовича и сердечно с ним
расцеловались.
Князь просил его передать поцелуй души несравненному. Все чокнулись за
здоровье несравненного, чувствуя и зная, что пьют за Ивана Ивановича
Дмитриева.
Спросили Василья Львовича, надолго ли едет он
- Надолго, - ответил Василий Львович меланхолически Самое слово
"надолго" было полно печали и значения.
Потом спросили еще бургонского, потом аи, а затем был обед.
Подъезжая к дому, отяжелев, Василий Львович чувствовал себя решительно
счастливым, задремал на своей кушетке, такой, как у Рекамье, и, только к
вечеру проснувшись, хлопнул себя по лбу, и Аннушке послышалось, что ее
султан как бы произнес:
- Что наворотил!
Оборотясь к ней, он сказал со вздохом, чтоб собирала вещи, что он едет
в Петербург.
Аннушка спросила, надолго ли, и Василий Львович, мрачно и загадочно
посмотрев на нее, ответил:
- Надолго.
Аннушка, испугавшись, стала было собирать его в дорогу, но Василий
Львович, махнув рукой, сказал, что поедет через месяц.
Недовольный собою, он провел дурной вечер и долго не мог заснуть.
Назавтра утром, лежа в постели, он ясно представил себе петербургскую
жизнь, увлекся воображением, пришел в восторг от того, что можно будет
пройтись по Невскому проспекту, прочел наизусть свое последнее
стихотворение, воображал себя уже в гостиной Ивана Ивановича Дмитриева,
произнес еле слышно за каких-то прекрасных слушательниц.
- Bravo! Bravo! - и потом, встав, набросив халат и попив чаю, стал
соображать не ехать ли в самом деле в Петербург всем домом - и с Аннушкою?
Эта мысль ему чрезвычайно полюбилась В Петербурге было много
приятелей, и это была, что ни говори, столица государства Василий Львович,
коренной москвич, вдруг почувствовал, что Москва никак нейдет теперь в
сравнение с Петербургом Она устарела.
Как все Пушкины, он был скор на переходы
[157]
2
Часто Александр бродил по комнатам, ничего не слыша и не замечая,
кусая ногти и смотря на всех и на все, на мусье Руссло, на Арину, на
родителей, на окружающие предметы отсутствующим, посторонним взглядом.
Какие-то звуки, чьи-то ложные, сомнительные стихи мучили его; не отдавая
себе отчета, он записывал их, почти ничего не меняя. Это были французские
стихи, правильные и бедные; рифмы приходили на ум ранее, чем самые строки.
Он повторял их про себя, иногда забывая одно-два слова и заменяя их
другими; вечерами, засыпая, он со сладострастием вспоминал полузабытые
рифмы. Это были стихи не совсем его и не совсем чужие.
Сергей Львович недаром хвастался Руссло. Руссло был педагог во всем
значении слова, он строго требовал от ученика правил арифметических и
грамматических; прежде же всего правильного распределения времени. Когда
уроки были выучены, он допускал игры и шалости. Он мирился с бегом
взапуски, если Александр не избирал для этого товарищами каких-нибудь
дворовых мальчишек, как то дважды случалось; мальчики в пору развития
своих телесных способностей должны резвиться. Прыжки и скачки через кресла
и табуреты менее ему нравились; он совершенно не одобрял, наконец, дикой
беготни и суматохи, когда Александр как одержимый все ронял и опрокидывал
на своем пути, при этом крича или напевая какую-то бессмыслицу, нестройный
вздор.
Но его выводила из себя эта дикая рассеянность, молчание, немота,
когда Александр не откликался на окрики, занятый какими-то странными
мыслями; но и мыслей у него не было - это выдавал его неровный взгляд. Да
в таком возрасте и не должно быть Мусье Руссло стал за ним наблюдать и
подстерег: мальчик что-то писал, озираясь и, видимо, боясь, что его
застигнут.
Вскоре дело разъяснилось; Руссло нашел несколько листков, спрятанных
от постороннего взгляда под матрас. Это оказались французские стихи, а по
легкой несвязности строк мусье Руссло заключил, что это собственные стихи
Александра. Он прочел их, улыбаясь без всякой приятности. Руссло и сам был
автор. Трижды пытался он проникнуть в печать и посылал свои
[158]
стихи в "Альманак де мюз". Трижды он встречал отказ и как автор озлобился.
Он подозревал интриги и козни печатавшихся поэтов, из которых многие, по
его мнению, писали хуже его. Поэтому Руссло кисло прочел стишки
дьявольского мальчишки, который был еще дитей и уже осмеливался марать
бумагу, сочинительствовать. В особенности уязвило его, что стихи были
правильные; однако в них была куча ошибок противу правописания. Руссло их
исправил, а наиболее грубые ошибки подчеркнул двойной чертой. Кроме того,
он сбоку начертал карандашом большой знак вопроса, выразив этим свои
сомнения в уместности стихов.
Надежда Осиповна покровительствовала французу, который чувствовал себя
у Пушкиных привольно. Сергей Львович искусно пользовался влиянием француза
для того, чтобы устраивать свои дела; он нарочно вызывал его на рассказы,
когда хотел улизнуть. Надежда Осиповна любила послушать Руссло и не
замечала отсутствия мужа. Так мусье Руссло стал необходимым членом семьи,
и ему случалось даже бывать посредником между супругами при ссорах.
Надежда Осиповна советовалась с ним при шитье платьев; комплименты
француза она принимала с удовольствием; замечания его обнаруживали
совершенное понимание бывалого бульвардьера и всегда касались высоты талии
и глубины выреза.
После обеда Руссло приступил к делу. Он скучным голосом сказал, что,
как честный человек, вскоре принужден будет отказаться от своих
обязанностей и чувствует себя лишним. Надежда Осиповна и Сергей Львович
изумились: ничто не предвещало такого заявления; с утра Руссло был,
казалось, весел и тихонько насвистывал, за обедом, хотя и задумчив и
чем-то, видимо, занят, но ел так много, с таким аппетитом, что Сергей
Львович под конец даже огорчился. На вопросы, обращенные к нему. Руссло
долго не хотел отвечать, но затем неохотно, взвешивая слова и выражения,
пожаловался на Александра, на его леность и праздность, победить которую
он не в состоянии. Александр насупился и вдруг коротко и грубо сказал:
- Неправда.
Надежда Осиповна хотела было прогнать его из-за стола, но француз
удержал ее.
Вынув из кармана аккуратно сложенные листки, он начал читать стихи,
медленно, с эмфазою, подражая
[159]
какому-то трагическому актеру, а в конце каждого стиха изумленно
вздергивал брови. Успех был разительный - Надежда Осиповна звонко
захохотала, а Сергей Львович, которому редко приходилось смеяться, был
рад, что Руссло остается и все оказалось фарсою.
Тут они взглянули на автора, Сашку, не без благодарности за то, что он
доставил им это развлечение. Мальчик сидел у края стола и мял в руках край
скатерти. Мать постучала по столу, как всегда делала, призывая детей к
порядку. Он не слушал и продолжал быстро наматывать скатерть на палец. Она
его окликнула. Тогда он встал и посмотрел на них, не видя их и как бы
ничего не понимая. Лицо его было белесое, тусклое, рот подергивало, глаза
налились кровью. Мягким внезапным движением он бросился к Руссло, как
бросаются тигрята, плавно, и вдруг - вырвал у него из рук стихи и со
стоном бросился вон из комнаты.
Все остолбенели. Руссло, оскорбленный как педагог и как остроумец,
молчал и ждал, что скажут родители. Но Надежда Осиповна притихла, а Сергей
Львович молчал. Что ни день, приходилось ему либо ссориться, либо унимать
ссоры. Пообедать не дадут. Он негодовал решительно на всех - что ни день,
то нелепости. Как на вулкане.
Руссло вспомнил о своих обязанностях. Он сам отправился объясняться с
питомцем Надежда Осиповна сидела скучная, отяжелевшая и ждала. Сергей же
Львович с тоскою вспоминал о невозвратных днях, когда он ел славные щи у
Панкратьевны и Грушка прислуживала ему со всей безыскусственной
готовностью. Жива ли она и, главное, здорова ли? Он почувствовал, что его
снова тянет к этой беспечной жизни, к обществу холостяков, рогоносцев и
вольных дев. А между тем он сидел за столом, пообедав, скучая и ожидая
конца очередной ссоры. И тут из детской донесся тонкий жалобный крик. Они
опрометью бросились туда. Кричал Руссло, призывая на помощь.
Топилась в детской печка; у самой печки лежали брошенные охапкой
дрова, и корчилась на углях, то бледнея, то чернея, сгоревшая бумага
Руссло стоял тут же, у печки, прижавшись в угол, выставив обе руки вперед
для защиты и призывая на помощь. А перед ним, как маленький дьявол, стоял,
оскалив радостно зубы и высоко занеся круглое полено, - Александр. Положе-
[160]
ние француза было самое жалкое. Надежда Осиповна бросилась к Александру и
стала отнимать полено. Против ожидания, она не могла с ним сладить, сын
оказался неожиданно сильным. Выгнувшись, как пружина, он крепко сжимал
свое оружие, и мать не могла разжать его пальцев.
Наконец он сам метнул полено в угол и бросился вон из комнаты.
Руссло отдышался. Он был оскорблен до глубины души; вскоре он
рассказал: войдя, он заметил, что Александр сидит на корточках и жжет эти
свои бумажонки, paperasses. Он попросил его встать. Мальчик не
повиновался. Тогда он притронулся к его плечу, повторив приказание. Вместо
того чтобы исполнить приказ учителя, мальчик схватил полено и напал на
него, не дав даже времени для того, чтобы принять меры обороны. Руссло
увернулся от удара счастьем и всем был обязан своей ловкости; старый
рубака сказался в нем. Руссло просил освободить его от обязанностей
воспитания этого маленького монстра.
Родители вздохнули оба разом и стали его упрашивать остаться. Француз
был непреклонен. Наконец Надежда Осиповна заговорила о прибавке жалованья,
