удивился, но вскоре понял, что это самая новая, самая последняя мода, а он
со своими фрачками и фразами из Пале-Рояля уже несколько устарел. По
природе и сердцу своему он был модник. Он признал новые светила. Они к
тому же были вежливы, "милы" - как стали о них говорить, - не то что юные
московские негодяи из клубов, от которых он едва отделался. Они слыли в
Москве "тургеневскими птенцами" и "Дмитриевским выводком", а он, как и
все, уважал старика Тургенева и Дмитриева. Больше всех подружился он с
Александром Тургеневым, с которым нашел какое-то сродство душ: молодой
Тургенев был охоч до еды, хлопотлив, непоседлив и мил, с висячими щеками и
обширным животом; он всюду носился и развозил новости. Характер его был
безмятежный: он любил умиляться, и крупные слезы тогда падали у него
[137]
из глаз, а за столом, после обеда, часто задремывал. Геттинген и немцы
были у него на языке, но по свойствам он был вполне понятен Василью
Львовичу: прожорлив, забывчив и скор.
Другие геттингенцы были не столь любезны: Блудов - болтун, но хитер;
Уваров имел холодно-доброе сердце и был кисло-сладок; Дашков был пухлый,
спокойный, гордый и медленный Со всеми Василий Львович подружился.
Впрочем, он отчасти не мог взять их в толк: у них были какие-то тайны,
косые взгляды, недомолвки. Он смерть не любил их смешков - тихих, ядовитых
и как бы блудливых. Иногда вдруг появлялась важность, как будто они знали
что-то ему недоступное, и он пугался. Вдруг, среди шуток, все начинали
говорить вполголоса, и Василий Львович знал, что это о делах
государственных. Они на мгновенье переставали его замечать, не слыша его
вопросов. Он робел и начинал заискивать. Тогда они успокаивали его
самолюбие: хвалили его стихи. На похвалу эту он всегда откликался всем
существом, шел на нее, как рыба идет на наживу.
Вообще он был ими озадачен, сбит с толку. Эти молокососы были гораздо
устойчивее, solide(1), чем старики. Они как-то рано созрели и подсохли.
Молокосос Уваров ездил по каким-то важным поручениям за границу и вошел
там в тесную дружбу с самим немцем Штейном. Штейн! Предводитель пруссаков!
Имя его было всегда у них на устах. Он изгнан Наполеоном, скрывается в
Вене, пламенно любит отечество и под носом у Наполеона заводит между тем
свой ландвер и ландштурм. Изгнанник открыто мечтает о свободе человечества
- свободе от Наполеона; но и Наполеон ведь тоже, однако, судя по
"Монитеру", который изредка читал Василий Львович, мечтает о какой-то
свободе человечества, и в первую очередь - свободе от Штейна. Для Василья
Львовича все это была китайская грамота, ахинея и тарабарщина. Тем более
он уважал новых друзей.
Суеверный страх у него возбуждали их занятия: Уваров возился с
какими-то греческими делами и свободно писал по-гречески; Дашков даже
по-турецки понимал. Между тем Василий Львович из греческих дел знал только
Анакреонта, да и то в переводе,
- -----------------------------------------
(1) Солиднее (фр.)
[138]
а о турках знал, что у них гаремы и в гаремах множество жен; протоиерей, с
которым Василью Львовичу приходилось еще иногда обедать, отбывая епитимью,
всегда приводил это как пример бесчестья и разврата, но Василий Львович
был другого мнения. Василий Львович не понимал, что за охота этим молодым
старцам возиться с греками и турками и разбирать их закорючки и каракули,
в которых он не понимал pas un brin(1). Это не входило в круг благородного
образования. Они были деловые, но это и не дельно, только потеря времени и
более ничего. И только когда открылась война с турками, понял
дальновидность юнцов: вот каракули и пригодились. Все они были дипломаты.
Василий Львович боялся дипломатического сословия.
Эта ученость геттингенцев угнетала, пугала его. Вообще в них было
много странностей - они почти не говорили о женщинах, не любили их,
признавали только дружбу и писали все о меланхолии. Друг их, вдохновенный
и трудолюбивый Жуковский, признавал любовь платоническую. Это была теперь
последняя, тоже немецкая мода - молодые люди впали в уныние и говорили о
самоубийстве. Уваров написал французские стихи о выгодах умереть в
молодости, и все их переписывали и читали друг другу. Дамы плакали, читая
эти стихи: выгоды казались им неоспоримыми. Дашков напечатал статью о
самоубийстве, благородно опровергая друга. Они пламенно хотели умереть и
быстро продвигались по службе.
Обнаружились какие-то новые виды службы. Василий Львович никогда не
подозревал, что можно, например, заведовать какими-то иностранными
исповеданиями - иезуитами, шаманами, магометанским и еврейским племенем.
Это казалось ему мрачно. Однако в этой должности теперь состоял Александр
Иванович Тургенев при князе Голицыне; да и сам Голицын был сначала
известный шалун и непотребник, любил ганимедов, а теперь занимал самую
готическую должность - обер-прокурор синода! Вся жизнь оказалась
наполненной самыми различными должностями. А новые друзья, меланхолики,
прекрасно разбирались в этом лабиринте и незаметно оказались нужными
людьми, деловыми малыми.
- -----------------------------------------
(1) Ничего (фр.)
[139]
Василий Львович очень скоро оказался, несмотря на несходство
характеров, их единомышленником, сотоварищем в литературной войне.
Уже давно, несколько лет, шла литературная война в обеих столицах и не
прекращалась, а разгоралась все более. Казалось, не могло быть иного
вкуса, кроме истинного, иных стремлений, как быть изящным, и не было
пророка литературы, кроме Карамзина. Вдруг выступил в Петербурге
сухопутный адмирал Шишков и поднял свирепую войну против друзей добра и
красоты; самому Карамзину досталось, за ним Дмитриеву, за ним Василью
Львовичу.
Поход против французов был объявлен Шишковым; добро бы, если б то был
поход против несчастного французского переворота и якобинства, - Василий
Львович к нему охотно бы пристал. Но старик ополчился и против старых
французских "маркизов", как называл он светских поэтов; если бы он восстал
только против французских outchiteli, кто б с ним стал спорить: пропадай
они - Василью Львовичу было все равно, как его Аннета будет воспитывать
плод своей любви к барину; но уж Шишков шел войной и против французских
модных лавок! Да уж и против языка чувств! И против элегии!
Вел он себя как истый варвар - в альбом одной милой женщины, которой
друзья писали стихи, он полууставом написал варварские вирши:
Без белил ты, девка, бела,
Без румян ты, девка, ала,
Ты - честь отцу, матери,
Сухота сердцу молодецкому.
Особенно разъярила всех эта "девка".
- Cette noble(1) девка! - говорил Василий Львович.
Геттингенцы были в дружбе с Дмитриевым, а Блудов и в родстве, чтили
Карамзина, смеялись над адмиралом с его "девкой", и Василий Львович счел
себя во всем их единомышленником. Сердце его открылось для новых друзей.
Князя Шаликова также. Только Алексей Михайлович Пушкин звал их
непочтительно плаксами; но он был вообще известный ворчун и афеист.
Василий Львович не без трепета ждал новых дру-
- -----------------------------------------
(1) Эта благородная (фр.)
[140]
зей. Он их побаивался. Обещались быть Тургенев, Блудов, Дашков; Жуковский
отдыхал под Москвою, в Мишенском, и весь был занят природою и
платонической любовью; на него надежды не было. И к лучшему: Василий
Львович робел перед ним. Уваров сбирается в Петербург и тоже не приедет;
невелика потеря - он мало ел и плохо разбирался в еде. Из старых друзей
ждал он Шаликова и кузена Алексея Михайловича. Вот и все. Да еще брат
Сергей с его желторотым птенцом Сашкой: его навязала Надина-мулатка.
Василий Львович чувствовал все преимущества своего семейного положения: он
султаном, петухом ходил по дому, Аннушка, как верная раба, ни в чем не
выходила из его воли. Она обо всем пеклась, заботилась о барине и доме, а
когда являлись гости, скрывалась в дальней комнате.
Гости потрепали по плечу юного Александра, а Тургенев даже обнял.
Встреча новых умников и старых остроумцев была преприятная. Умники,
как все деловые люди, любили побездельничать. Все они были даже
отъявленные шутники. Умник Блудов написал признание в любви портного:
О ты, которая пришила
Заплату к сердцу моему, -
и это стихотворение лежало в бюро у Сергея Львовича.
Все были без ума от этого портного. Тотчас появилось объяснение в
любви приказного, дьячка, врача, квартального и прочих сословий.
Сословия, их язык, степень образованности - всем этим уши прожужжал
Сперанский. Вот они и объяснялись все по-разному в любви. Это было смешно
и тонко.
Правда, безделье новых друзей было другое, не такое, как у Василья
Львовича. Они ленились и роскошествовали на какой-то восточный манер.
Может быть, это было потому, что Блудов и Дашков были богачи, получали по
полета тысяч в год доходу. Да и веселье их было другое Это не было
остроумие, esprit Вольтера и Пирона, это была немецкая шутка, неуклюжая,
мясистая, замысловатая - витц Василий Львович насильственно улыбался,
когда умники острили
[141]
Поэтому он припас драгоценную новость: новое собрание сочинений графа
Хвостова.
Граф Хвостов был замечательное лицо в литературной войне. Среди друзей
Карамзина, особенно молодых, были люди, которые как бы состояли при
Хвостове, только им и жили и с утра до вечера ездили по гостиным
рассказывать новости о Хвостове. Все в этом стихотворце соответствовало
учению афеиста Алексея Михайловича о мнимостях. Начиная с графства:
графство его было сардинское, и выпросил его Хвостову Суворов у короля
сардинского. Хвостов женат был на племяннице Суворова, и генералиссимус,
который любил вздор, покровительствовал ему. В стихах своих граф был не
только бездарен, но и смел беспредельно. Он был убежден, что он
единственный русский стихотворец с талантом, а все прочие заблуждаются. Он
называл себя певцом Кубры, по имени реки, протекавшей в его имении, и
охотно сравнивал себя с Горацием, по разнообразию: писал басни, оды,
эклоги, послания, эпиграммы и много переводил. Он был и ученый, собирал и
отмечал всякие известия по старинной литературе. У него была одна страсть
- честолюбие, и он бескорыстно, разоряясь, ей служил. Говорили, что на
почтовых станциях он, в ожидании лошадей, читал станционным смотрителям
свои стихи, и они тотчас давали ему лошадей. Многие, уходя из гостей, где
бывал граф Хвостов, находили в карманах сочинения графа, сунутые им или
его лакеем. Он щедро оплачивал хвалебные о себе статьи. Он забрасывал все
журналы и альманахи своими стихами, и у литераторов выработался особый
язык с ним, не эзоповский, а прямо хвостовский - вежливый до
издевательства. Карамзин, которому Хвостов каждый месяц присылал стихи для
журнала, не помещал их, но вежливо ему отвечал: "Ваше сиятельство,
милостивый государь! Ваше письмо с приложением получил" и т. д.
"Приложением" называл он стихи графа.
В морском собрании в Петербурге стоял бюст графа. Бюст был несколько
приукрашен: у графа было длинное лицо с мясистым носом, у бюста же были
черты прямо античные. Слава его докатилась до провинции. Лубочная
карикатура, изображающая стихотворца, читающего стихи черту, причем черт
пытается бежать, а стихотворец удерживает его за хвост, висела во многих
почтовых станциях. В Твери полагали
[142]
его якобинцем. Непрерывно выходили в свет сочинения графа, издаваемые его
собственным иждивением. Недавно вышло новое собрание его притч. Василий
Львович нарочно купил его. В баснях и притчах граф был наиболее смел.
Тотчас устроилась игра: каждый по очереди открывал книгу и, не глядя,
указывал пальцем место на странице, которое надлежало прочесть.
Начал Блудов, разогнул - открылось:
Суворов мне родня, и я стихи плету.
Блудов сказал:
- Полная биография в нескольких словах.
Лучше начала сам Василий Львович не мог бы придумать. Все просияли, и
охота за стихотворною дичью началась.
Книга перешла к Алексею Михайловичу. Он ткнул пальцем и прочел:
Ползя,
Упасть нельзя.
Сергею Львовичу попалась баснь "Змея и пила". Самое название было
