Сперанском, ни его дружба с де Местром не были замечены.
- Да, - сказал он со вздохом, - разумеется, в коллеж. Куда же деться,
только коллеж и остается.
Сергей Львович не собирался отдавать Александра в какой-либо коллеж,
ниже посылать в Петербург. Он был недоволен, что затеял весь этот разговор
о воспитании.
Тургенева одолевала тайная внутренняя икота, с которой он видимо
боролся, то подавляя ее, то уступая природе. Оборотясь к Сергею Львовичу,
положив руку на брюхо и посмотрев туманным взглядом на Александра, он
торопливо сказал:
[149]
- В Петербург его, в Петербург...
Тут и Дашков, неподвижный, как монумент, невозмутимый, обратил свое
внимание на Пушкина-племянника. Потом, скользнув косвенным взглядом по
Сергею Львовичу, он сказал:
- Иезуиты дороги.
Сергей Львович почувствовал себя оскорбленным. Слегка откинувшись в
кресле, он быстро повернулся к Дашкову и сухо спросил:
- Сколько же берут святые отцы, ces reverends peres(1), за воспитание?
Дашков опять поглядел на него спокойным взглядом и еще короче ответил:
- Не знаю.
Тургенев, который по должности своей мог бы это знать, тоже позабыл.
- Тысячи полторы, две, - сказал он.
И вдруг Александр увидел, как отец весь изменился. Легкая улыбка
появилась у него на губах, он слегка прищурил глаза; что-то похожее на
гордость, на отчаянную гордость лгуна и завистника появилось во всем его
существе, и с искренним удивлением, не повышая голоса, Сергей Львович
спросил Тургенева:
- Это за все?
- Да, - сказал Тургенев, - за все.
- Но это вовсе не много, - спокойно и медленно сказал Сергей Львович.
Дашков поглядел на него. Полторы и две тысячи были плата непомерная, и
иезуиты в Петербурге ее назначили единственно с той целью, чтобы привлечь
в свой пансион избранное юношество и чтоб к ним не совалась всякая
дворянская мелочь и голь. Сергей Львович в это мгновение забыл все цифры в
мире - и сколько денег задолжала Nadine во французскую лавочку, и сколько
задолжали в лавке за масло, уксус и яйца. Впрочем, он ждал вскоре из
Болдина пополнения.
Шаликов, который давно ждал своего часа, решил, что он настал, и
хриплым голосом стал читать какой-то свой романс; не было гитары, и он, к
сожалению, не мог спеть .его; гости слушали и не слушали. Каменное
равнодушие было на обширном лице Дашкова; глазки
- -----------------------------------------
(1) Эти преподобные отцы (фр.)
[150]
Блудова смежились; Тургенев мерно дышал, все реже борясь с икотою. Сергей
Львович, безмерно довольный собою за свой ответ Дашкову, один внимал поэту.
Александра никто не замечал. Он пошел бродить по дому. В боковой
комнате, которую он всегда считал нежилою, он нашел молодую женщину,
сидевшую за пяльцами. Она, завидев его, быстро встала и поклонилась. Они
разговорились. Лицо у нее было доброе, широкое, белые руки быстро и
проворно бегали по пяльцам. Александр смутно знал из разговоров, что у
дяди Василья Львовича живет Анна Николаевна, которую тетушка Анна Львовна
еще иногда называла по старой памяти Анкой. Он все вдруг понял.
Она спросила его об обеде и покраснела от удовольствия, узнав, что все
вкусно. Скоро он стал помогать ей разматывать шелк. Потом она стала гнать
его.
- Как бы не заругали, - говорила она с опаской, - дяденька заругают, -
и вдруг несмело погладила его по голове и улыбнулась.
- Уходите, уходите, Александр Сергеич, - заговорила она быстро и
замахала на него руками.
Ему ни за что не хотелось уходить из комнаты. Гости ему не нравились;
они были чванные. Дашкова он невзлюбил. А здесь, в комнате, было тепло, и
глаза у Аннушки были веселые, и эта смиренная затворница и эта комната
вдруг необыкновенно ему понравились. Дядя Василий Львович, который теперь
хлопотал в гостиной и над которым посмеивался Дашков, снова возрос в его
глазах. Он не хотел идти прочь, упрямился и упирался. Тогда Аннушка, обняв
его и закрутив руки, вдруг с неожиданной силой и ловкостью вытолкнула его
за дверь.
Была пора; его звали; гости уже разъезжались и шумно одевались в
передней. Шаликов, красный и недовольный, сумрачно влезал в рукава шубы.
Романсы его не имели успеха; все некстати засмеялись на самом нежном стихе
из-за урчания, вдруг раздавшегося: Александр Иванович не совладал с
природою. Новые друзья смеялись, казалось, над всеми - и над
петербургскими стариками и над друзьями Карамзина. Шаликов решил сегодня
же писать графу Хвостову, который умел ценить друзей, не так, как эти
молокососы.
Уже зажгли фонари, когда они возвращались домой. Москва засыпала.
[151]
Сергей Львович на вопрос сына, кто таков Блудов, долго молчал и потом
неохотно, со вздохом и брюзгливо сморщась, ответил:
- Все они дипломаты.
Александр ничего не спросил об Аннушке. Он чувствовал, что не нужно,
нельзя спрашивать об этой веселой затворнице.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Среди забав родители приметно состарились. Мягкие, как лен, волосы
Сергея Львовича редели, сквозили по вискам, и на макушке розовела уже
лысина. Надежда Осиповна раздалась, и ее лицо огрубело. У них родился сын
Павел, который, впрочем, вскоре скончался.
Они вели жизнь эфемеров, считали втайне дворню, учителей и детей
крестом, и если бы кто спросил внезапно Сергея Львовича, богат ли он,
знатен ли и как себя понимает, - на все было бы два ответа. Он в глубине
души считал себя богатым, а скупился из осторожности; считал себя и
знатным - по происхождению, а чин его и звание были: провиантского штата
комиссионер, седьмого класса. Это была грубая существенность, от которой
он отворачивался. Давая иногда полтинник старшему сыну для отроческих
забав - дитяти исполнилось уже десять лет, - он тревожился, не потерял ли
деньги сын, и проверял иногда целость полтинника. Как только заводились
деньги, он шил себе у портного модный фрак и покупал жене перстень, память
сердца.
И вот однажды они разорились.
Беда, как и всегда, пришла от Аннибалов.
Дяденька Петр Абрамыч не забыл обиды и вдруг выступил как прямой
злодей.
Марья Алексеевна надеялась провести остаток дней в своей усадьбе и не
хотела более помнить о черных днях своей молодости. Она не поехала даже в
Михайловское получать наследство. Самая память об Аннибалах была ей,
казалось, несносна.
И вот ее усадьба и покой, как в дни молодости, опять оказались прах и
дым, и она без крова. Более того, самое Михайловское оказалось под ударом.
[152]
Угомонившийся, казалось, в своем сельце Петровском, мирно кончавший,
казалось бы, свои дни любителем настоек и наливок, африканец внезапно
предъявил ко взысканию в Опочецкий суд заемные письма покойного брата
Осипа Абрамыча. Письма эти были даны покойным в дни жестокой страсти к
Толстихе, как звала ее Вульф, и, казалось, забыты обоими братьями. Деньги
по ним причитались большие, потому что покойному арапу всякая жертва
казалась мала для женских прелестей: по одному письму (золотой сервиз и
сад для Устиньи) - три тысячи рублей, по другому (гнедые в яблоках кони и
хрусталь) - восемьсот сорок два рубля.
Петр Абрамыч явился как бы мстителем за все обиды, когда-либо
претерпенные Аннибалами. Вскоре в Михайловское прикатили тот же заседатель
с приказным, которых Палашка называла пиявицами, и, несмотря на
сопротивление кривого поручика, заявившего, что ни гроша в доме нет, и
выпустившего было на них пса, учинили опись с оценкою.
В то же время предъявили и Марье Алексеевне иск, и вскоре Захарове
пошло с молотка. Сергей Львович и Надежда Осиповна, получив письмо
поручика, долго не хотели ему верить и, только увидев в окно въезжающую
повозку, на которой сидела Марья Алексеевна, поняли происходящее. Сергей
Львович замахал руками, затопал ногами и заплакал, как ребенок. В течение
дня он дважды принимался ломать руки и хрустеть суставами, а потом впал в
ярость и, брызгая слюной, кричал, что Иван Иванович Дмитриев не оставит
так этого дела, грозил старому арапу Сибирью и монастырем; к вечеру притих
и дал Никите увести себя в спальную.
Назавтра приступили опять к чтению поручикова письма. Место, где
поручик упоминал о своем псе и сражении с заседателем, вызвало общее
одобрение.
- Молодец, - сказала Марья Алексеевна, - сразу видно, честный человек.
К сумме долга она отнеслась недоверчиво и махнула рукой.
- Знаю я его. Больше двух тысяч ему было уплачено; второй раз на
водку, пьяница проклятый, требует!
Сразу же после этого Сергей Львович сел писать письмо Ивану Ивановичу
Дмитриеву. Первые две страницы, в которых он выразил негодование на людей
[153]
бесчестных, холодных сердцем и жестоких, а также надежду на дружеское
попечение, были сильны, сдержанны и превосходны. Далее предстояло изложить
обстоятельства дела. Он написал о деньгах, которые старый и впавший в
пороки генерал-майор нелепо требует с людей, ни в чем не повинных и никем,
кроме бога, не одолженных: три тысячи восемьсот сорок рублей, тогда как по
этим счетам почти уже все - более двух тысяч рублей - уплачено. Здесь
Сергей Львович привел слова Марьи Алексеевны; он почти верил в это, и так
подсказало ему чувство оскорбленного достоинства. Так что долгу осталось
всего тысяча рублей. И за какую-нибудь тысячу рублей злодейски описали
обширные угодья.
Далее следовало написать о количестве деревень и людей, описанных
злодеями.
Он спросил Надежду Осиповну, сколько деревень у них под Михайловским.
Надежда Осиповна вспомнила выпись, выданную приказным, сургучную
печать, черный крестьянский пирог, чиненный морковью, и, ни за что не
желая сознаваться в небытии деревень, ответила:
- Двадцать.
Сергей Львович так и написал.
- А сколько, мой ангел, там душ и людей?
Надежда Осиповна подумала. Толпа дворовых и мужиков в сермягах
припомнилась ей.
- Двести, - сказала она.
Сергей Львович с горечью написал и об этом поэту: за тысячу рублей
описаны родовое село Михайловское, двадцать деревень и двести душ; и это
сделано против закона, без стыда и совести. Об имении Марьи Алексеевны он
министру написал, но как о деле безнадежном не ходатайствовал, а она его
об этом не просила.
Марья Алексеевна снова ютилась на антресолях и тенью ходила по дому,
тихая и тоненькая, не находя себе дела и робея. Она, вздыхая, гладила
детей по головам, присматривалась к ним с удивлением:
- Выросли.
- Тает, - сказала о ней тихонько детям Арина, - что свеча, - и махнула
рукой.
Письмо Сергей Львович долго и старательно запечатывал перстнем и,
запечатав, вздохнул с облегчением.
[154]
Никита послан к Василью Львовичу с извещением о случившемся несчастии,
и прибыли сестры.
Аннет припала к голове брата и поцеловала его в розовую лысину. Сергей
Львович был тронут до слез и только теперь почувствовал всю глубину
несчастия. Он всплеснул руками и замер.
Приехал Василий Львович, извещенный Никитою. Он в сильном волнении
сбросил шубу на пол и просеменил к брату, на ходу поцеловав руку невестке.
Сергей Львович склонился к нему на плечо.
- Oh, mon frere(1), - сказал он, невольно вспомнив Расина, и голос его
пресекся.
Потом он обнял Сашку и Лельку, смотревших на него со вниманием, прижал
их к груди, точно ограждая от нападения, и, явив, таким образом Лаокоона с
сыновьями, воскликнул, обращаясь к брату:
- Не о себе сожалею.
Сыновние носы были крепко прижаты к отцовскому жилету, пропахшему
смешанным запахом духов и табака. Сыновья задыхались.
- Брат, брат! - лепетала Анна Львовна.
Василий Львович почувствовал зависть, благородную зависть артиста.
Тальма оживился в нем. Он и сам готов был к этим движениям сердца - к
объятию и стонам. Брат предупредил его.
Внезапно он сказал, холодно прищурясь и цедя слова:
- Cela ne vaut pas un clou a soufflet. Все это не стоит медного гроша,
выслушай меня.
Сыновья почувствовали, как отцовские объятия слабнут. Они с
любопытством покосились на дядю. Все смотрели на него: Сергей Львович -
разинув рот, сестрица Лизет - со страхом.
Василий Львович прошелся по комнате, высоко подняв голову.
