два, и старинный любовник не явился; но все же он мог явиться, сны никогда
не лгали. Подмена сна другим, подтасовки допускались.
Так они изменяли и дополняли жизнь своими снами.
Иногда Надежда Осиповна после таких снов вдруг загоралась непонятным
азартом, девки переставляли столы, гремели и скрежетали передвигаемые
шкапы, расположение комнат менялось, как будто они переехали в другой дом,
другой город.
Ничто в их жизни не менялось, и никуда они не переезжали.
Арина садилась с замусоленной колодой карт, вид которой всегда
производил приятное волнение в Сергее Львовиче, давшем зарок не играть.
Все вистовые онеры чередой выходили перед ним.
- Для дома, для сердца, что сбудется, что минется, чем сердце
спокоится.
Сбудется, выходило, дорога, а сердце спокоится хлопотами. Если выходил
черный туз острием кверху, Надежда Осиповна без дальних разговоров
смешивала карты, и Арина начинала снова. Для сердца выходил бубновый
король, еще молоденький, а сердце успокаивалось деньгами и письмом из
казенного дома. Может
[119]
быть, какое-нибудь наследство? Так решалась судьба, так ее обманывали.
Монфор, приняв вид меланхолический, просил вежливо Арину погадать и
ему, и Арина нагадала мусье опасность и бой от червонного короля.
Монфор не на шутку рассердился, когда ему перевели, и более не гадал.
Затаив дыханье, Александр сидел в уголке и следил за нянькиными
умелыми руками. Лица родителей менялись - то бледнели, то улыбались.
Такова была судьба.
Девки гадали и страшнее, и покорнее, и печальнее.
Однажды он видел их гаданье. Родители уехали со двора, Арина проводила
их. Монфор выпил своего бальзама и поднес стаканчик Арине.
- Слаб ты на ноги стал, мусье, - сказала Арина, поблагодарив, - все
балзам да балзам.
В этот вечер было все тихо, братца Лельку и сестрицу Ольгу уложили
спать. Арина сказала на ушко Александру, что сегодня будет гаданье, чтобы
он спал и не тревожился. Когда она тихо притворила дверь и вышла, он
подождал немного, пока сестра и брат заснули, быстро оделся и бесшумно
скользнул из комнаты. В сенях он накинул шубейку и напялил картуз. Он
вышел во двор и притаился за дверью. Тут нагнал его Монфор. Монфор был
любопытен не менее Александра, и оба стали поджидать за дверью. Сердце у
Александра билось.
Арина шла двором, по скрипучему снегу; он прокрался за нею. Она
приоткрыла дверь в девичью и тихо, сурово сказала:
- Девки, выходите.
Теплый пар шел из людской, и одна за другой выбежали на мороз Танька,
Грушка, Катька, держа в руках сапоги. Босиком бежали девки по чистому
снегу, добежали до ворот и бросили каждая свой сапог далеко за ворота.
- Шалые, - сказала строго Арина, - нешто так здесь гадают, в городе?
Кто ваш сапог сомнет? В какую сторону ни глянь - все Москва. Покрадут ваши
сапоги, вот тебе и все гаданье. Бери сапоги со снега, дуры вы, горе с
вами. Мне и отвечать. Здесь по голосу гадать.
Тут она только заметила Александра и охнула. Он
[120]
ухватился за нянькин подол, и с него взято обещание ничего не говорить
родителям.
- Не то пропаду я с вами, старая дура, - Лев Сергеич не проснулся бы,
да и с вами, батюшка, горе.
Девки застыдились и не хотели гадать при барчонке и учителе.
- Александр Сергеич еще дите, - сказала Арина, - при нем можно, а
мусье блажной и не нашей породы. При них можно.
И девки рассыпались по переулкам.
Загадала Катька. Все было тихо, и вдруг издали послышался мелкий,
чистый, дробный колокольчик - летели сани, летели и пропали.
Все девки громко дышали, а Катька заплакала и засмеялась.
- На сторону пойдешь, - сказала Арина одобрительно, - колокольчик
чистый, к счастью, только далекий, не скоро еще.
Загадала Грушка - и вскоре из переулка послышался разговор и смех, три
молодца шли, смеялись вполпьяна, и один говорил: "Ух, не робей!" - увидев
девушек, засмеялись, один запел было и вдруг довольно внятно, с какой-то
грустью и добродушием выругался.
Грушка стояла, расставив ноги и смотря на Арину каменным взглядом.
- Ничего, разговор хороший, не со зла, - сказала Арина, - к большому
разговору это, надо быть, к сговору. Голос хороший. А что ругался - так
без сердца.
И Грушка тихонько всхлипнула.
Загадала Татьяна - и совсем недалеко, из соседнего дома, выбежал
черный лохматый пес и залился со злостью, привизгивая, на мороз.
Девки засмеялись, Арина на них шишкнула. Они оробели и замолчали.
- Муж сердитый, - сказала важно Арина, - гляди, лохматый какой
собачище. Здесь такого раньше и не бывало.
Татьяна заревела вполрева, уткнувшись в рукав. Монфор погладил ее по
голове.
- Не плачь, - сказала Арина, - стерпится еще, вот и мусье тебя жалеет.
- Горькая я, - сказала Татьянка, захлебываясь и дрожа. Потом она вдруг
повеселела и влепила звонкий поцелуй Монфору. Девки засмеялись.
[121]
- Эх, пропадай!
И она обняла Монфора за шею. Монфор смеялся со всеми.
Арина рассердилась и плюнула.
- Будет вам, охальницам, - сказала она сердито и повела Александра
спать. - Не годится, маменька наедет, осерчает, и нам с вами, батюшка
Александр Сергеевич, отвечать.
Он спросил няньку быстро - отчего Татьяна плакала.
- Сердитого мужа нагадала. Вчера лучины девки жгли, ее лучина неясно
горит, невесело. Вот она и плачет. А вы, батюшка, подите спать, не то
мусье заругает.
Александр долго не спал: Монфор не являлся. Наконец он появился,
веселый, и тихо засмеялся в темноте. Он тихо окликнул Александра.
Александр притворился, что спит, и француз стал раздеваться, тихо
насвистывая какую-то песню. Потом он выпил бальзаму. Стараясь не разбудить
детей, он бормотал свою нескладную песенку:
Oh, l'ombre d'une brosse,
и, протяжно, счастливо зевнув, француз сразу же заснул.
А Александр не спал.
Мороз, босые девичьи ноги, хрустящие по снегу, звук колокольчика,
собачий лай, чужое горе и счастье чудесно у него мешались в голове. В окно
смотрел московский месяц, плешивый, как дядюшка Сонцев. В печке догорали и
томились угли; Арина тихонько заглянула в дверь, вошла и присела у печки
погрести их.
Он заснул.
Он говорил и читал по-французски, думал по-французски. Лицом он пошел
в деда-арапа. Но сны его были русские, те самые, которые видели в эту ночь
и Арина и Татьяна, которая всхлипывала во сне: все снег, да снег, да
ветер, да домовой возился в углу.
[122]
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Ему было десять лет. Нелюбимый сын, он жил в одной комнате с Монфором,
учился всему, чему учились все в десять лет, и оживал только за книгами.
Вдвоем со своим наставником они много гуляли, и Александр знал теперь
Москву лучше Монфора. Знал и переулки, где дома были подслеповаты, как
старички, сидевшие тут же, на скамеечках, и нарядный Кузнецкий мост, и
широкую Тверскую - дома там были большие, просторные, почти все в два
этажа. Дрожки и кареты стояли у подъездов; мужики бойко торговали
пирогами. Во французской лавке на Кузнецком мосту блистали яркие шелка.
Прогулки были для него праздником. Однажды он видел странный выезд. На
великолепном коне, окруженный богатою свитой, ехал старик. Конь был покрыт
шитым золотом чепраком; сбруя вся из золотых и серебряных цепочек. Свита,
верхами, молча ехала. Старик курил трубку; лицо его было сморщенное.
Ошеломленный Монфор поспешил поклониться, думая, что это прибыл турецкий
посол. Оказалось: это старый Новосильцов гулял перед обедом; свита была
его дворня. В другой раз они видели, как медленно ехала по Тверской карета
кованого серебра, сопровождаемая толпой любопытных: старик Гагарин ехал в
Марьину рощу.
В щегольских каретах, цугом, с арапами на запятках, проезжали
московские бары; у Благородного собрания, на Тверской была толпа колясок:
съезжались московские чудаки, опальные вельможи роскошно доживали век
свой, не надеясь на непрочное будущее.
Монфор оглядывал в лорнет прохожих; походка его была неверная, руки
дрожали. Он все более опускался. Арина защищала его и покрывала его
слабости. Когда, с раскрасневшимся от бальзама лицом, пробираясь однажды
вечером в девичью, он столкнулся с Надеждой Осиповной, Арина отвлекла ее
вопросами хозяйственными. Случалось, француз наливал ей в кружку своего
бальзама, и она, не морщась, осушала его за здоровье мусье и Александра
Сергеевича.
У Монфора были сильные связи, граф де Местр, философ и иезуит,
проживавший в Петербурге, покровительствовал ему. Даже когда Татьянка,
плача, призна-
[123]
лась в преступной склонности к графу, дело замяли, главным образом по
лени, а Татьянку сослали в Михайловское, на скотный двор. Сошло с рук и
другое - француз угостил раз воспитанника своим бальзамом. Рот приятно
жгло, голова у Александра кружилась, и с губ сами рвались небывалые слова,
стихи и смех. Учитель и ученик, мертвецки пьяные, заснули глубоким и
приятным сном.
Погубило Монфора другое: он вздумал сыграть в дурачки в передней с
Никитой и был застигнут Надеждой Осиповной. Возмутительным было то, что он
играл именно в передней и с холуем. Никакое графство не спасло его. Сергей
Львович говорил, презрительно пожимая плечами:
- Сначала в дурачки, потом в хрюшки, потом в Никитишны, а там - ив
носки! Не угодно ли?
Так он рисовал постепенное падение Монфора; старый игрок в веньтэнь
говорил в нем.
Назавтра, увязав в баул свое имущество, француз простился с
Александром, нарисовав ему на память борзую, а внизу написав
по-французски: "Главное в жизни честь и только затем счастье" и проставив
под этим изречением свой полный титул и фамилию.
Было и еще одно обстоятельство, погубившее Монфора. Николинька
Трубецкой, воспитанник иезуитов, приехал к родителям в краткий отпуск и
посетил соседей. Черный бархатный камзольчик с кружевными манжетками был
на нем. Говорил он теперь ровным, как бы сонным голосом, ни на миг не
повышая и не понижая его, и, слушая этот ровный, приличный говор, Сергей
Львович вдруг огорчился: его сын говорил по-французски резко, обрывисто,
кратко и, как показалось ему, грубо. Для обоих французский язык был как бы
родным, но Николинька говорил как аббат, а Сашка как уличный забияка.
Николинька, рассказывая о чем-то, назвал Поварскую, как француз,
"Povarskaia", a y Харитонья в переулке - "Au St. Chariton"(1). Прощаясь,
он сказал приятелю по-латыни: vale(2). Сашке было далеко до него. Монфор
был посрамлен как воспитатель.
Новый воспитатель был не похож на Монфора. Звали его Руссло.
С усиками, широкими ноздрями, гордый, он был са-
- -----------------------------------------
(1) У святого Харитония (фр.)
(2) Прощай (лат.).
[124]
мого высокого мнения о себе, и Арина с самого начала его возненавидела.
- Тот мусье был простец, - говорила она со вздохом, - пошли ему бог
здоровья, теперь небось загулял, а этот - жеребец.
Надежда Осиповна и Сергей Львович зато были другого о нем мнения.
Надежда Осиповна мало теперь выезжала. Раз сидела она в утреннем чепце и
кофте, рука ее приоткрылась, и француз не мог или не хотел скрыть своего
восхищения. Она улыбнулась: обожание льстило ей. С этих пор мусье Руссло
стал в доме царьком, султаном, ходил петухом. С Александром он говорил
кратко и отрывисто. Выдавая себя за старого рубаку, он задавал ему уроки,
точно командуя. Раз он выследил походы Александра в отцовский кабинет и,
наказав его, прекратил их. Они мало гуляли теперь. Руссло засадил его за
французские вокабулы и арифметику. Руссло был автор, стихотворец, он с
достоинством присутствовал при чтении Расина; Сергей Львович изредка еще
позволял себе декламировать. Затем он сам читал свои стихотворения,
которые всегда нравились Надежде Осиповне. Все без исключения они были
посвящены гордой даме, прелести которой свели поэта с ума и которая
недоступна. Одна элегия кончалась вздохом умирающего от любви поэта:
Ah, je meurs! je meurs!(1)
Надежда Осиповна за обедом подкладывала ему куски пожирнее. Мусье
Руссло заметно порозовел и округлился.
Раз черная каретка остановилась у пушкинских ворот. Человек в черном,
с желтым старческим лицом, изжелта-седой, с молодыми глазами, выглянул из
