ключ, а там вместо родословных свитков лежат теперь стихи, альбом и старый
пейзаж Суйды. Дрожащими пальцами Сергей Львович рылся во всех ящиках
своего стола, и домашние помогали ему, бледные и растерянные. У двух
секретных ящиков Сергей Львович замешкался и не открыл их.
- Там бумаги секретные, - сказал он скороговоркой и нахмурившись, -
...масонские.
Марья Алексеевна замахала руками и зажмурилась. Она боялась масонов.
Наконец грамоты нашлись, свитки были в полной сохранности, Сергей
Львович просто запамятовал, что запер их не в стол, а в особый шкапчик,
где лежали редкие книжки. Он блаженствовал.
Медленно развязав большой сверток, связанный веревочкой, он сломал
красную большую печать и показал старые грамоты Александру.
- Изволь посмотреть сюда - видишь печать? Это большая печать. Письмо
старое, но мне говорили, что здесь за войну с крымцами жалуется вотчина,
двести четвертей или около того. А это - судебный лист; это, впрочем,
неважно.
И, понизив голос, Сергей Львович сказал сыну:
- Твой дед этою грамотой вовсе уволен от службы, в абшид(1) за
болезнями. Это было, впрочем, более дело государственное.
- -----------------------------------------
(1) Отставку (от нем. Abschied).
[76]
11
Когда ему было семь лет, дом разом и вдруг распался.
Марья Алексеевна давно махнула рукой на зятя и дочь.
Крепилась-крепилась и однажды решилась: наскребла вдовьих денег, достала
из шкатулки какие-то закладные и рядные, ездила куда-то, суетилась и
вернулась радостная: купила подмосковную. Усадьба была в Звенигородском
уезде, с тополями, садом, церковью, все как у людей. Звалась она чужим
именем: Захарове, да не в имени дело. Службы и дом каменные, дорога не
пылит, цветник, роща, а деревня под горой, и богатая, много девок и овсы.
Милости просим на лето с детьми; а сама она, живучи в Москве, голову
потеряла от пыли, вони, шуму. Аришку оставляет при барчуках, а с нее
хватит.
Никто ее и не удерживал.
Осенью пришла долгожданная весть: Осип Абрамович скончался и оставил
Надежде Осиповне село Михайловское.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
В последние годы старый арап безобразно растолстел. Походка стала еще
легче - он ходил как бы приплясывая, неся тяжесть своего живота. Последние
месяцы, однако, ходить уж не мог и сидел у окна в больших мягких креслах,
обитых полосатым тиком, откинув назад голову и задыхаясь от жира, старости
и болезней. Здесь он и спал. С братом Петром Абрамовичем он был в ссоре
из-за денежных счетов, и все его покинули.
Барская барыня Палашка правила домом; говорили, что от времени до
времени она еще сгоняла к барину девок плясать и петь песни. Но теперь он
становился все тише, все равнодушнее и часами следил за полетом мухи и
скрипом телеги за лесом. В груди его также скрипело.
Стояла осень, красные, в окне, клены и желтые восковые березы
осыпались перед самым окном. Дожди уже прошли, и было сухо.
В одну ночь его скрутило. Он мычал таким страш-
[77]
ным голосом и его так подбрасывало, что Палашка к утру послала в город за
лекарем.
Лекарь, осмотрев больного, запретил ему есть зайца, так как заяц
возбуждает похоть, и приказал пить по вечерам декохт.
- Истребите из сердца все досады, - сказал он ему.
Старик лежал в креслах, лицо его было тусклое, он смотрел
бессмысленно; глаза как в дыму. И вдруг, помимо его воли, самостоятельно,
отдельно от него, начиналось в груди хрипенье, бульканье, свист, и живот
начинал ходить ходенем. Он дышал сипом и криком, как кричат ржавые
затворы, когда их проверяют. Отдышавшись, он спросил лекаря:
- Сколько мне времени жить?
Лекарь ответил:
- Вам, ваше высокоблагородие, жить два дни.
Старый арап легким движением вдруг подскочил в креслах Скрип
прекратился.
- Врешь, - сказал он лекарю и показал ему кулак.
Потом, оборотясь к Палашке, приказал:
- Гнать его и денег не платить. Вон!
Он полежал с полчаса совершенно неподвижно, трудно дыша. Потом стал
глядеть на отцовский портрет. Абрам Петрович был на портрете с желчным
лицом, цвета глины, с анненскою лентой через плечо, в генерал-аншефском
мундире.
Он приказал убрать портрет на чердак. Потом велел стопить баню и нести
себя туда. В высоких креслах полосатого тика понесла его дворня через весь
двор на плечах. На самом пригорке он велел остановиться, осмотрелся кругом
и впал в задумчивость. Несли его пять человек - старик был грузен; сзади
шла Палашка. В бане он не стал париться, а полежал в предбаннике.
- Попарь-ка меня, - попросил он Палашку.
Палашка хлестала его горячим веником по черным плечам: он храпел и
кашлял. Становилось темно.
Он велел нести себя на конюшню В конюшне было прохладно, покойно. Три
жеребца стояли в глуХИХ загородках и, тяжело посапывая, перебирали ногами.
Самый горячий, который закусал конюха, был на цепи, как злодей. Кобыла
пила воду, мерно храпя. Он покормил ее с руки овсом, который она шумно, со
вздохом, убрала мягкими губами.
[78]
- В два дня! - сказал он ей о лекаре. - Дурак!
Вернувшись домой, он приказал принести все шандалы, какие есть в доме,
и зажечь все свечи. Потом велел набрать листвы в роще и нанести в горницу.
- Для глаза, и дышать легче.
Палашка поднесла ему вина, но он пить не стал и только пригубил.
Вспомнив о вине, сказал принести все, что еще оставалось в погребе, в
гостиную.
- Девок, - приказал он Палашке.
Господский дом ярко светился и далеко был виден.
- Опять загулял, - говорили в деревне.
- Смерти на него, дьявола, нет.
Все аннибаловские старухи и старики считали старого Абрама Петровича и
самого Осипа Абрамыча с братцем Петром Абрамычем дьяволами. Одна старуха
говорила, что у старого Абрама Петровича были еще когти копытцами.
Дворовые девки были у Осипа Абрамыча блудным балетом; они плясали
перед ним во времена его загула. Музыканты были у него свои - один лакей
играл на гитаре, двое пели, а казачок бил в бубны. Он заставил Палашку
всем поднести по стакану вина и махнул музыкантам. Музыканты разом ударили
его любимую.
- Машка, выходи, - захрипел он.
Маша была его первая плясунья.
Арап сидел с полузакрытыми глазами.
- Безо всего, - сказал он.
Плясала Маша без всего. Он хотел было подняться, но не мог; только
пальцы шли у него и дрожали, как подрагивала бедрами Маша, да двигались
губы. Музыканты все громче и быстрее играли его любимую, казачок бил в
бубны без перерыва, Маша все дробнее ставила ноги.
- Эх, лебедь белая, - сказал старик.
Он взмахнул рукою, загреб воздух полной горстью, крепко сжал пальцы и
заплакал. Рука его упала, голова свесилась. Слезы текли у него прямо на
нижнюю толстую губу, и он медленно глотал их.
Когда пляска кончилась, он велел раздать дворне все вино. Потом
подумал и приказал половину оставить.
- Овса сюда, бадью, - приказал он.
Вином наполнили при нем бадью, овес намочили в вине.
- Лошадям корм задавать!
- Окна открывай!
[79]
Лошадей кормили на конюшне пьяным овсом.
- Злодея на волю! Коней отпускаю!
Ветер ходил по комнате. Он сидел у раскрытого окна и ловил ртом ночной
холод. На дворе было темно.
Со звонким ржаньем, мотая головами, выбивая копытами комья земли,
пронеслись мимо окон пьяные кони.
Он засмеялся без голоса в ответ им:
- Все наше, все Аннибалово! Отцовское, Петрово - прощай.
2
Когда Петру Абрамовичу сказали, что братец Осип Абрамович без голоса и
плох, он не пошел к нему. Вчера он видел ярко освещенные окна в
Михайловском, знал, что брат гуляет, и сердился на него, что более не
приглашает его на сельские пирушки. Порешив, что Осип Абрамович плох с
похмелья, сказал, что не пойдет и что так обойдется. Он был не в брата,
сухонький и верткий. Он обид не забывал.
Палашка, не растерявшись, сразу после лекаря, по старой памяти,
отправила гонца к Устинье Ермолаевне Толстой под Псков, где она жила летом
и осенью на даче.
Черною тушею лежал без памяти Осип Абрамович весь день и всю ночь, и
только по свисту и хрипу Палашка понимала, что он жив. А на следующий
день, против всяких ожиданий, прискакала Толстиха, Устинья Ермолаевна.
Она была уже стара, подсохла, но походка еще была та же, что двадцать
лет назад. Даже ее враги не могли не признать, что у Устиньи походка
хороша.
Легко сойдя со своего экипажа, она прошла в комнаты и попятилась: в
комнате был содом. Кленовые листья ворохом лежали на полу, залитом вином.
- Мусор вымети, - сказала она строго Палашке. - Что затхоли развели!
Что грязи нанесли!
Только когда комнату прибрали, она присела на стул у окна. Она
посмотрела на умирающего осторожно и боязливо. На лиловом лбу были толстые
капли и струйки пота; она отерла ему лоб платочком и нахмурилась.
[80]
С тех пор как их развел архиерей, больше двадцати лет жила Устинья
Ермолаевна ни вдовою, ни мужней женою. Все старания приложила она к тому,
чтобы у нее "всего было". Деньги Осипа Абрамыча она с самого начала их
любви перевела на себя. Он построил ей во Пскове, по Великолуцкой дороге,
покойный дом с яблонным садом, купил ей подо Псковом у Чертова ручья дачу,
тоже с садом, оранжереями, цветником; подарил ей экипаж и лошадей. Больше
всего она любила золото, яблоки и сливы. У ней был золотой сервиз, а
яблоки у нее были белые как кипень.
У них небось таких нет. Бездельцы! Какая глупость так распускать о
людях, - говорила она о своих врагах - псковских помещиках и их женах,
которые ее не принимали.
Она почитала себя невинно оклеветанною. Если бы она вышла замуж за
влюбленного арапа, это было бы полным торжеством ее над псковской знатью -
всеми "татаровьями" - Карамышевыми да Назимовыми, которые ее чурались,
боясь ее дурного характера. Но дело кончилось ничем, и ее связь с арапом
стала скандалом, как связь с каким-нибудь заезжим паясом или камердинером.
Поэтому, как потерпевшая, она считала себя вправе брать с него деньги и
грабить, сколько возможно.
Много раз Устинья съезжалась и разъезжалась с арапом. Последний раз
они съехались пять лет назад и через месяц разъехались: Устинья вдруг
заскучала по саду, а старик ей показался скучен.
Когда ей сказали, что арап кончается, она тотчас же, не думая,
собралась. Были между ними еще не конченные счеты: годы тлела у нее в
секретере дарственная на село Михайловское, составленная по всем правилам
ее стряпчим; оставалось только внизу написать год, число и подписаться. Но
в этом арап был тверд и, когда заходила речь о Михайловском, становился
молчалив. Устинья Ермолаевна прихватила с собою бумагу.
С последнего разъезда осталась у него также ее шаль, которой арап ни
за что не хотел отдавать, говоря, что это - память.
Палашка подала ей к завтраку печеную картошку со сливками, стакан
брусничной воды, ничего больше в доме не было.
Она ела и поглядывала. Кругом была такая пусто-
[81]
та, некрашеные полы были так бедны, потолки низки, что она сама удивилась,
как из этой бедной хижины явилось ее богатство: и сад, и сервизы, и
лошади. Арап умирал в дикой простоте, как, может быть, умирал его дед
где-нибудь в Африке. Она сказала Палашке про шаль.
Палашка лазила по всем шкапам - шали не было. Глядя на беспорядок, в
котором умирал арап, Устинья сказала Палашке брезгливо:
- Где тут шаль найдешь? Тут себя потеряешь.
Она поела, а брусничной воды не тронула:
- Горько. Разве так бруснику мочат?
. Она посидела у кресел, на которых плашмя теперь лежал старый арап.
- За мной зачем посылали? Я-то здесь кто? Добро бы родная была.
- Всё не чужие, - сказала Палашка.
Она услала Палашку.
Недовольно она посмотрела на полупустую комнату, которую десять лет
опустошала. На комоде когда-то стояли часы с Кроносом, который жрет
младенца: теперь часы у нее; на бюро была статуэтка фарфоровая, фавн с
нимфою, - у нее; и только большие лосиные рога висели над столом,
охотничье мужское украшение.
Приоткрыв толстые губы, арап отмахивался пальцами от чего-то и
лепетал. Глаза у него были полуоткрыты.
- Ну, что? Что хочешь? - строго спросила она умирающего и отвела
