голосом.
Арап попятился.
Губы у него прыгали и не находили слова.
- Пушкиных... забываю! - закричал он, сжав кулачки. - Прах отрясаю! -
Он пнул ногою, стул и сорвался вниз по лестнице.
Слышно было, как он прогремел через залу и выбежал в сени.
Марья Алексеевна уложила ребенка в зыбку и вдруг сжалась в комочек,
стала комочком, сухоньким, старым, востроносым; шмыгнула носом и прошла,
тряся головой, куда-то.
Сергей Львович, все еще бледный, выпятив грудь, ходил по комнате. Он
был ослеплен, оглушен срамом. Потом тихонько открыл двери и глянул вниз.
Гостей не было.
Марья Алексеевна присела у окошка.
- Тоже, посол явился, - сказала она негромко, - дед.
Она трудно дышала. Голова ее качалась.
Генерал-майор шествовал через двор стремительно, неверными шагами.
Колымага ждала его.
- Дед, вишь, - сказала Марья Алексеевна, - сам еле ноги волочит. Горе
мое!
А Сергей Львович долго еще хорохорился. Он все ходил, подпрыгивая, по
детской и отшвыривал ногою разметанное по полу белье. Он старался понять,
как начался, откуда взялся и куда зашел этот нелепый спор.
- Я готов всем жертвовать спокойствию, - говорил он, положа руку на
сердце, - готов все стерпеть, и не в моем характере, друг мой... Но уж
если меня затронут, и притом - где? - в моем же доме! Я не же-
[34]
лаю, душа моя, более встречаться с этим... vieux raifort(1). Тут он
взглянул на Надежду Осиповну и обомлел. Она сидела на Аришкиной кровати,
ногою качала колыбель, не смотря на него и не слушая. Глаза ее были
раскрыты, и она, не мигая, плакала: из глаз текли большие мутные слезы.
Она их не замечала.. Потом она посмотрела на ребенка как на чужого. Вдруг
она увидела Сергея Львовича, его походку, его прыгающие плечи, все его
благородное негодование и вслушалась.
- Подите вон, - сказала она глухо.
И Сергей Львович, изумившись и втянув плечи, пошел из комнаты.
Она впервые его прогнала. Он даже толком не понял, за что.
- Выгнали дядю-то, - говорила шепотом в людской Арина, - надо быть,
больше не приедет. Все кричал: мы, Аннибаловы! Меня признал. Двадцать лет
не видал, а признал; у них взгляд вострый - беда!
- Пьяный приехал, - объяснял Никита, - характер у них непереносимый. И
разговор грубый. Как на большой дороге. Генерал!
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Семейный корабль снялся с московского Елохова быстро и неожиданно: во
флигельке стала протекать крыша, а съезжать было некуда. Марья Алексеевна
собралась к себе в Петербург - продавать свой домик в Измайловском полку
("дворня все в пустоту приведет - знаю их"). А Сергею Львовичу захотелось
осмотреться. У него была в крови эта легкость передвижения: он любил
освобождаться разом от всех тягот, сев в рессорную коляску или даже в
наследственный рыдван. Он все позабывал тогда. При виде облаков и полей во
взгляде у него появлялась неопределенная решительность - он любил дорогу.
Под скрип колес, при случайных встречах у него рождалось много
счастливых и быстрых мыслей, а когда наступало полное их отсутствие, он
сладко дремал.
- -----------------------------------------
(1) Старым хреном (фр.).
[35]
Недолго думая Пушкины переехали всей семьею в Петербург, а Сергей
Львович, вспомнив приглашение тестя, поехал к нему в село Михайловское,
предоставив жене и теще устраиваться на новом месте.
Свидание с тестем его смутило. Он ожидал родственных объятий, слез,
раскаяния, воспоминаний и рисовал мысленно сцену прощения. Он прощал тестя
от имени жены, да уж и Марьи Алексеевны, и своего.
Ничуть не бывало.
Глубокое равнодушие окружало старого арапа. Равнодушно пожал он руку
зятю, машинально спросил о здоровье - и только через минуту улыбнулся
долгой, бледной улыбкой. Потом они сидели на скамье, почернелой от дождей,
желтые листья лежали по всем дорогам, и арап молчал. Лиловые щеки оползли
на воротники, и глаза были застланы красной дымкой - тесть с утра кушал
водку.
Он молчал и, двигая губами, смотрел на дорогу, листья, деревья. Он
походил более на почернелое от пожара, оставленное людьми строение, чем на
человека. Где его хваленая легкость - "как на пружинах", о которой помнили
все, и Марья Алексеевна, и Аришка. Он забыл о собеседнике и, всему чужой,
двигал вогнутыми губами. И только когда на повороте показались
крестьянские девки в пестрых сарафанах, с кошелками в руках, и проплыли в
ближний лесок за грибами, арап перестал жевать. Он проводил их глазами и
обратился к зятю; взгляд его прояснился.
- Как хороши, - сказал он зятю и улыбнулся, как все Аннибалы - зубами.
Потом опять напала на него дремота; он дремал с открытыми неподвижными
глазами, с двигающимся ртом и мерно подымающимся животом. Жилет его,
дорогого шелка, со стразовыми пуговками, был засален.
В последний день он повел зятя погулять. Опираясь на тяжелую палку, он
показал ему лес и границу своих владений, три молодых сосенки росли на
пригорке, как ворота в усадьбу. Следы разрушения и заброшенности были
везде. Скамья погнила, беседка покривилась, пашни поросли сурепицей. Потом
они спустились. Справа и слева синели озера. Они постояли у озера. По
озеру шла мелкая рябь, как морщины у старухи; потом их смывало, и вода
молодела. Сергей Львович чувствовал одновременно и огорчение от всеоб-
[36]
щего упадка, и странное довольство тишиною тестевых владений.
- Как море, - сказал он тестю, глядя на озеро.
Он никогда не видел моря. Арап посмотрел на него, не понимая. Он долго
стоял, опираясь на палку, и зять более его не тревожил. Потом он взглянул
на зятя и, как будто угадав его мысли, широко повел палкой по озеру,
соснам, лесу.
- Все вам оставляю.
Тестевы владения остались для Сергея Львовича загадкою. Господский
дом, который по рассказам Марьи Алексеевны был велик и хорош, - крыт был
соломою. Длинный, шитый тесом, он походил на сарай. Банька рядом, справа
службы, перед домом цветник - и эта соломенная крыша! Но жест старого
арапа был широкий, озеро полноводно - и Сергей Львович уехал с
недоумением, увозя на щеке влажный и равнодушный поцелуй тестя. Жирные,
бледные льны шли по обеим сторонам, он ехал и думал, что это пшеница.
- Хороший нынче урожай, - сказал он с удовольствием вознице, кривому
аннибаловскому Фомке.
В пути он несколько оправился, на ближней станции разговорился с двумя
здешними помещиками и, приехав, долго хвалил прием тестя, значительно
сказав жене и теще, что тесть одряхлел и видимо угасает, усадьба же
запущена.
Теперь настала зима, а они все жили в Петербурге, не решаясь ни
осесть, ни перебраться. У всех было в столице сомнительное расположение
духа, никто не решался предпринять ничего основательного, и все считали
время не более как на месяц вперед. Состояние императора, было таково, что
все менялось каждый день. Сергей Львович решил быть тише воды,
осмотреться, но в Петербурге не оседать. Чем дале, тем лучше.
Так они жили в Измайловском полку, стараясь не слишком часто
показываться на гуляньях и главных улицах, которые теперь были полны
императором. Марья Алексеевна жила в самом средоточии военных, и знакомые
офицеры, заходившие по старой памяти, рассказывали чудеса.
[37]
2
Нянька Арина, укутав барчука и напялив на него меховой картуз с ушами,
плыла по Первой роте, по Второй, переулку и пела ребенку, как поют только
няньки и дикари, - о всех предметах, попадавшихся навстречу.
- Вот солдат как шагает постановно. Вы на него взгляните, батюшка
Александр Сергеевич, какой солдат... Шапочка медная... на солнце
блестит... а под бляхой крест горит. Вот так шапочка. Вот вырастете и сами
такую наденете.
Везде были солдаты. Латунная шапка с мальтийским крестом была на
Преображенском солдате, шедшем по улице.
- А вот, батюшка Александр Сергеевич, и пушечки. Вот какие! Вот они
грохочут, вот гудут. Что твой колокол. Вы шапоньку-то на уши да покрепче
нахлобучьте, мороз, нельзя, заморозитесь. Пушечки. Да.
Арина плыла мимо артиллерийской казармы. Ворота были открыты, солдаты
выкатывали пушки, а двое на корточках их чистили.
- Тетка, - сказал один негромко, когда нянька поравнялась, - по грибы,
что ль, с барчуком вышла? Пушку не хочешь почистить?
- Без вас, без охальников, обойдуся, - сказала ровно Арина.
Она проплыла на главную, Измайловскую улицу. Ребенка она вела за руку.
Он пристально, неподвижно на все глядел.
- Ай-ай, какие лошадушки - на седельцах кисточки, и кафтаны красные,
шаровары бирюзовые, - пела Арина, - и шапочки бахарские, а ребятушки
бородатые.
Это были казаки уральской сотни, которую император содержал в
Петербурге. Они медленно ехали по широкой Измайловской улице. Улица была
пустынна.
- Ай-ай, какой дяденька генерал едут. Да, батюшка. Сами маленькие, а
мундирчики голубенькие, а порточки у их белые, и звоночком позванивает, и
уздечку подергивает.
Действительно, маленький генерал дергал поводья, и конь под ним храпел
и оседал.
[38]
- Сердится дяденька, вишь как сердится.
И она остановилась как вкопанная. Гневно дергая поводья, генерал
повернул на нее коня и чуть не наехал. Он смотрел в упор на няньку серыми
бешеными глазами и тяжело дышал на морозе. Руки, сжимавшие поводья, и
широкое лицо были красные от холода.
- Шапку, - сказал он хрипло и взмахнул маленькой рукой.
Тут еще генералы, одетые не в пример богаче, наехали.
- Пади!
- На колени!
- Картуз! Дура!
Тут только Арина повалилась на колени и сдернула картуз с барчука.
Маленький генерал посмотрел на курчавую льняную голову ребенка. Он
засмеялся отрывисто и внезапно. Все проехали.
Ребенок смотрел им вслед, подражая конскому скоку.
Сергей Львович, узнав о происшедшем, помертвел.
- Ду-ура, - сказал он, прижимая обе руки к груди. - Ведь это
император! Дура!
- Охти, тошно мне, - сказала Арина, - он и есть.
Сергей Львович задыхался от события. Сперва он думал, что начнут
разыскивать, и хотел немедля скакать в Москву. К вечеру успокоился. Пошел
к приятелю, барону Боде, и осторожно описал событие. Барон пришел в
восторг, и Сергей Львович осмелел.
Он, под строгим секретом, должен был рассказать все подробности
происшествия, как император, грозно крикнув:
- Снять картуз! Я вас! - вздернул на дыбы своего коня над самой
головой Александра - и проскакал в направлении к артиллерийским казармам.
- Первая встреча моего сына с сувереном, - сказал он с поклоном и
развел руками.
Через неделю он окончательно решил, что в Петербурге оставаться
небезопасно и нужно перебираться на житье в Москву. В России для него было
всего два города, в которых можно было жить: Петербург и Москва.
[39]
3
Через месяц после того как Сергей Львович спасся с семьею в Москву и,
ходя в должность, желал одного: быть незаметным, - произошла смерть
императора Павла.
Весть о смерти дошла до Москвы как-то необыкновенно быстро - чуть ли
не в те же сутки, скорее самой скорой почты. Потом стали приходить
подробности, и все оживилось. Император был убит, дворянские вольности
возобновились. Французские круглые шляпы и панталоны разрешены. Всею душою
Сергей Львович боялся двора и поэтому воображал себя в оппозиции. Он очень
радовался со всеми забавному падению Кутайсова: как тот в одном белье
бежал по улицам. Каково! Обер-шталмейстер! Москва стремилась в несколько
дней наверстать великий павловский пост. В этот год на улицах и в домах
болтали больше, чем в три предыдущие вместе. Балы шли беспрерывно.
Когда Надежда Осиповна выезжала, все в доме шло вверх дном. Она была
ленива и никогда не одевалась ко времени. Но перед самым выездом начинали
шнырять и носиться по дому девки, расплескивая из тазов горячую воду,
обдавая паром и шурша отглаженными шелками. Надежда Осиповна покрикивала в
своей комнате. Раздавался плеск вылитой воды и треск оплеух. Девки
носились с красными опухшими щеками, и у них не было времени плакать.
Надежда Осиповна, полуголая, мчалась в соседнюю комнату и вихрем пролетала
назад. Сергей Львович жмурился не без удовольствия. Марья Алексеевна
