Цырцея провозглашена непорочною, а Василий Львович грешником, каковым и
был на самом деле. Синод определил: дать супруге развод с правом выхода
замуж, а супруга подвергнуть семилетней церковной епитимье с отправлением
оной через шесть месяцев в монастыре, а прочее время под смотрением
духовного отца. Против ожидания Василий Львович перенес удар довольно
бодро. Он свободно вошел в новую роль невинной жертвы. Милые женщины
посылали ему цветы, и Василий Львович нюхал их, удивляясь превратности
счастья. Кузен Алексей Михайлович тотчас в смешном виде изобразил епитимью
Василья Львовича. Главною чертою в покаянии он выставлял переход Василья
Львовича от блюд Блэза к монастырской кухне и утверждал, что Василий
Львович в первый же день покаяния объелся севрюжиной. Местоположение
монастыря, избранного для епитимьи, было самое счастливое, и Василий
Львович, проведший в монастырской гостинице весну и лето, по выражению
Алексея Михайловича, как бы снял
[70]
внаем у господа бога дачу. Вообще Москва лишний раз получила пищу для
разговоров. Василий Львович, которому сестрицы передавали все вести,
чувствовал себя знаменитым. Иногда какая-то горечь отравляла ему это
сознание. В славе Пушкиных не было ничего почтенного, а интерес к ним
скандальный.
Сергей Львович, который жил как бы отраженным светом братней и
кузеновой славы, принимал участие в судьбе его. Александр отлично понимал
все вздохи, недомолвки и ужимки отца, то гордые, то самодовольные, то
смиренные, когда отец говорил о дяде. Речь шла о славе, о светской славе.
Отец был польщен величием дяди и завидовал ему. Дети знали все фарсы
Алексея Михайловича о дяде; Сергей Львович наполовину верил им. Иерей,
духовный отец дяди, был тайным гастрономом и поэтому слишком часто
приходил увещевать духовного сына; кухня Блэза привлекала его: басня,
пущенная Алексеем Михайловичем. Но сын бывшего Пушкина рассказывал ее для
смеха, Сергей же Львович, более хладный и жесткий, негодовал. Все эти
иереи раздражали его. Они разоряли Базиля, объедали его, опивали. О, эти
vieux renards de синод!
Он, не скрываясь, роптал. Сестрица Анна Львовна, услышав однажды
богохульствующего брата, зажала уши и, широко раскрыв глаза, произнесла:
- Брат!
И она приказала детям выйти вон.
7
У него были два брата и сестра. Братец Левушка, малютка, был любимец;
сестрица Олинька, остроносенькая, миловидная и сварливая, жаловалась на
братца Сашку тонким голоском. Тетушка Анна Львовна возила ей подарочки -
куколки, веерки, - она с жадностью их хранила в своем углу. Братец
Николинька был болезненный и белесый.
Он относился к ним, как к стаканам, которые не должно было ронять и за
которые ему доставалось. Тетушка Анна Львовна говорила ему о Николиньке и
Левушке, что это его братцы, что он должен поэтому
- -----------------------------------------
(1) Старые лисы из синода (фр.)
[71]
отдать свой мяч Левушке и во всем уступать Николиньке, как младшему; он
никак этого не хотел. Он старался не попадаться ей на глаза.
У дома и у родителей были разные лица: одно - на людях, при гостях,
другое - когда никого не было. И речи были разные - французская и русская.
Французская придавала всему цену и достоинство, как будто в доме были в
это время гости. Когда мать звали Nadine, Надина, она была совсем другая,
чем тогда, когда бабушка звала ее Надеждой. Надина - это было похоже на
Диану, на нимфу в Юсуповом саду. Это был тот {свет,} о котором иногда
говорили за столом родители и откуда мать с отцом возвращались иногда по
ночам. Тетушки Анна Львовна и Елизавета Львовна произносили русские слова
в нос, как французские. Отец щелкал пальцами: ему недоставало русских
слов, и навертывались другие, французские. Когда родители были нежны друг
к другу, они говорили между собою по-французски, и только когда ссорились
друг с другом, кричали по-русски.
Ему нравилась женская речь, неправильная, с забавными вздохами,
лепетом и бормотаньем. Ужимки их были чем-то очень милы. Гостьи быстро
пересыпали русскую речь, как мелким круглым горошком, французскими фразами
и картавили наперебой. Вообще, когда гостьи говорили друг с другом, они
лукавили, как бы переодевались в нарядные, нерусские, маскарадные костюмы,
и только косые взгляды, которые они украдкою бросали друг на друга, были
совершенно другие, русские. Вздохи же были притворные, французские, и
очень милы. Но настоящую радость доставлял ему мужской разговор,
французские фразы при встречах и расставаниях. Ими обменивались, как
подарками, а с малознакомыми так, как будто сражались старым, тонким
оружием.
По-французски теперь говорили о войне, которая шла с французами же, и
по-французски же их ругали: les freluquets;(1) о государе, который издавал
рескрипты, писанные хорошим слогом, и, по-видимому, бил или собирался бить
этих freluquets; даже о митрополите, который служил молебны. Но стоило
кому-нибудь в разговоре изумиться - и он сразу переходил на русскую речь,
речь нянек и старух; и болтающие рты разе-
- -----------------------------------------
(1) Ветрогоны (фр.).
[72]
вались шире и простонароднее, а не щелочкой, как тогда, когда говорили
по-французски. Сонцев, поговорив изящно по-французски, вдруг сказал:
- А французы-то нас бьют да бьют!
Александр всегда замечал эти внезапные переходы, после которых все
говорили гораздо тише, не торопясь, все больше о дворнях, о почте, о
деревнях и убытках.
Когда никого не было дома, он пробирался в отцовский кабинет. На стене
висели портреты: Карамзин, с длинными волосами по вискам, похожий, только
гораздо моложе и лучше; косоглазый и розовый Иван Иванович Дмитриев, с
хрящеватым носом, которого он почему-то не любил, и в воздушных лиловатых
одеждах черноглазая девушка с широкими боками. На полках стояли
французские книги. На нижней были большие томы, покрытые пылью, от которой
он чихал; страницы были рыхлые, буквы просторные, рисунки изображали
знамена и героев. Он ощупал их пальцем - они были выпуклые. Рядом стоял
том, который ему нравился: там тоже были рисунки - большие, спокойные
женщины в длинных одеждах, с открытыми ногами, с глазами без зрачков - это
были все те же самые садовые нимфы и богини, и у всех были свои имена, как
у живых.
8
- Ты, друг мой, отвернись к стене да по сторонам глазами не води, не
то век не заснешь. У тебя бессонницы быть не должно, ты еще мал. Поживешь
с мое, тогда, пожалуй, не спи. Я ничего тебе не стану рассказывать, все
пересказала. А в окошко не гляди - и того хуже не заснешь. В городе хуже,
не спится, в деревне лучше, летом в окно клен лапой влезет, и заснешь;
зимою тоже деревья. А здесь фонарь и фонарь. Стоит и моргает. Спи. Спят
все кругом, и Левушка, и Николинька, тебе одному сна нет.
...Едем, едем - и вдруг рыдван наземь. Соскочила скоба. Дед говорит
мне: пойдем пешком. Я отвечаю: не привыкла. Я вовсе не с тем ехала, чтоб
пешком впервые в дом являться. Кой-как заткнули скобу. Дед очень оробел
перед самыми воротами и огорчился:
"Если он на вас шишкнет, прошу вас, душа моя, пасть перед ним на
колени, как и я. Тогда простит".
[73]
Он очень боялся отца - женился на мне не спросясь. Я сказала: я не
таких правил, чтоб на меня, друг мой, шишкали. Я не могу пасть на колени.
А он говорит, что в Африке и все так делают и не считается за бесчестье.
То в Африке, а то здесь, под Псковом. Дед даже заплакал от огорчения,
слезы так и льются. Тогда еще мужчины не плакали, как теперь. Мне стало
страшно, и мы сошли с рыдвана. У Иришки переоделись, он в мундир, я надела
материны жемчуга - все потом прожила. Послали к старику спросить, примет
ли. Ждем Матрешку час, другой - нет ее. К вечеру мы и вовсе оробели. Сидим
в избе, в чулане, совестно показаться. Дали нам хлеба с водой, как на
обвахте. Матрешка приходит в слезах: ее отодрали. Вот эту ночь, друг мой,
и я не спала - как ты. Назавтра я объявляю, что еду назад, к родителям, и
что до крайности изумлена. Дед умоляет и вдруг ведет меня к дому. Не
помню, как вошли. На пороге дед - в мундире, при шпаге - пал на колени. Но
я все стою; только глаза опустила. Подняла глаза и вижу - старик сидит в
креслах, в расстегнутом мундире, в руках трость. Лицо черное - и не
черное, а желтое; ноздри раздул. Смотрит на деда и молчит. Потом на меня.
И все молчит. И вдруг поднял трость. Мне стало страшно, я вскричала и
повалилась. Очнулась - вся в воде. Старик надо мною и прямо в лицо
прыскает водой. Я посмотрела и опять вскричала, а он засмеялся, но только
с принуждением.
"Неужто, сударыня, я так страшен тебе показался? Я николи еще женщин
так не пугивал".
Он был любезен. Но только на деда еще долго не глядел. И в глазах все
была искорка.
...А что потом было... Ничего потом не было... Потом нечего
рассказывать. Дед? Умер твой дед, нет его. Спи. Да глазами-то по сторонам
не води. Ну, уж я не слажу с тобой. Пусть Ирина сказку скажет или песню
эту твою споет. Мочи нет как надоел...
9
Арина входила в комнату бесшумно и садилась у его постели в ногах. Не
глядя на него, медленно покрёхтывая, позевывая и покачивая головой,
рассказывала она о бесах. Бесов было великое множество. В лесу были лешие,
в озере, что за господским домом
[74]
в Михайловском, у деда Осипа Абрамовича, у мельницы, внизу - водяной,
девки его видели. В Тригорье жил леший, тот был простец, его все видели.
Он мастер был аукаться. Была одна девушка, рябая, у дедушки, у Осипа
Абрамовича, ходила в лес по бруснику. Как звали - все равно, нечего ее
поминать; он с ней аукался и защекотал. Вся душа смехом изошла. Вот вы,
батюшка Александр Сергеевич, не заснете, и вас защекочет. Ну не леший, так
домовой. Он оттуда и прилетел. Вот в трубе тоненько он поет: спите, мол,
батюшка Александр Сергеевич, спите, мол, скорее, не то всех по ночам
извели - и бабушку, и няньку, и меня, домового вашего, Михайловской округи.
10
Их водили гулять всех вместе, табором, как говорила Марья Алексеевна,
- Олиньку, Александра, Левушку и Николиньку. Александр обычно отставал.
Мальчишки дразнили его: "Арапчонок!" и убегали в переулок. Он каждый раз
вдруг закипал таким гневом, что Арина пугалась. Зубы оскаливались, глаза
блуждали. К удивлению Арины, гнев проходил быстро, как начинался, без
всякого следа. Дома он никому ничего не рассказывал.
В этот день он нарочно отстал и присел на скамеечку у забора. Он
думал, что Арина не заметит и все уйдут далеко. В открытом окне, напротив,
сидел толстый человек в халате и наблюдал улицу. Улица в этот час была
незанимательна. Рядом с толстяком стояла молодая женщина и задавала корм
пичуге в клетке. Толстяк, завидя Александра, обрадовался. Он живо
вгляделся в него и дернул за рукав молодую женщину. Та тоже стала глазеть
в окно. Александр знал, что о нем говорят "арапчонок". Он пробормотал, как
тетка Анна Львовна:
- Что зубы скалишь?
И пошел догонять своих.
Александр никогда ни с кем не говорил о деде-арапе и ни у кого не
спрашивал, почему его дразнят мальчишки арапчонком. Когда однажды он
спросил у отца, давно ли умер дед, Сергей Львович сначала его не понял и
думал, что Александр спрашивает о его отце. Льве Александровиче. Он со
вздохом отвечал, что давно и что это был человек редкой души:
[75]
- Любимец общества!
Узнав, что Александр спрашивает о деде Аннибале, Сергей Львович
сначала остолбенел и сказал, что этот дед и не думал умирать, потом
нахмурился и, собравшись с духом - дело было в присутствии Марьи
Алексеевны, - объявил, что Александр не должен об этом деде думать, потому
что он Пушкин и никто более.
- И бабушка твоя - Пушкина, и мать.
Марья Алексеевна молчала.
Сергей Львович рылся после этого более часа в каких-то бумагах в своем
кабинете и вдруг выскочил оттуда, бледный как полотно:
- Пропала!
Оказалось, пропала родословная, целый свиток грамот, который передал
ему на хранение, уезжая, Василий Львович. Ломая руки, Сергей Львович
говорил, что он конверт запечатал родовою печатью, ящик стола запер на
