сказки, смысл которых он уже понимал, понравилась ему даже более, чем
шаловливый и хитрый Вольтер. Любимым героем его был дьявол, при одном
упоминании о котором тетушка Анна Львовна тихонько отплевывалась. Однако
дьявол у Пирона был превеселый
- -----------------------------------------
(1) О, тень кучера!
О, тень щетки!
О, тень кареты! (фр.)
[106]
молодец и ловко дурачил монахинь и святых С огорчением он подумал, что в
Москве нет человека, похожего на этого мясистого поэта.
Ему нравились путешествия. Он любил точность в описаниях, названия
городов, цифры миль: чем больше было миль, тем дальше от родительского
дома.
На столе у отца лежали нумера "Московских ведомостей", которые
получались дважды в неделю. Он читал объявления. Названия вин,
продававшихся в винной лавке, - Клико, Моэт, Аи - казались ему музыкой, и
самые звуки смутно нравились.
Русских книг он не читал, их не было. Сергей Львович, правда, читал
журнал Карамзина, но никогда не покупал его.
На окне лежал брошенный том Державина, взятый у кого-то и не отданный;
прочтя страницу, он отложил его.
Однажды заветный шкал привлек его внимание: ящик был открыт и
выдвинут, отец забыл его закрыть. Он заглянул. Толстый, переплетенный в
зеленый сафьян том лежал там, пять-шесть книжек в кожаных переплетах,
какие-то письма. Книги и сафьянный том оказались рукописными, а письма -
стихотворениями и прозою. Прислушавшись, не идет ли кто, он принялся за
них.
Все было написано по-русски, разными почерками, начиная со старинного,
квадратного, вроде того, которым писал камердинер Никита, и кончая легким
почерком отца. Тетради эти подарил Сергею Львовичу еще в гвардейском полку
его дальний родственник, "кузен", гвардии поручик, который с тех пор
куда-то сгинул; а потом уже Сергей Львович сам их дописывал. В тетрадях
еще держался крепкий гвардейский дух табака.
Сафьянная тетрадь называлась: "Девическая игрушка", сочинение Ивана
Баркова. Он отложил ее, твердо решившись прочесть со временем всю, и
листнул тетрадь в кожаном переплете. Он прочел несколько страниц и,
изумленный, остановился. Это было во сто раз занимательнее Бьеврианы с ее
хитрыми каламбурами На первой же странице прочел он краткие стихи,
посвященные покойному императору Павлу:
Сколь Павловы дела премудры, велики,
Доказывают нам то невски голики
[107]
На бюст его же:
О ты, премудра мать российского народа!
Почто произвела столь гнусного урода!
Дальше следовали стихи о "свойствах министров":
Хоть меня ты здесь убей,
Всех умнее Кочубей
Лопухин же всех хитрей,
Черторысской всех острей,
Чичагов из всех грубей,
Завадовский - скупей,
А Румянцев всех глупей,
Вот характер тех людей
Тут же был написан весьма простой ответ на изображение свойств
министров:
Хоть меня ты убей,
Из всех твоих затей и т. д.
Простодушие стихов, их просторечие показались ему удивительно забавны.
В них упоминались имена людей, о которых иногда вскользь говорили отец и
дядя Василий Львович в разговорах скучных, после которых Сергей Львович
всегда был недоволен, - разговорах о службе
Послание к Кутайсову
Пришло нам время разлучиться,
О граф надменный и пустой,
Нам должно скоро удалиться
От мест, где жили мы с тобой,
Где кучу денег мы накрали,
Где мы несчастных разоряли
И мнили только об одном,
Чтоб брать и златом и сребром
Ему нравились быстрые решительные намеки в стихах, в конце каждого
куплета, хотя он и не все в них понимал:
И случай вышел бы иной,
Когда б не спас тебя Ланской
Сатира на правительствующий сенат поразила его своею краткостью:
Лежит Сенат в пыли, седым покрытый мраком
Восстань! - рек Александр Он встал - да только раком
[108]
Больше всего пришлась ему по душе длинная песнь про Тверской бульвар:
Жаль расстаться мне с бульваром,
Туда нехотя идешь
Сначала говорилось о каких-то франтах, которых он не знал. И вдруг
наткнулся он на имя Трубецких:
Вот Анюта Трубецкая
Сломя голову бежит,
На все стороны кивая,
Всех улыбками дарит
За ней дедушка почтенный
По следам ее идет
Не было сомнения: это было написано о Трубецких-Комод - деде и тетке
Николиньки. Стихи, написанные о знакомых, показались ему необыкновенными.
А на другой стороне листка торопливым почерком отца была изображена
элегия, в которой Александр узнал прошлогоднее стихотворение дяди Василья
Львовича. Во всем этом была какая-то тайна.
Все почти в тетрадях было безыменное (только на сафьянной было имя:
Барков), иногда только мелькали внизу таинственные литеры, но они не были
похожи на подписи в письмах или бумагах.
Уже на двор из людской вышла сонная девка и, позевав, плеснула водой
себе на руки, уже кряхтенье Монфора, собиравшегося выпить бальзаму, как
будто раздавалось издали, а он, босой, в одной рубашке, читал "Соловья":
Он пел, плутишка, до рассвету
"Ах, как люблю я птицу эту! -
Катюша, лежа, говорит -
От ней вся кровь в лице горит"
Меж тем Аврора восходила
И тихо тихо выводила
Из моря солнце за собой
Пора, мой друг, тебе домой
И правда, была уже пора.
Он не чувствовал холода в нетопленой отцовской комнате, глаза его
горели, сердце билось. Русская поэзия была тайной, ее хранили под спудом,
в стихах писали о царях, о любви, то, чего не говорили, не договаривали в
журналах. Она была тайной, которую он открыл.
[109]
Смутные запреты, опасности, неожиданности были в ней.
Зазвонил ранний колокол. Чьи-то шаги раздались. Ключ торчал в откидной
дверце шкапа. Быстро он прикрыл ее, сжал в руке ключ и бесшумно пронесся к
себе. Он успел еще броситься в постель и притвориться спящим. Сердце его
билось, и он торжествовал. Монфор, пивший уже бальзам, погрозил ему
пальцем.
2
В неделю тайный шкап был прочтен. Всего страшнее и заманчивее был
Барков.
По французским книжкам он постиг удивительный механизм любви. Тайны
оказались ближе, чем он мог догадаться. Любовь была непрерывной сладостной
войной, с хитростями и обманами; у нее даже были, судя по одной эпиграмме,
свои инвалиды, которые переходили на службу Вакху. Но у Баркова любовь
была бешеной, кабацкой дракой, с подножками, с грозными окриками, и
утомленные ею люди, как загнанные кони, клубились в мыле и пене. В десять
лет он узнал такие названия, о которых не подозревал француз Монфор Он
читал Баркова, радуясь тому, что читает запретные стихи; над тетушкой
Анной Львовной, которая приказывала ему выйти всякий раз, когда Сергей
Львович намекал за столом на чьи-то московские шалости, он смеялся, скаля
белые зубы. Вообще в этом чтении была та приятность, что он стал более
понимать отца. Он принимал войну, которую объявили ему отец, мать и тетка
Анна Львовна.
Сергей Львович не заметил, что заветный шкап не заперт Все большая
оброшенность была везде в доме; ничто не исчезало, все было на своем
месте, но ему вдруг иногда казалось, что люди воруют, что кто-то залил его
новый цветной фрак, и тогда, сморщив брови, он затевал бесконечные и
тщетные споры и жалобы, кончавшиеся громкими вздохами и воплями. Так как
он не мог кричать на Надежду Осиповну, он кричал на Никиту, который к
этому привык. Новый фрак был старый, а залил его сам Сергей Львович.
Александру уже шел десятый год. Ольге - двенадцать. Пришлось поневоле
нанять учителя, потому что Монфор не мог со всем управиться. Учителю плати-
[110]
ли, его по праздникам приглашали к столу, а успехи были сомнительны. Поп
из соседнего прихода, которого рекомендовала Анна Львовна, говорил, что
Александр Сергеевич закона божия не разумеет и катехизиса бежит. Надежда
Осиповна и Сергей Львович, которые тоже мало разумели катехизис, с немалым
отчаянием смотрели на Сашку.
Кроме того, детей нужно было одевать, и это было сущим проклятием и
для Сергея Львовича и для Надежды Осиповны. Покупать для Сашки и Ольки
сукно на платье во французской лавке! Дети ходили в обносках. Арина кроила
какую-то ветошь для Ольги, а Никита, который отчасти был портным, строил
из старых фраков одеяния для Александра. Прохожий франт, зашедший в
Харитоньевский переулок, до слез смеялся однажды над курчавым мальчиком в
худых панталонах стального цвета.
3
Василий Львович вел светскую жизнь и шел в гору. Парижское путешествие
поставило его в первый ряд литераторов; наезжавший в Москву молодой, но
сразу ставший известным Батюшков подружился с ним. Очень часто говорили:
Батюшков и Пушкин, а иногда даже: Карамзин, Дмитриев, Батюшков и Пушкин.
Пирушки его вошли в моду. Повар Блэз готовил пирожки, а Василий Львович
заготовлял шарады и буриме. Гости охотно смеялись и ели, а Сергей Львович,
измучась постной жизнью, находил у брата все то, что по существу могло и
должно было быть и его жизнью. По вечерам Василий Львович лобзал Аннушку и
трудился над экспромтами. Аннушка все хорошела, родила дочку, которую
Василий Львович нарек Маргаритою и за которую друзья беспечно чокнулись,
сшибая стаканы. Цырцея была забыта. С кудрявой головой, в парижском
фрачке, с экспромтами в карманах палевых штанов, он бросался в московский
свет, картавил напропалую, как в Пале-Рояле, а ночью падал без памяти в
теплые объятья Аннеты, то есть Аннушки.
Время вполне способствовало этому. Все были на поводу у французов,
которых вчера еще ругали. Царь ездил в Тильзит и Эрфурт на свидание с
Наполеоном ("на поклон", как говорили в Москве, а старики даже
[111]
ехидничали: "к барину"), и все разделились на партии: молодые "ветрогоны"
были очень довольны этим порядком вещей, а старики негодовали; в одной
молодой компании старого генерала, который вздумал назвать Наполеона
"Буонапарте", все покинули, и старец, опираясь на костыль, сам принужден
был кликнуть своего лакея.
У дам московских Василий Львович имел громкий успех.
- Oh, ce volage de(1) Василий Львович! - говорили они и грозили ему
пальцем, отчего он сразу сопел, таял и ерошил надушенную голову.
Аристократия, и старая и новая, давно махнула рукой на все русское,
была на отлете и единственным местом, достойным благородного человека,
почитала международные странствия. Иезуиты учили в петербургском пансионе
молодых Гагариных, Голицыных, Ростопчиных, Шуваловых, Строгановых,
Новосильцовых латынским молитвам и французской божественной философии.
Барыни принимали спешно католицизм. Аббаты мусье Журдан и мусье Сюрюг были
их наставниками. Соседский сынок, Николинька Трубецкой, тоже теперь
отвезен был к иезуитам в Петербург.
Сергей Львович с удовольствием прислушивался к французскому говору
сына. Василий Львович полюбил с ним подолгу разговаривать - говоря с ним,
он словно чувствовал себя на бульваре Капуцинок.
Московские старики шли, впрочем, на примирение. Они более не имели
веса в Петербурге, были в отставке и небрежении и поэтому в оппозиции.
Вскоре они принуждены были отнестись со вниманием к новому гению.
Он был близок к славе и упивался ею. Он был приглашен к Хераскову,
московскому Гомеру, ныне жившему в отставке. В старинной гостиной, в
полной тишине, прочел Василий Львович свое подражание Горацию - обращение
к любимцам муз. Хозяин дома, названный в этом стихотворении Вергилием,
знал его заранее и одобрял.
Где кубок золотой? Мы сядем пред огнем!
Как хочет, пусть Зевес вселенной управляет!
- -----------------------------------------
(1) О, этот ветреник (фр.).
[112]
Это вольнодумство восхитило всех старичков - пускай там в Петербурге
управляют без них вселенною, как хотят! Где кубок? Василий Львович читал с
присвистом и, как Тальма, с сильным, но быстро преходящим чувством.
Где лиры? Станем петь. Нас Феб соединяет,
Вергилий росских стран присутствием своим
К наукам жар рождает!
Эти науки были - университет московский, куратором которого состоял
хозяин, а не пиитический вымысел.
Херасков видимо затрепетал, седины его зашевелились. Бывшие в доме
дамы все как одна обратили свои взгляды к нему.
И я известен буду в мире! -
бодро произнес Василий Львович.
