забывала Василья Львовича; часто и охотно воображали его фигуру на
Елисейских полях, вблизи Бонапарта или мадам Жанлис. Монфор нарисовал
картину: Василий Львович стоит, разиня рот, перед востроносым Буонапартом,
и шляпа, выпавшая из рук, лежит тут же на земле.
А Сергей Львович сидел перед камином, в Москве. Он читал здесь иногда
роли Мольера, читал благородно, без дурных выкриков новой площадной школы.
Особенно ему удавались роли Гарпагона и Тартюфа. Сергей Львович сильно
передавал сожаления Гарпагона о шкатулке и тонко - благородную подлость
Тартюфа.
Надежда Осиповна не любила его декламации. Может быть, ей казалось
смешным актерское самолюбие мужа, а чтение наводило скуку; она любила в
театре все, кроме сцены. А может быть, странным образом, во время этой
декламации обнаруживались слабые стороны его характера.
Но он нашел слушателя в сыне. Он тревожным взглядом следил за
Александром, когда тот появлялся у камина; потом равнодушно вздыхал и
начинал тихонько напевать вздор.
Александр слушал. Отец как бы не замечал его присутствия. Тогда
Александр просил отца почитать Мольера. Говорил он отрывисто. Сергей
Львович непритворно изумлялся.
[64]
- Вы хотите? - говорил он неохотно. - Но у меня вовсе нет времени.
Впрочем, извольте.
Самолюбие его огорчалось только тем, что сын ни разу не выразил своего
одобрения или восторга; впрочем, внимание, с которым он слушал, было
лестно.
Сергей Львович был чтец прекрасный, он знал это. Он живьем чувствовал
Мольеров стих и всегда соблюдал цезуру; лучше же всего удавались ему
Мольеровы умолчания и перерывы.
В "Школе мужей" это у него бесподобно выходило:
II me semble......
Ma foi.......
Он смотрел на кресла, где сидел слушатель, не замечая его и кланяясь,
когда нужно, входящей Эльмире. Слова и пространство перед камином и даже
самый сертук его приобретали необыкновенное достоинство. Когда в дверь
входили, он смолкал, оскорбленный. В особенности не терпел он присутствия
Марьи Алексеевны и при ней становился сух и насмешлив, цедил слова.
Кончая сцену, он присматривался к своему слушателю и оставался доволен.
- Мольер превосходно все понимал, - говорил он тоном превосходства.
Еще раз украдкой поглядев в лицо сына, он хлопал в ладоши:
- Петрушка! Снять со свеч!
Он забывал о Мольере, о сыне и возвращался к действительности.
3
В детскую комнату он не заглядывал, считая это для себя смешным и
неудобным, ненужным. Только раз просидел он в детской час и более. Дети с
интересом наблюдали за отцом, он явно от кого-то прятался. Шикнув на них,
чтоб молчали, отец внимательно прислушивался к тому, что говорила мать с
кем-то в гостиной. Несколько раз он хмурил брови; раз даже дернул
- -----------------------------------------
(1) Мне кажется. .
Честное слово. (фр.)
[65]
дверную ручку, хотел выйти, но тотчас сдержался. Наконец в гостиной все
стало тихо. Не обращая внимания на детей и как-то странно фыркнув, отец
выскочил из детской. За все время он не сказал ни слова, как будто их
вовсе не было в комнате.
Сергей Львович прятался в детской от заимодавца.
Он был брезглив; когда находил в комнате оброненную детскую вещь,
двумя пальцами относил в дальний угол. Надежде Осиповне он не делал
никаких замечаний, он давно отвык от замечаний, не звал и Аришки, он
просто ронял детскую вещь. Этих детских вещей становилось все больше.
Вскоре Сергей Львович наткнулся на неприятность, непредвиденный
случай: старший сын попросил у него денег. Александр просил денег для
каких-то ребячьих мизерных вздоров; постояв перед сыном и твердо решившись
не давать ни копейки, Сергей Львович вдруг так живо представил эти ребячьи
вздоры - мяч и проч., - что сразу же дал, и только потом огорчился. Он
сделал открытие: сын подрастал. Сергей Львович с тайным беспокойством
почувствовал, что сыновья предмет важный, а этому сыну еще не раз
понадобятся деньги.
Однажды вечером, проходя мимо детской, Сергей Львович услышал разговор
и приостановился. Говорила Аришка. Он прислушался.
Аришка сказывала старшему барчуку какую-то сказку. Говорила она
неспешно, иногда прерывала рассказ, зевая, и по всему было видно, что
Аришка сидит за чулком. Сергей Львович улыбнулся и послушал. Вскоре он
нахмурился: рассказ няньки был бессмыслен и дурного тона. Он приоткрыл
дверь. Нянька вязала чулок, а Сашка сидел на скамеечке и смотрел на нее
неподвижным взглядом, полуоткрыв рот. Сергей Львович почувствовал себя
уязвленным как отец и чтец Мольера.
Ничего не сказав, он удалился. Мальчик, который говорил исключительно
по-французски, который, казалось, понимал уже язык Расина, заслушивался
дворни.
В тот же вечер тонким, пискливым голосом он сказал Надежде Осиповне,
что долее Сашку оставлять на руках у Аришки невозможно, если не хотят в
нем впоследствии видеть невежду. Необходимо, чтобы за ним ходила мадама.
Мадамы были необходимы; эти няньки-растрепы, с их нелепым говором,
утомляли его.
[66]
Речь его была такова, что Надежда Осиповна, которая хотела было, как
всегда, возразить, смолчала. Сейчас истинное достоинство познавалось в
том, насколько удавалась французская тонкость. Надежда Осиповна одна из
первых в Петербурге стала целоваться с женщинами в обе щеки, как истая
француженка, вместо нелепых старых поклонов. Эта быстрота восхищала Сергея
Львовича. Их дом не на шутку мог стать вполне французским домом: и книги
французские, и новости, и язык, и Василий Львович в Париже. Сергей Львович
иногда с восхищением замечал, что за целую неделю не произнес ни одного
русского слова, кроме разве приказов, отдаваемых казачку: "сними нагар" и
"подавай обед". По-русски разговаривал он только со слугами или когда
бывал сильно чем-нибудь раздражен. Сергей Львович стал даже было Никиту
учить французской грамоте, да ничего не вышло. Словом, мадама была до
крайности необходима. Но добыть ее было трудно, и притом не по карману.
Настоящие мадамы были в большой цене и нарасхват.
4
Сергей Львович всегда был скор на решения, потому что живо все
воображал. Он надеялся сбыть мадаме детей с рук, а мадама будет учить их
французскому языку и тонкостям. Поэтому взяли, по совету сестрицы Аннет,
старушку Анну Ивановну, бедную, но благородную даму, которая легко
изъяснялась по-французски и даже могла при гостях сойти за француженку,
хоть и не была мадамою в собственном смысле. Востроносая старушка
появилась в доме, стала воспитывать детей, пушить их за шалости, лепетать
по-французски, водить на гулянье. Марья Алексеевна ее возненавидела. Они с
Ариной составили род комплота и стали упорно следить за несчастной.
Старушка вскоре была уличена в проступках: жевала тайно сладости, утаенные
за столом, во время гулянья заблудилась и потом все свалила на детей,
будто бы ее бросивших. "Хороша матушка", - сказала Марья Алексеевна.
Наконец, видя себя теснимой со всех сторон, старушка ожесточилась и стала
ворчать по-русски. Арина будто слышала даже, как старушка сказала про
себя, что до сих пор у арапов не живывала. В тот же день со срамом
отказали ей от места.
[67]
Мадам Лорж, которая заняла ее место, продержалась более года. С
кудерьками, веселым голосом, могучего сложения, она была настоящей мадамой
и даже могла делать чепцы по моде - это примирило с нею Надежду Осиповну.
Она все в доме заполнила собою, и ропот прекратился. У ней были сильные
руки, быстрота в движениях и вполне французская беззаботность. С утра она
напевала песенки, шуршала юбками и смеялась, как только француженки могут.
На детей она обращала мало внимания. Сергей Львович был счастлив и охотно
беседовал с воспитательницей.
Отказала ей разом и вдруг сама Надежда Осиповна. Причиной был сам
Сергей Львович, который начал кидать слишком вольные взгляды на сильные
плечи французской воспитательницы. Одного такого взгляда было довольно:
мадам Лорж удалилась.
Гувернантки не принялись в доме.
5
Василий Львович приехал с тысячью парижских вещичек, в сапогах a la
Souvorov, с платочками, надушенными какими-то воздушными духами, с острым
коком, напомаженный и совершенно рассеянный. Он стал еще более косить, не
узнавал старых приятелей и много смеялся. Все им интересовались. Говорили
даже, что Цырцея собиралась вернуться к своему супругу. Слух, впрочем,
оказался ложным: Цырцея выходила замуж, но это его нисколько не
обескуражило. Он привез Аннушке высокий гипюровый чепец последнего покроя,
чтобы она хоть отчасти напоминала парижскую субретку. О мадам Рекамье
отзывался он небрежно:
- Стройна, но лицом нехороша.
Хвалил ее дворец:
- Стекло, стекло и стекло. Везде стекло.
Бонапарт чрезвычайно его занимал. Он должен был подробно описать его
наружность. Никто не хотел верить, что Бонапарт так мал ростом.
Василий Львович приседал и подносил ладонь ко лбу, козырьком, чтоб
показать рост консула. Потом с законным самодовольством он давал нюхать
женщинам свою голову.
Подобно Бонапарту, он учился в Париже у Тальма
[68]
декламации и в благородной античной простоте, полуобернувшись,
декламировал всем, кто желал его выслушать, Расина. Косое брюхо несколько
мешало ему. Он был высокого мнения о парижском балете, значительно
отзывался о парижской опере:
- "Цивильский цирюльник" бесподобен.
Много говорил о соперничестве m-lle Жорж и m-lle Дюшенуа.
- У Жорж жестикуляция, руки! - говорил он и протягивал обе руки.
- Но у Дюшенуа - ноги, - говорил он и вздергивал панталоны, - боже!
что за ноги!
Когда вблизи не было дам - дети в счет не шли, их никто не замечал, а
они всё слушали, - он, захлебываясь, рассказывал о кофейных домах и их
обитательницах. Потом он переводил дух и обмахивался платочком, платочек
отдавал еще парижскими запахами.
По утрам он прохаживался по Тверскому бульвару в особом костюме -
утреннем; походка его изменилась; он вздергивал панталоны. Женщины на него
оглядывались. Не любя ранее Охотного ряда, он стал его неизменным
посетителем. Он рассказывал там о лавочке славного Шевета в Пале-Рояле. У
Шевета были холодный пастет, утиная печенка из Тулузы и жирные, сочные
устрицы. Знатоки шевелили губами, и Василий Львович прослыл гастрономом.
Он сам изобретал теперь на своей кухне блюда, которые должны были заменить
парижские, и приглашал любителей отведать. Некоторые блюда любители
хвалили, но на вторичные приглашения не являлись. Повара своего Власа он
звал отныне Блэз. На деле же он более всего любил гречневую кашу.
Карамзин, вообще начавший забывать Пушкиных, отнесся к нему
благосклонно. Василий Львович снова вошел в список модных: Карамзин,
Дмитриев, Пушкин; он был героем дня - l'homme du jour.
Когда Карамзин возмутился в разговоре гибельным честолюбием Бонапарта,
который желает войн и ничего более, Василий Львович глубоко вздохнул:
- Бонапарт опасен! Весьма опасен! - и тут же рассказал, что самые
вкусные пряники зовутся в Париже монашками - nonnettes.
Старый генерал на балу захотел было узнать подробности о войне,
которую вел Бонапарт, и ругнул
[69]
его канальей, но тут Василий Львович наморщил лоб и рассердился:
- Мой бог! Но о войне никто не говорит! Париж есть Париж!
Такой он вольности набрался. Он даже заказал себе кушетку, такую, как
у Рекамье; она, полулежа на такой кушетке, принимала гостей и посетителей.
На кушетке он и лежал теперь после обеда.
Алексей Михайлович Пушкин утверждал, что Василья Львовича изгнали из
Парижа за развратное поведение и что он вывез оттуда машинку для
приготовления стихов, состоящую из большого количества отдельных строк.
Взяться за ручку, повернуть - и мадригал готов. Князь Шаликов, будучи
музыкантом, записывал с голоса Василья Львовича последние парижские
романсы.
6
Вскоре Василий Львович испытал такой удар судьбы, от которого другой,
более положительный человек не оправился бы. Дошли ли слухи о его
вольнодумстве до духовных властей, пустил ли в ход свои связи богомольный
тесть, но духовные власти с новым жаром занялись делом о его разводе.
