"...И ряд зубов жемчужный", - подумал чьими-то стихами Василий
Львович, - у Капы мельче, а у девки, у Аннушки, всех лучше.
Василий Львович разговаривал с французом. Свобода обращения,
готовность ко всему и быстрая речь; при этом - полное снисхождение к
женскому полу - он все это брюхом чувствовал, все это было для него
родственное, свое. Лет двадцать назад было много французов и в Москве и в
Петербурге, но что это были за французы! Хозяйки модных лавок, камердинеры
да les outchiteli. Некоторые из них были забавны. Теперь
- -----------------------------------------
(1) Салонные игры (фр.).
[15]
же благодаря перевороту прибыли, спасаясь, люди настоящего благородства, а
как они были в нужде и стесненных обстоятельствах, то за семь лет к ним
попривыкли и не очень чинились. Даже принцев крови можно было в конце
концов залучить на обед. Теперь шла война с санкюлотами, и они опять вошли
в моду.
А впрочем, камзол у графа был довольно затрепан, граф обносился, и
дела его были запутаны. Царь в последнее время стал скупиться и
упрямиться, и у свиты, да и у самого короля не было денег. Граф,
собственно, собирался, для развлечения от скуки, давать уроки французского
языка, а если придется - живописи или, пожалуй, музыки. Сергей Львович, по
некоторым признакам, заключил, что граф будет просить взаймы, и заранее
мысленно перед ним извинился отсутствием денег.
Главным лицом был, разумеется, не граф. Николай Михайлович Карамзин
был старше всех собравшихся. Ему было тридцать четыре года - возраст
угасания.
Время нравиться прошло,
А пленяться, не пленяя,
И пылать, не воспаляя,
Есть дурное ремесло.
Морщин еще не было, но на лице, удлиненном, белом, появился у него
холод. Несмотря на шутливость, несмотря на ласковость к щекотуньям, как
называл он молоденьких, - видно было, что он многое изведал. Мир
разрушался; везде в России - уродства, горшие порою, чем французское
злодейство. Полно мечтать о счастье человечества! Сердце его было разбито
прекрасной женщиной, другом которой он был. После путешествия в Европу он
стал холоднее к друзьям. "Письма русского путешественника" стали законом
для образованных речей и сердец. Женщины над ними плакали.
Он издавал теперь альманах, называвшийся женским именем "Аглая",
которым зачитывались женщины и который начал приносить доход. Все - не что
иное, как безделки. Но варварская цензура стесняла и в безделках.
Император Павел не оправдал ожиданий, возлагавшихся на него всеми друзьями
добра. Он был своеволен, гневлив и окружил себя не философами, но
гатчинскими капралами, нимало не разумевшими изящного.
[16]
И его грусть вносила всюду порядок и умеренность. Знакомства с ним
желали, чтобы успокоить сердце.
Пушкиных он называл: мои нижегородские друзья - у него были поместья в
Нижегородской губернии. Провинциальная или сельская, поместная жизнь
сближала людей, живших в столицах.
Сейчас мысли его были рассеяны. Глядя на хозяйку, он сказал, обращаясь
к Сонцеву, о том, как милые женщины умеют из простоты делать изящное и,
подражая, оставаться собою. Надежда Осиповна была одета по моде, в легкое
белое платье, высокая талия и ленты узлом. Подражание в модах французам
запрещено: с мужчин еще недавно срывали на улицах круглые шляпы (a la
jacobin(1)) и фраки, но женщины уцелели - и высокая талия перенята у
вольных француженок. Эти сомнительные наряды были более в моде, чем
тяжелые дамские сертучки, которые император всячески поощрял и которые
носили придворные дамы. И Надежда Осиповна вспыхнула от удовольствия.
И он сказал о том, чем жил и на что надеялся все эти дни, - о поездке
в Карльсбад и Пирмонт. Он был болен, а больному не воспрепятствуют выехать
для лечения. Климат московский становился для него тягостен. Но он не
сказал ни о Пирмонте, ни о Карльсбаде.
- Боже, - сказал он, - представляю себе счастливый климат Хили, Перу,
острова Святой Елены, Бур-бона, Филиппинских, эти вечно цветущие, вечно
плодоносные дерева, и готов здесь, в Москве, задохнуться от жары.
И все вздохнули, в восторге от того, что слышали, и как бы участвуя в
этой для всех важной и приятной печали. А Марья Алексеевна тотчас сказала
лакею Петьке принести прохладительного.
Карамзин улыбнулся старинному простодушию и, казалось, повеселел. Обед
сошел как нельзя лучше. Сергей Львович предался еде. Пастет из дичины был
в меру горьковат. Разбойник Николашка готовил лучше, чем в Английском
клубе. И если бы за него предложили десять или пятнадцать тысяч, - Сергей
Львович не продал бы; а если бы и продал, жалел бы. Он ел медленно,
страстно, со знанием дела.
- -----------------------------------------
(1) Наподобие якобинских (фр.).
[17]
После обеда, приятно ослабев, перешли в гостиную, чтобы провести время
до вечернего чая. В полутемном зале пахло слегка затхолью, но Карамзин с
удовольствием оглянулся по сторонам и сказал, что всякий раз дом их
напоминает ему Лондон.
Сергей Львович, никак не могший привыкнуть к дому, почувствовал все
его достоинства.
Устроились petis jeux(1), играли в буриме: писали стихи на заданные
рифмы. Рифмы были: nouveaute - repeter(2), avis - esprit(3).
Карамзин, разумеется, написал гораздо изящнее и ловчее Василья
Львовича и гораздо умнее, чем Монфор.
Все невольно захлопали его катреню.
Монфор довольно счастливо рисовал кудрявых, как Сонцев, купидонов с
луком и стрелой. Все попросили его показать свое искусство, и он охотно
нарисовал в альбом Надежде Осиповне слепого купидона, оттенив выпуклости
рук и ног, мелко завив волоса и означив ямки на щеках.
Василий Львович недаром просил нарисовать купидона. Он слышал о
надписях: находясь в гостях у одной прекрасной женщины, Карамзин, с
позволения хозяйки, исписал карандашом мраморного амура, стоявшего в
комнате, с головы до ног. С легкой улыбкой он согласился вспомнить стихи и
написал вокруг Монфорова амура по разным направлениям стихи: на голову -
Где трудится голова,
Там труда для сердца мало;
Там любви и не бывало;
Там любовь - одни слова,
на глазную повязку -
Любовь слепа для света
И, кроме своего
Бесценного предмета,
Не видит ничего
и, наконец, на палец, которым Амур грозил, -
Наподобие якобинских (фр.).
- -----------------------------------------
(1) Игры (фр.).
(2) Новшество - повторять (фр.).
(3) Мнение - разум (фр.).
[18]
Награда скромности готова:
Будь счастлив - но ни слова!
Василий Львович заколыхался от удовольствия. Эта людскость, светскость
восхищала его и нравилась ему. Дрожа от восторга и страха при одном
взгляде на свою Цырцею, Василий Львович одновременно допускал шалости с
крепостными девушками, а также на стороне, у известной сводни
Панкратьевны, - он любил простонародный тон в любви, - но при всем этом
старался соблюсти самую строгую тайну и был скромен. Он досадовал на
брата, что в комнате нет мраморного амура; он помнил еще несколько
экспромтов на руку, на крыло, на ногу, на спину амура, а альбомный листок
был уже кругом исписан.
Заставили сестрицу Аннет, невесту поэта, пропеть его песню, которая
была у всех на устах:
Стонет сизый голубочек...
У Анны Львовны был тонкий голос, а тонкие, высокие голоса были в моде.
Марья Алексеевна вышла распорядиться чаем и сказала за дверью:
- Голос писклив.
Заставили петь и Надежду Осиповну, и она спела:
"Плавай, Сильфида, в весеннем эфире". Она пела низким голосом. Голос
был гортанный, влажный, рокочущий на "р". Сергей Львович слушал, скосив
глаза, слегка ошалев от грусти и воображения. Прямо перед ним были плечи
невестки, и он, повторяя одними губами слова, одновременно как бы и
целовал эти славные в гвардии плечи. Василью Львовичу пение Надежды
Осиповны напомнило хриповатое пение цыганок, смуглых фараонит, а не песни
милых женщин, но, впрочем, очень понравилось.
Плавай, Сильфида, в весеннем эфире!
С розы на розу в весельи летай!
Николай Михайлович был растроган до слез. Слова романса были связаны с
воспоминаниями.
- Коли б не нетерпение, так была б музыкантка, - сказала Марья
Алексеевна.
У всех было приятное настроение людей, которые недаром встретились и
умеют ценить друг друга.
[19]
Густой багровый закат смотрел в окно и предвещал вёдро. Сестрица Аннет
скзала:
- Ну в точности Оссиан!
И Карамзин улыбнулся ей снисходительно, как дитяти.
Появилось вино, и, чувствуя туман, влажность и тепло на глазах, что
было всегда для него знаком вдохновения, он сказал не английский тост или
спич, а то, чем было полно сердце: он предложил выпить за свою отчизну -
Симбирскую губернию, где родился и провел годы невинности, и за друзей -
поэтов-симбирцев. Это был Дмитриев. Карамзин получил письмо от поэта, поэт
собирается в отставку, кинуть влажный Петербург и будет жить в Москве. Уже
присмотрен домик у Красных ворот, вокруг домика садик - все есть для
счастья Филемона, и нет одной Бавкиды.
Все, как по уговору, стали чокаться с Аннет, и Аннет покраснела до
самых корней волос.
- Друзья, - сказал Карамзин, - Гораций прославил Тиволи, а я пью за
Красные ворота и за Самарову гору!
Самарову гору неподалеку от Москвы, против Коломенского, на берегу
Перервы он в особенности любил, здесь он обдумывал "Бедную Лизу" и
"Наталью" и твердо решил - если не удастся за границу - здесь основать
свое убежище, открытое для всех друзей человечества, всех истинно умных,
наподобие приюта Жан-Жака.
И после этой легкой грусти захотелось простодушия.
Было самое время показать Никиту, домашнего поэта, и выслушать
забавную его балладу. Успех Никиты был полный. Карамзин смеялся от души,
потом призадумался и сказал с серьезностью о новых Ломоносовых. Приказом
императора родственники Ломоносова были исключены из подушного оклада, и о
забытом поэте опять вспомнили, на этот раз с полным уважением, простив ему
дикий вкус, который, конечно, был у всех в далекие времена. У младших
развязались языки. Все старое было нынче смешно. Заговорили о Державине.
С Державиным у Николая Михайловича был род дипломатической дружбы -
старик посылал ему для напечатания свои стихи, а Карамзин скрепя сердце
[20]
печатал и посмеивался. Василий Львович тотчас привел два державинских
стиха из оды на смерть старика Бецкого, который умер четыре года назад:
Погас, пустил приятный
Вкруг запах ты...
Державин сравнивал старика Бецкого с ароматным огнем лампады, но без
упоминания о лампаде стих становился двусмыслен и даже неприличен. Василий
Львович лепетал все это лукаво. Все заулыбались, а женщины не успели или
не захотели разгадать шутки.
- Так наш Гаврило Романович любит ладанный дым, - тонко сказал
Карамзин, улыбаясь тому, как Василий Львович осмелел при женщинах.
Он погрозил ему пальцем.
- Вы старый бриган, разбойник с галеры, - сказал он ему.
Василий Львович даже похорошел от удовольствия. "Галера" - было
веселое и слишком веселое общество в Петербурге. О нем и похождениях его
членов рассказывали чудеса. Василий Львович был один из главных членов
его, и эту петербургскую славу очень ценили в Москве. Все подозревали за
ним такие шалости, на которые он даже был неспособен. Красавица Капитолина
Михайловна главным образом и прельстилась этой славой.
И тут Карамзин упрекнул его в лени - самый сладостный для поэта упрек,
- напомнив о своем альманахе. Василий Львович захлебнулся и забрызгал
мелко слюною: у него ничего нет достойного... а впрочем, есть, много
есть... разных... безделок.
Сергею Львовичу также хотелось блеснуть, но он побоялся. В шкапу
лежали у него списки вольных стихотворений, не какие-нибудь приказные
грубости или похабства - их он хранил только потому, что редки, - но
именно вольные и легкие стихотворения, где все описывалось под дымкою и
покровом, а самые пылкие места живописались вздохами: "Ах" и реже:
"Ох". В других же стихотворениях осмеивался не только Эрот или
женщины, но и важные лица. Сергей Львович досадовал: нельзя, нельзя...
Нынче и безгрешное обращают в грешное, то есть, попросту говоря, притянут
