Надежда подросла. Там, в Измайловском полку, к ней и посватался
свойственник, гвардеец, капитан-поручик. Марья Алексеевна была урожденная
Пушкина, и Сергей Львович приводился ей троюродным братом. По справкам
оказался человек состоятельный. Предложение, разумеется, принято. Молодые
переехали в Москву, она теперь гостила у них - для порядка, и опять попала
она на антресоли, как когда-то у свекра-арапа, только теперь с внучкой
Ольгой.
Людей Марья Алексеевна перевидала много, привыкла улещать и одергивать
чиновников, с которыми приходилось возиться по тяжбе с преступным мужем-
[9]
двоеженцем, ценить людей, дающих приют и ласку, и опасалась, чтобы не
осудили и не сочли бедной. Теперь пошла мода на образованность, на бледный
цвет, все изменилось.
А Липецк как был, так, говорят, и стоит.
У ней на руках было теперь все зятево хозяйство, небольшое, но
трудное. Дворня невелика, но распущена и отбилась от рук. Повар Николашка
- пьяница и злодей. Все люди ленивые, как мухи, руки как плети. И все
врут. Счастье еще, что привезла с собой кой-кого из дворни - испытанную
мамку и няню Иришку. Доходы поступали, против ожидания, в эти годы туго.
Марья Алексеевна не скрывала своего разочарования: решительно невозможно
было понять, богат или беден Сергей Львович. Тысяча душ - легко сказать! А
сахару в доме нет, и в лавочку задолжали. Все лежало на ней одной, Сергею
Львовичу только бы юркнуть из дому. А Надеждины порядки ей не нравились, и
она не доверяла ее уменью устроить жизнь. Марья Алексеевна не раз
подмечала в дочери не свои черты; она и лицом пошла в отца, в арапа; и
ладони у нее темные, желтые. И какой-то нездешний, не липецкий холод:
равнодушие и леность, по целым дням ходит в затрапезе, кусает ногти, а
потом - вдруг, как муха укусит, все вверх дном. Мебели переставлять, людей
учить, картины вешать, тарелки бить.
А Липецк как стоял, так, говорят, и стоит.
- Аришка, на кухню сбегай! Николашка поросенка зажарил ли? Шампань-то
в лед, дура!
4
Первыми приехали свои, Пушкины. Прибыли сестрица Лизанька с мужем да
сестрица Аннет. Марья Алексеевна их не любила и не могла долго усидеть,
когда сестры болтали. Лизанька была пуста, по ее мнению. Выбрала мужа
много моложе себя; Марья Алексеевна делала невольное сравнение между
Сонцевым и Сергеем Львовичем, и Сонцев оказывался лучше. Он был толстоват,
добрее и спокойнее, чем их майор, - не бегает со двора. Не франтоват, да
мил - ходит завитой, как барашек. Действительно, Матвей Михайлович Сонцев
был завит по последней
[10]
моде - а-ля Каракалла. Аннету же, Анну Львовну, Марья Алексеевна не любила
за фальшь. Анне Львовне было уже тридцать лет (далеко за тридцать -
говорила Марья Алексеевна), а она все еще ждала женихов, прихорашивалась и
говорила томно, нараспев. К Сергею Львовичу она относилась восторженно,
заботилась о его бледности и умоляла беречь себя. Надежде же Осиповне
возила сувениры, по мнению Марьи Алексеевны, безделки и ничего боле.
Перышки и пряжечки.
В последнее время Анна Львовна как будто дождалась: недавно Сергей
Львович сообщил, что Иван Иванович Дмитриев, человек на виду,
петербургский поэт и действительный статский советник, сватался к Анне
Львовне. Марья Алексеевна поздравила, но втайне не поверила. Когда бывали
сестры, она часто выходила по хозяйству, а на деле для того, чтобы
перевести дух.
- Вздоры, - говорила она негромко и возвращалась.
Василий Львович с женою приехали в отличной, лакированной, звонкой,
как колокол, коляске. И Марья Алексеевна оживилась. Она любила эту пару.
Василий Львович, быстрый в движениях, всегда готовый к разговору и
веселости - эфемер, - явился на этот раз во всем великолепии: прическа
а-ля Дюрок и, несмотря на суровое время, довольно толстое жабо. Впрочем,
это свое жабо он скрывал под плащом. Кстати, плащ скрывал и фигуру -
Василий Львович очень знал, что он кособрюх и тонконог. А рядом сидела
женщина, которою он тщеславился более, чем своим титлом поэта, своею
родословною, коляскою, - неотразимое существо, его жена Капитолина
Михайловна. Они ехали, вызывая всеобщее внимание.
Чувствуя его, Василий Львович до самого конца Басманной имел
загадочный и равнодушный вид. И только когда дома стали хуже и заметных
людей меньше, он позволил себе несколько раз оглянуться по сторонам и
увидел, что внимание относится всецело к его жене и нисколько не к нему.
- Mon ange(1), mon ange, - пролепетал он с огорчением, но тут же и
восхищаясь, - покройте плечи, ветрено...
- -----------------------------------------
(1) Мой ангел (фр.)
[11]
И сам накинул шаль на эти плечи.
Встречаясь с Капитолиной Михайловной, Марья Алексеевна всегда
улыбалась, щурила глаза, как делали в Петербурге тридцать лет назад, когда
хотели выказать расположение.
О Капитолине Михайловне говорили разное, и в гвардии ее звали
"Цырцея", но, считая всех мужчин злодеями или готовыми на злодейство,
Марья Алексеевна не осуждала женской ветрености. "Молодо - зелено,
погулять ведено", - говорила она и победно поджимала губы.
Гостей Марья Алексеевна и Сергей Львович встречали в зале.
- Надежда сейчас выйдет, - сказала Марья Алексеевна, и сестрицы
обиделись. У одной в руках были сувениры. Братья стали друг другу
рассказывать вполголоса одну и ту же историю: мадам Шню, содержательница
известного кофейного дома, славная своим безобразием, на прошлой неделе
окривела на правый глаз. Неелов написал на нее экспромт.
Экспромт был смешной, не для дам. Они повысили голоса. В Марфине у
графа Салтыкова на прошлой неделе Николай Михайлович пел в своем водевиле,
в интермедии, в прологе, в пиесе своей собственной - прекрасно, - граф его
во всем слушался, накануне велел декорации менять по одному слову.
Материя, впрочем, довольно обыкновенная: сельская любовь, ривалите(1), и
из армии приезжает добрый муж, сам граф, - все захлопали, когда он вышел,
- и соединяет любовников. Но как все выражено! Стихи, напев! В Петербурге
уже известно. Танцы в легких нарядах исполнили девки неописуемо. Десять
тысяч обошлось. Первый из братьев с нетерпением ждал, когда другой
замолчит, и как бы помогал ему скорее кончить, подражая движению губ
говорящего.
Сергей Львович заметно мешал Василию Львовичу, лично бывшему в Марфине
и поэтому гораздо лучше знавшему все подробности спектакля. Василий
Львович хотел сказать о названии, которое Николай Михайлович дал пиесе, но
Сергей Львович его перебил. Название было: "Только для Марфина". Василий
Львович кивал досадливо Сергею Львовичу, а потом осмотрелся кругом и
увидел, что все свои. Он зевнул.
- -----------------------------------------
(1) Соперничество (от фр. rivalite).
[12]
Вошла плавно Надежда Осиповна, поцеловалась с женщинами. В руках она
мяла платочек; ладони и пальцы были у нее в "родимых пятнах", желты, как
опаленные, - след африканского деда.
Она улыбнулась Василию Львовичу. И от этой улыбки все изменилось.
И Василий Львович, стихотворец, закосил: взглядом знатока он перебегал
с белых плеч своей Цырцеи на смуглые - невестки.
Он все хотел сказать комплимент и наконец сказал его. В стихах своих
он стремился к логике и поэтому избегал картин природы; главное
достоинство свое он полагал в шутливости. Но как только видел прекрасных -
таял и вспоминал чьи-то стихи, безыменные мадригалы, отрывки, может быть
даже свои собственные. И в стихах и в жизни он был эфемер.
Между тем люди накрывали стол в саду, под липою, довольно тощей.
Ждали двух важных гостей: Николая Михайловича Карамзина и француза
Монфора. Монфор, или граф Монфор, как он себя называл, был еще молод и
всегда весел, живописец и музыкант; происходил из города Бордо и прибыл в
Москву недавно, официально числясь при свите герцога Бордоского, который
жил с братом казненного французского короля, Людовиком, в Митаве.
Изгнанные из Парижа и Франции, они жили в России, пользуясь
гостеприимством императора Павла, или, как говорили военные, - на хлебах.
Как только вошел француз своей прыгающей походкой, с насмешливым
взглядом, обе сестры взбили локоны и улыбнулись. Анна Львовна улыбалась
по-новому: полузакрыв глаза и шевеля губами, точно шептала что-то или
жевала сладости. Потом она сказала Марье Алексеевне, что ужасно как
дичится этих французов, потому что с ними опасно связываться, тотчас
попадешь в лабетки(1). Марье Алексеевне ее улыбка показалась неприличной.
Она вышла за дверь, сказала сердито и негромко:
- Хаханьки! - и вернулась.
Николай Михайлович Карамзин был грустен и одет просто.
- -----------------------------------------
(1) В дурочки (от фр. la bete).
[13]
- Как щегольство сейчас не в милости, - сказал он тихо, - я к вам
запросто.
Как только Николай Михайлович прибыл, все парами прошли в сад. Сергей
Львович вдруг скрылся; он вернулся к себе в кабинет, отпер шкатулку; не
считая, достал последнюю пачку ассигнаций и кликнул камердинера Никиту.
- Никишка, - сказал он торопливо, - вина мало, беги в трактир, какой
знаешь, и купи одну-две-три бутылки бордоского, бургонского, что найдется.
Живо! Да сертук не замарай.
Он заботливо обдернул кружевные манжетки на Никите. Камердинер Никита
был одет в нарядный синий сертук.
- Балладу не забыл? Всю помнишь?
- Помню-с, - ответил камердинер Никита, - своего, чай, сочинения, не
чужого.
Камердинер Никита был сочинитель; недавно Сергей Львович обнаружил,
что Никита написал длинную стихотворную повесть. Прическа и новый сертук
не шли к нему. Он был среднего роста, рябоват, белокур. Спокойствие его
было поразительно. Сегодня Сергей Львович приготовился блеснуть Никитою.
Никишкина стихотворная повесть о Соловье-разбойнике и Еруслане Лазаревиче
была забавна. Сергей Львович назвал ее балладой и беспокоился, не позабыл
ли Никита текст.
5
Все было предусмотрено, и можно было наслаждаться уютом и приятною
беседою. Под липою, в саду, всем оставалось чувствовать и вести себя со
всею свободой, как в сельском уединении.
Сад был мал, и в этом было его достоинство. Огромность противоречила
простоте, а правильные сады более не действовали на воображение. Сельский
букет стоял на круглом столе. Лет десять назад такой букет не поставили бы
на стол.
Время было тревожное и неверное. Каждый стремился теперь к деревенской
тишине и тесному кругу, потому что в широком кругу некому было довериться.
Огород, всегда свежий редис, козы, стакан густых желтых сливок,
благовонная малина, простые гроздья
[14]
рябины и омытые дождем сельские виды - все вдруг вспомнили это, как
утраченное детство и как бы впервые открыв существование природы. Даже
участь мещанина или цехового вдруг показалась счастливой. Свой лоскут
земли, плодовый при доме садик, на окошке в бурачке розовый бальзамин -
как старые поэты не замечали прелести такого существования! Они
пристрастились к войне, пожарам натуры и всеобщему землетрясению. А эти
домики походили на чистые клетки певчих птиц. Но ведь таково счастье
человека.
Бледный цвет входил в моду, и в женских нарядах получили большую силу
нежные переливы, потому что грубые краски напоминали все, от чего каждый
рад был сторониться. Даже роскошь постыла всем. Все увидели на опыте ее
бренность. Удовольствие доставляла только печаль. И уголок в саду летом,
как угол перед камином зимою, был для всех приятным местом, вполне
заменявшим в воображении свет. Были в ходу jeux de societe(1) - игры,
которые разнообразили время. Играли в шарады, буриме, акростихи, что даже
развивало стихотворные таланты. О придворных делах говорили тихо, а о
своих только со вздохом.
Сергею Львовичу почудилось, однако, что позабыли что-то приготовить,
купить, на Марью Алексеевну нельзя было положиться, на Nadine надежды
плохи. И он так занялся этими мыслями, что не заметил, что серебро и
вправду было не чищено, а из двух графинов поставлен надтреснутый.
Но Надежда Осиповна всем улыбалась и ровно показывала в улыбке белые
зубы.
Он успокоился.
