ее жалобам и помалкивала.
Однажды Оле некому было пожаловаться, был вечер, родители уехали,
Руссло ушел со двора. Она нашла Сашку в отцовском кабинете за книгами и
быстрым шепотком, как всегда, начала жаловаться на маменьку и папа, на
братца Лельку, которому достаются за обедом все лучшие куски, а потом
сказала с чувством, что она в восторге от Сашки, что все его проделки -
прелесть, а Руссло - скотина.
Дружба была заключена.
Ему польстило признание Ольги и почти суеверный страх и восторг в ее
глазах. Но он презирал ее быстрый шепоток, ее трусость, и ему не
нравилось, что она всем на всех жалуется и так умильно смотрит на
маменьку, желая заслужить ее расположение.
Ему было жаль ее и досадно.
- Ты плакса, а я шалун, я их не боюсь, - быстро сказал он ей.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Он знал, что скоро уезжает. Все в доме на него смотрели по-другому; к
нему не придирались более, и он был предоставлен себе самому. И сам он со
стороны взглянул на этот дом, на свою комнату, на тот угол, между печью и
шкапом, где он, грызя ногти, читал книги, а раз чуть не убил своего
воспитателя. Все по-
[167]
казалось ему беднее, меньше, жальче. Отец, которого он считал высоким,
оказался маленького роста. Впрочем, он мало думал о них всех. В мыслях
своих он уже мчался по столбовой дороге, обгоняя всех путешественников, а
там уже был в Петербурге, чудесном городе, о котором вздыхал отец,
завидовавший ему, и который ругали все знакомые старики.
Походка его незаметно стала более быстрой.
У него была особая, плавная походка: тело подавалось вперед, а шаги
растягивались. Он много гулял теперь по Москве, и самолюбивый Руссло
напрасно напоминал ему об экзаменах. Экзамены более пугали Руссло, чем его
воспитанника.
На Москву, на московские улицы, дома, людей он тоже теперь глядел
по-иному - чужим, быстрым взглядом. Бесконечные обозы тянулись по Москве,
медленно кряхтели возы, медленно шагали рядом мужики, везущие деревенскую
дань. А там вдруг - гремел из переулков смех и московские шалуны на
тройках, с бубенцами, пролетали, махнув на все рукой. Дома то прятались в
садах, то здесь и там лезли каменными ступнями на обочины, словно
строптивые глухие старики, наступающие прохожим на ноги.
Широкие улицы Москвы показались ему теперь нестройными.
Шли дома вельмож, спрятанные в глухие, как лес, дремучие сады,
московские замки, в которых смеялись над Петербургом и над франтами и
старели среди войска старух, отрядов дворни, арапов, мосек; и вдруг в
неурочный час доносилась оттуда роговая музыка: старый Новосильцев кушал
чай.
С криком: "Пади!" пробежали скороходы, и тяжело прогрохотала странная
карета. И Александр с изумлением, со стороны - заметил этот выезд: стояли
на запятках пять арапов, а впереди, в странных нарядах, с белыми перьями
на шляпах, бежали скороходы и, задыхаясь, кричали:
- Па-ди!
Пошли главные улицы, и один дом был страннее другого. Стоял по
Неглинной китайский дворец, зеленый и золотой, как павлин. Драконы
разевали пасти на прохожих москвичей, а в спокойных нишах стояли
желторожие болваны под зонтиками - мандарины. Роскошь, сон и прохлада были
в мутных стеклах дома, в котором, казалось, никто не жил. Но медленно,
[168]
с московским хрипом, открылись ворота - старик Демидов отправился на
прогулку.
Он пошел по Тверской.
Насупив брови, проехал мимо князь Шаликов, его не заметивший, - в
кондитерскую. А вскоре он увидел: с беззаботной улыбкой, закатив
бледно-голубые глаза, еще не старый, хоть и обрюзгший, семенил по улице
его отец и смотрел, щурясь, в лорнет на проезжавшую старуху. На коленях у
старухи была моська; Сергей Львович поклонился ей, и старуха остановила
свой дормез. Быстрее молнии Александр свернул в переулок.
Через месяц был назначен его отъезд. Он уезжал с дядей Васильем
Львовичем в Петербург.
2
Была весна, время птичьих прилетов. В кустах на бульваре и на деревьях
в садике появились задорные пискливые птахи, имени которых Василий Львович
как горожанин не знал. Соловья он дважды слышал у графа Салтыкова под
Москвой, и его болтливые трели нравились Василью Львовичу так же, как и
подражанье соловью: у Позднякова на балах дворовый, скрытый в тени
померанцевых дерев, щелкал соловьем.
Птицы прилетели, и Василий Львович собрался в Петербург.
Он написал петербургским друзьям, и на Мойке у Демута сняли для него
удобные нумера, не очень дорогие. В Петербурге Василий Львович намеревался
прожить несколько месяцев, побывать в свете, обновить дружеские связи с
Дмитриевым, которые начали уж угасать, - и, наконец, определить племянника
в пансион к иезуитам. Дел было много.
Приближалось время отъезда. Уже на почтовом дворе справлялись от
Василья Львовича об удобной коляске для бар и телеге для поклажи и людей.
Сергей Львович встрепенулся. Отъезд сына приближался; между тем, как
нарочно, случилась история с старым арапом. Пришлось откупаться, чтоб
заткнуть временно глотку жадному африканцу, которого отныне Марья
Алексеевна звала не иначе как злодей. А сколько дано приказным! Сергей
Львович лишний раз убедился в черствости и корыстолюбии приказного племени
которое всегда ненавидел.
[169]
Как бы то ни было, пересчитав свою казну, Сергей Львович нашел ее
поредевшею. Решено пойти на жертву: не был сшит превосходный зеленый с
искрой фрак, с высоким лифом, который Сергей Львович собирался шить к
лету; была уже выбрана модная картинка, и Сергей Львович уже воображал
себя облеченным во фрак: оставалось только сунуть в петлицу цветок.
Подумывали о том, чтоб продать Грушку, которая разленилась и вообще стала
не нужна в доме. Родители скопидомничали; обеды у Пушкиных становились все
гаже. Болдинская дань не помогала. Стоял июнь месяц. В один день Сергей
Львович круто все изменил: заложил болдинские души, разбогател и
успокоился; тотчас фрак был заказан. Александр мог воспитываться у
иезуитов.
Между тем, раздобывшись деньгами, Сергей Львович, как всегда бывало,
занесся. Сам черт был ему не брат. Он с загадочным выражением поглядывал
иногда на Надежду Осиповну, и Надежда Осиповна холодела от страха:
предприятия Сергея Львовича всегда казались ей сомнительны и даже опасны.
В один из таких дней он прочел постановление об открытии в Царском Селе
лицея и взволновался. Он неясно представлял себе, что такое лицей, но
внезапная мысль пришла ему в голову. Он поговорил с приятелями. Ходил
слух, что в заведении будут воспитываться великие князья.
Случай, который управлял жизнью и давал неожиданное счастье в два
предыдущие царствования, снова представлялся. Молодой человек мог стать
товарищем игр будущего кесаря или, гуляя, случайно повстречать в роще
императора с императрицей; так или иначе, судьба его решилась. Вспоминали
всем известные анекдоты прежних царствований. Сергей Львович представлял
себе, что Сашка воспитывается в Царском Селе, чуть не во дворце, и понял,
что это случай единственный. Иезуиты показались ему уже не так
привлекательны. Вместе с тем в глубине души он был почти уверен, что
Александра не удастся определить в новое заведение. Честолюбие его было
сильно занято. Он трепетал. Тайком от жены он решился попытать счастья.
Чин и вес его были недостаточны, прошений, он понимал, будет подано много,
и боялся отказа. Таясь от Надежды Осиповны, он послал прошение о принятии
сына его в новое учреждение. Труся, он решил не сда-
[170]
ваться: либо коллеж, либо Царское Село. Прошение было хорошо написано, но
этого одного было мало.
Самая справка о древности его рода нелегко ему далась. Пришлось
прибегнуть к сильной защите Ивана Ивановича Дмитриева. Нужное
свидетельство было прислано. Предстательство поэта, однако, убедило еще
раз Сергея Львовича, что поэт и министр был педант. Подписи министра
юстиции Дмитриева и графа Салтыкова значились под свидетельством
незначащим и даже двусмысленным. Вельможи свидетельствовали, что недоросль
Александр Пушкин есть действительно законный сын служащего в
комиссариатском штате 7-го класса Сергея Львовича Пушкина. Подобное
свидетельство, без всякого сомнения, могло быть добыто по приходской
записи.
Старинное слово "недоросль", осмеянное еще Фонвизиным и примененное к
его сыну, не только обидело, но и несколько испугало Сергея Львовича.
- Законный или нет в собственном смысле, это вас, сударь, не касается,
- прошептал он.
Однако подписи и титло министра говорили за себя.
Скрепя сердце Сергей Львович открыл свои планы брату Василью Львовичу,
предоставив ему выбирать между иезуитами и лицеем, да написал короткое,
чрезвычайно любезное письмо Александру Ивановичу Тургеневу. Самому
Александру отец раза два туманно говорил о Царском Селе, в котором
открывается лицей, но сразу же уклонялся в описания природы и умолкал.
Иезуиты были вернее, все у них менее официально, а впрочем, и они не
верны. Все должен был решить Василий Львович на месте. Как старый игрок,
Сергей Львович верил в удачу, и вместе самолюбие его было заранее уязвлено.
Он с легкой досадой смотрел теперь на сына - стоил ли сын таких
попечений, забот? Это был сын первой страсти - и вот рос бесчувственным.
Иногда по вечерам он подробно, с житейской мудростью человека, много
видевшего, давал сыну наставления. Постепенно он до тонкостей и мелочей
вспомнил Петербург, Невский проспект, гвардейскую молодость, потерянную
карьеру, и ему самому вдруг смерть захотелось туда, на место несмышленого
юнца. Что Сашка найдет в Петербурге? Зачем ему, в самом деле, понадобился
Петербург? Мог бы отлично воспитываться и в Москве. Скольких трудов стоит
ему воспитание детей!
[171]
Было, однако же, поздно менять.
Со вздохом и горечью давал он сыну наставления:
- Саек в Гостином дворе и пирожков отнюдь не покупай. Тебя обступят
купцы и станут кричать: "Саек, саек горячих!" Эти сайки - яд, и я однажды
чуть не умер от них.
- На Невском проспекте, помни, ты можешь встретить государя, он,
говорят, нынче каждый день гуляет по Невскому проспекту. Завидя его, ты
должен стать вот так и поклониться вот так.
Сергей Львович учил Сашку кланяться и оставался недоволен.
- Так, а не так!
Он побывал в герольдии: и там толстяк Сонцев выдал свидетельство
Александру в том, что он происходит из древнего дворянского рода Пушкиных,
коего герб внесен в общий гербовник. Судьба Александра была устроена.
Сергей Львович сделал для сына все, что мог, и временно забыл о нем.
Во всем этом и сестрицы - Анна, а за нею и Лизета - принимали участие.
Анна Львовна недаром читала "Утренник прекрасного пола", который был ее
настольной книгой. Он был очень удобен: в конце книжки шли чистые
разграфленные листы - одна графа для визитов и посещений, балов, другая -
для записи карт, выигрыша и проигрыша, а третья - самая большая - для
записи анекдотов и острых слов. Анна Львовна довольно регулярно вела эти
записи. В анекдоты она помещала все сведения о женской неверности по
Москве, а в отдел острых слов - изречения своих братьев. Первый отдел
книжки "Славные женщины" - был любимым ее чтением. Ужасные нравы Поппеи,
Фульвии и Клеопатры были ей знакомы. Цезония, или Милония, которую наглец
Калигула показывал приближенным в виде Венеры, нагою и увенчанной розами,
- всегда вызывала ее сожаление. Но тут же был помещен обзор героинь более
тихого нрава, и среди них императрица Катерина I, пожертвовавшая для
выкупа своего супруга из плена от турков все свои украшения. Анна Львовна
стремилась играть в среде родных именно такую роль, роль спасительницы.
[172]
3
Прошел май, прошел июнь, а Василий Львович все никак не мог тронуться
в путь. Сергей Львович боялся напомнить ему - неравно раздумал. Александр
томился и часто просыпался среди ночи в холодном поту. Француз, желая
блеснуть познаниями питомца, морил его вокабулами и правилами
арифметическими. Александр был рассеян и дик. Время шло медленно.
Наконец, когда уже кончился июль, Василий Львович объявил, что едет.
