Сын пастуха, пасшего волов и ставшего вскоре одним из первых вельмож,
Разумовский не полагал людьми ни дворовых людей, ни чиновников, ни простых
дворян. Он любил цветы. В Горенках, под Москвою, разводил он их в своем
саду. Иностранцы-садовники вырастили там новое растение и назвали его
Razoumovskia. Это был можжевельник, тонколистный, синеватый, удивительно
колючий. Осенью тяжелые красные ягоды поспевали на нем. Родительское
чувство граф питал именно к этому растению, носившему его имя, а не к
дочери. По обеим сторонам дорожки стояли в оранжерее шеренгой кустики
Razoumovskia, нарочно тесно составленные. Они цеплялись колючками за
платье гостя. Старик улыбался: это его забавляло. В бытность императора в
Москве он ему представился. Александра прельстил французский говор старика
- выговор старого маркиза, его усмешка, почти плотоядная, худые руки,
игравшие лорнионом, его сутулый зыбкий стан, который казался станом
маркиза тому, кто не видал южных певчих. Так Разумовский был назначен
министром.
Переехав в Петербург, он строил и перестраивал палаты, купив место и
громадный сад по Фонтанке, между Обуховским и Семеновским мостами, и не
бывал в здании министерства. Он тосковал по Горенкам, и только устройство
новых палат и сада развлекало его. Доступ к нему имел только один человек
- граф Жозеф де Местр, посланник несуществующего сардинского короля. С ним
старик запирался в своей библиотеке, где не было ни единой русской книги,
и часами слушал пылкого француза, иногда тихим голосом прерывая
[196]
его Сюда, в библиотеку, подавался старым лакеем черный кофе - старик
презирал модный среди выскочек "шоколат"; здесь же стояла в фарфоровом
китайском горшке Razoumovskia, его любимица и гордость.
Только через несколько дней он обратил внимание на присланный от
императора пакет: начертание особенного лицея. Само название {особенный}
поразило его. Он вспомнил, что речь идет о молодых великих князьях, и
послал за де Местром. Они заперлись. Граф был еще в хандре; тоска по
Горенкам, отсутствие любимых книг, частью еще не перевезенных из Москвы,
вид нелюбимого им Петербурга тяготили его. Однако проект лицея внезапно
заинтересовал его: он и сам когда-то был воспитан в особой игрушечной
"академии" на десятой линии Васильевского острова, которую составляли
несколько юношей и которою был сильно занят старый двор, называвший это
"академией десятой линии".
Название "лицей" ему понравилось. Оно напоминало ему молодость, так
неожиданно пропавшую и сменившуюся сразу старостью. Тогда шумел в Париже
лицей - академия для женщин, которой покровительствовали король и граф
д'Артуа. Там учили литературе Мармонтель и Лагарп, математике Кондорсе.
Дамы, самые прекрасные, назначали там свидания. Переворот все прекратил.
Головы доброй части профессоров и слушательниц упали.
Де Местр замолчал, удивленный. Он улыбнулся: граф припоминал парижскую
песенку о лицее и тихонько мурлыкал:
La tout le beau sexe s'amuse
Du carre de l'hypothenuse
Et de Newton (1)
За это-то он и любил Разумовского. Когда они сидели в его оранжерее
или библиотеке, старый порядок Франции продолжался в покоях русского
вельможи: не было ни переворота, ни злодея Бонапарта. Он знал сомнительную
родословную Разумовского; нужды не было: это был тот же маркиз, по-детски
жестокий, ученый и легкомысленный.
Де Местр замурлыкал, напоминая:
- ---------------------------------------
(1) Здесь прекрасный пол забавляется
Квадратом гипотенузы
И Ньютоном (фр.)
[197]
Voulez-vous savoir la chimie,
Approfondir l'astronomie? (1)
Они поговорили. Де Местр был поэт придворных сплетен; они называли
людей по кличкам. Нарышкин, жена которого была любовницею императора, был
"счастливый супруг". Сперанского француз называл "ваш якобинец", и
министр, следуя ему, говорил: "наш якобинец". Постепенно лицо министра
почерствело. Самое упоминание о поповиче было ему ненавистно.
- В наружности всех этих семинаристов, - сказал он, - есть нечто
древовидное, но они, не правда ли, лишены достоинства деревьев -
молчаливости.
Когда де Местр уходил, Razoumovskia вцепилась колючками в его рукав.
Они опять засмеялись - француз на этот раз с принуждением: граф де Местр
дорожил своим костюмом.
Через две недели проект особого лицея был переработан. К проекту
министр приложил начертание Сперанского, ему посланное, краткий свой
доклад и обширную записку де Местра, писанную в форме, которою он владел,
как никто из новых писателей, - форме дружеских писем.
Император, получив проект, тотчас его прочел. Он любил чтение и был
приучен к тонкой словесности; он порицал соблазнительные романы,
прочитывая их до доски, а некоторые места, особо недозволительные,
перечитывал и отмечал карандашом. Подобно этому его приятно возбуждали
некоторые философы. Век обязал его быть вежливым; он говорил о просвещении
и добродетели, так же как и многие короли Европы. В манифестах, которые он
подписывал, всегда говорилось о русском народе, православном воинстве,
добродетели граждан и высоком назначении России. Он подписывал их, не
читая. Поэтому философы, которые опровергали то, о чем в силу своего
звания он принужден был твердить, - величие России, любовь ко всему
русскому и проч., - были ему приятны.
Де Местр, мысли которого разделял Разумовский, восставал против разума
и знаний доказательствами разума, подкрепленными обширными сведениями.
Созданы ли русские для знания? Они еще ничем этого не
- ---------------------------------------
(1) Не желаете ли узнать химию,
Углубить знания астрономии? (фр.)
[198]
доказали. Римляне были совершенные невежды, у них не было ни великих
живописцев, ни ваятелей, ни математики, но они были великие воины. Цицерон
называл Архимеда ничтожеством; знание и разум делают человека вообще
неспособным к великим предприятиям, презирающим мнения других, критиком
властей, нововводителем. Знание для России не нужно, государство
разоряется на школы, а они пустуют. Школы - это прекрасные гостиницы в
стране, по которой никто не путешествует. Там набивают головы юношам
хламом лишних предметов, из которых самое вредное для ума молодого -
изложение систем, история отвлеченных понятий.
Французская система есть введение в материализм. Юность должна знать
одно: что бог, создавший человека, в обществе сделал правительство
необходимым, а повиновение ему неизбежным. Все прочие учения, пробуждающие
рано философические мысли, будучи даже излагаемы людьми благонамеренными,
опасны. Роковые следствия этих изучений во Франции известны.
Бесполезна, далее, естественная история. Молодой человек хорошей
фамилии согласится лучше сделать три кампании и быть в шести сражениях,
нежели изучать химию. Химия - наука пустая. Для России, как страны
воинственной, вообще науки не только бесполезны, но и вредны. Они лишают
мужества. Лучшие воспитатели - священство, разумеется не русское,
полуграмотное. Новые воспитательные учреждения должны быть устроены по
образцу иезуитских новициатов; у юношества не должно быть никаких сношений
с внешним миром. Они должны жить как бы на острове. Юноши должны быть
гибки и послушны. Надзиратели должны следить за ними непрерывно. Закон
строгого молчания господствует везде. Ночью ученики спят каждый в
отдельной комнате, дабы избежать какого-либо общения. Все двери в дортуар
стеклянные. Самый дортуар освещен с обоих концов. Надежный человек ходит
по дортуару всю ночь до рассвета и блюдет покой юношей, как блюдут покой
больных. Каждые пятнадцать дней выдается для поощрения преуспевшим
крестик, похожий на орден Владимира и Анны, но простого металла.
Он листнул записку Разумовского и прочел о цели лицея - подготовлении
юношей из среды знатнейших фамилий для занятий важнейших мест государствен-
[199]
ных. К проекту было пришито и начертание Сперанского. Первый пункт был о
занятии важнейших мест и о юношестве всех состояний. На особом листке были
написаны имена Малиновского и Куницына.
С волнением император читал листок, написанный ясным почерком де
Местра. Он отчеркнул карандашом особо понравившееся ему место о сне
юношей, стеклянных дверях и ночных дежурствах. Галерея во флигеле вполне
подходила для этого. Разврата не следовало допускать ни в коем случае. Он
питал отвращение к грубой литературе, которою упивался брат Константин,
похохатывавший и потиравший руки при чтении. Он любил дымку неизвестности,
приличие двусмысленности; он перечитывал иногда некоторые законы своего
государства, касающиеся проступков противу нравственности: его привлекали
не только самые положения, коих касался закон, но и то, что при всех
шалостях воображения - это был закон и изучение его было почтенно.
Умственные сии удовольствия были, по-видимому, доступны только избранным:
для этого был груб и простодушен его брат Константин. Место, где
говорилось о крестиках, он, улыбаясь, зачеркнул. Француз не знал русских
нравов: поднялся бы шум среди всех кавалеров Владимира и Анны, а юнцы
стали бы задирать носы, и дисциплина нарушилась бы. Он кончил первые два
письма, прошелся по кабинету, вышел в белую залу, вернулся к себе и, для
того чтобы продлить наслаждение, отложил чтение. Все для того же он
спустился и стал гулять по парку, заложив руки за спину. Адъютант
сопровождал его, но император не пожелал с ним разговаривать. Он только
делал отрывистые замечания, на которые молодой человек отвечал почтительно
длинными фразами.
- Свежо.
- Да, ваше величество, давно уже следует быть весне, но ее все еще нет.
- Ветрено.
- Да, ваше величество, с самого утра дует сильный ветер, может быть
потеплеет к вечеру.
Он любил эти беспредметные разговоры.
Резко, по-военному повернув, он прервал прогулку. Его дожидался
Аракчеев.
Генерал стоял прямо; увидев императора, он потянулся к нему всем
корпусом, и, как всегда повелось при встречах, император обнял его. Между
ними на-
[200]
чался разговор, который оба любили, полный вздохов, внезапных улыбок и
значительных умолчаний. Аракчеев смотрел на царя неподвижно, не отрываясь;
глаза его были тусклые; увядшее лицо печально. Всегда этого простого,
сурового и дельного начальника артиллерии, на которого можно было
положиться во всем, угнетала какая-то тайная печаль - не та ли, что иногда
вызывала слезы и гнев у него самого? Император находил особую приятность в
том, чтобы утешать генерала. Все чаще во время разговоров случались у них
перерывы - признак душевной усталости, - когда император подолгу смотрел
бессмысленным взглядом. В такие минуты Аракчеев важно молчал, как бы
понимая значительность молчания. После перерыва оба улыбались.
Император перевел генералу несколько фраз из записки де Местра. Отзыв
француза о математике внезапно встревожил Аракчеева.
- Нет, батюшка, ваше величество, - сказал он вдруг, задумавшись,
голосом тонким и носовым, - без геометрии нельзя фортификации учить, а без
чертежей артиллерии знать не будешь. Это только статскому не нужно.
Генерал почитал статских людей, главной добродетелью которых было - не
мешать и не вредить военным делам и порядку. Он понимал, впрочем, важность
создания таких людей.
Зато естественная история и история показались ненужными и генералу.
- О естестве чем мене думаешь, тем спишь спокойнее. А история - уж бог
с ней. Оба посмеялись.
- Батюшка, ваше величество, - сказал, разнежась, певуче Аракчеев, - я
на медные деньги учен, но если молодые люди готовятся к главным местам в
государстве, то кого брать? Верный слуга - тот, кто благодетелем сочтет.
Беден, да верен, я так разумею.
Император кивнул. Государство со всеми его пространствами, которое в
беседах со Сперанским было громоздкою частию Европы, в разговоре с
Аракчеевым становилось его большой вотчиной, где были верные и неверные
слуги.
- А телесному наказанию полагаю там не быть. Тут Аракчеев почесал лоб.
- А надо бы, - сказал он лукаво. - Великие
[201]
князья - отрочата еще, посмотрели бы, как других наказывают, и сами бы
