Спустясь, он застал отца в сильном волнении, ходящим взад и вперед по
комнате мелкими шажками.
На Сергее Львовиче был серый с искрою фрак, и одет он был не по летам
тщательно: тугие воротники подпирали его увядшие щеки.
Александр отвык от отца. Он заметил, что отец Модиньки Корфа,
недвижный и завитой, как баран, бывший тут же в зале, с любопытством
поглядывал на отца. Ему стало вдруг жаль его и стыдно его толстоты,
чрезмерной тщательности его одежды; старый брелок - печатка - болтался у
Сергея Львовича на животе. Он обнял сына довольно чинно. Сознание, что они
во дворце, мешало ему прижать сына к груди, прослезиться и проч. Потом он
сказал ему громко и с заметной горечью:
- Ваш прадед, сын мой, встречал здесь иной прием.
Сергей Львович не сказал: дед, потому что прием, который оказали бы в
Царском Селе отцу его, был более чем сомнителен. Вообще по всему было
видно, что Сергей Львович вовсе не отличал лицея от дворца, а лицейского
начальства от дворцового. Рассказы об открытии лицея, на котором был двор,
сильно врезались ему в память.
Он вскоре успокоился. Поглядывая на Корфов, он спросил сына, каковы
его успехи, выразил желание поговорить с директором и, несколько возвыся
голос, осведомился, посетил ли сына Александр Иванович Тургенев, как
обещал и как он о том слышал от Николая Михайловича Карамзина.
Сергей Львович не слыхал этого от Карамзина,
[277]
ему сказал об этом братец Василий Львович, просивший Александра Ивановича
не забывать племянника, Карамзина же он перед отъездом действительно
посетил. Имена произвели свое действие: Корф оживился, и общий разговор
завязался. Инспектору Пилецкому досталось. Корф был против системы
обращения с родителями.
- Сын - мой, - говорил он, - следовательно, я имею на него право как
на свою собственность, а не допускать пользоваться законной собственностью
есть преступление.
Корф был законовед.
Александр спросил о матери и сестре. Мать жаловалась, что письма его
кратки. Он спросил об Арине - где она?
Сергей Львович нашел вопрос неуместным.
- Cette begueule d'Arina et toute la dvornia (1), они здоровы, -
сказал он, усмехаясь. - Что им делается? Вы не спросили о своем брате, мой
сын.
Впрочем, Сергей Львович спросил, не нуждается ли Александр в
чем-нибудь.
Неожиданно Александр ответил, что ему нужны деньги.
Сергей Львович был неприятно поражен.
- Но ведь тетушка твоя, Анна Львовна, дала тебе, помнится, сто рублей,
- сказал он мрачно. - Сумма немалая. Кстати, она просила у тебя, друг мой,
не отчета, ибо деньги твои, - но рассказа, как расходуешь ты их.
Узнав, что Александр получил от дядюшки Василья Львовича всего три
рубля, которые потратил на орехи, Сергей Львович оторопел.
- Точно ли, друг мой, ты помнишь? - спросил он, задохнувшись.
Потом, сразу уверясь и глядя в сторону, он сказал скороговоркой:
- Пришлю тебе с первой оказией, а дядюшке напомню. Пиши матери, друг
мой.
Больше им не о чем было говорить. Корф-отец давно удалился. Но тут
случился опять неприятный человек и сказал Александру собираться на
прогулку. Сергей Львович нахмурил брови и побледнел. Александр побежал
одеваться. Раздался звонок. Сергей Львович все
- ---------------------------------------
(1) Эта тихоня Арина и вся дворня (фр.)
[278]
стоял на месте. Свидание, собственно, кончилось, и говорить ему с сыном
было более не о чем, но никто - будь то инспектор, придворный или сам
генералиссимус - не имел права прервать свидание человека почтенного с
сыном ранее звонка. Прошли гурьбой юнцы - на прогулку. Сергей Львович
сорвался с места, накинул внизу шинель и опрометью устремился. Лицейские
брели по парку под командою невзрачного человека; Александр шел в паре
последним. Путаясь в шинели, он догнал его. Невзрачный человек, которого
Сергей Львович мысленно назвал капралом, построил их небрежно и не
уравнивал шага.
"Видно, mon cher, в гвардии не служил, - с неудовольствием подумал
Сергей Львович, - все здесь на живую нитку - стыдно!"
Дорожка была узкая, и он принужден был семенить окрай дороги,
пробираясь меж деревьями, чтоб не отстать. Юнцы смотрели на него с
изумлением. Тут он заметил, что, догнав Александра, он ничего ему не
говорит, и обратился к нему с важностью:
- К тебе скоро будет Александр Иванович Тургенев. Он известит тебя о
дальнейшем. Прости, друг мой.
И, взглянув на ничтожного капрала, каким окрестил он Чирикова, Сергей
Львович, недовольный, побрел к своему вознице, поглядывая на дворец.
Встреча с его обитателями и внезапный поворот карьеры, который он с такой
живостью воображал, не состоялись. Сын был в лицее - и только. Грубый и
заносчивый состав преподавателей лицейских - tous ces inspecteurs,
instructeurs etc. (1) - не нравился ему.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Мартин Пилецкий старался его не замечать. Стремительный, он всегда
проходил мимо него своей быстрой походкой, почти задевая, словно перед ним
было пустое место. Откуда-то он вынес ежедневную потребность во власти и
особую, смиренную гордость иезуитов, винившихся только перед богом. Все
его боялись.
Брата своего Илью он пристроил в лицей гувернером.
- ---------------------------------------
(1) Все эти надзиратели, наставники и т.п. (фр.).
[279]
Брат обожал его и при всех кланялся Мартину со всею униженностью
подчиненного. Он тенью бродил по коридору, неслышимый, невидимый сидел в
углу во время уроков и, не слушая профессорских лекций, прислушивался к
шороху, шепоту. Всегда при нем была длинная узкая тетрадь в черном
переплете, куда он поминутно вносил свои наблюдения.
У Мартина были свои любимцы, он вел с ними длинные беседы. Модинька
Корф с белыми щеками и румяными губами, казалось, заботил его, Ломоносов
был понятлив, любезен и исполнителен. Юдин был хорошо воспитан и
остроумен. Корсаков был искателен. Мартин незаметно приблизил их к себе. С
Модинькой Корфом он вел беседы, уединяясь в нише, у окна, или в длинной
уединенной галерее, что вела во фрейлинский флигель. Он просил его быть
осторожным: Модинька был миловиден, товарищи могли вредно повлиять на
него. Дружба их была пагубна. Он должен был довериться Мартину как своему
духовному отцу, забыв отца плотского. Монах гладил его по голове и
отпускал. Это было замечено - Модинька смущался доверием, ему оказываемым.
Данзас стал его поддразнивать. Он прозвал Модю девчонкой. Модинька Корф
плакал, и Мартин утешал его, гладя по голове.
Когда из лицея был изгнан Гурьев за развратное поведение, никто не
опечалился. Гурьев был глуп и не имел друзей. Модинька Корф на него
пожаловался.
Корсакову он разрешил издавать журнал. Он кратко написал предложение:
учредить собрание всех молодых людей, которые довольно способны к
исполнению должности сочинителя. Всякий член должен сочинить что-нибудь в
продолжение, по крайней мере, двух недель, без чего его выключить. А вне
сего собрания - сочинять что-либо запретить. Брат Илья донес ему, что
Пушкин непрестанно на уроках записывает не имеющее отношения к занятиям и
однажды скомкал написанное и бросил. По исследовании оказалось, что на
бумажке было написано: "Не владетель я сераля" - и густо зачеркнуто, что,
по мнению Ильи, указывало на какое-то сочинение в стихах, всего
достовернее самого Пушкина. Запрещение ни к чему, говорил Илья, окроме
озлобления не ведет, а отнятие бумаги сомнительно, потому что Пушкин шалун
и как бы не вышло неожиданного. Вообще Илья просил распоряжения.
Мартин знал, что Илличевский, Дельвиг и Пушкин
[280]
пишут стихи. Из стихов можно было сделать употребление ужасное. Вольтер и
Пирон, отобранные у Пушкина, доказывали это. В одной из книжек, отнятых у
Пушкина, нашлись даже отрывки, озаглавленные: "Завещание". Отрывки
принадлежали площадному висельнику, парижскому богохулу, кабацкому повесе
Франсуа Вильону, история которого была вкратце рассказана как анекдот.
Мартин был терпелив со своими любимцами, но ни в чем им потачки не
давал. Он решил постепенно приручить всех и так дойти до последних
учеников. Последними были Данзас, Броглио и Пушкин. Но с Пушкиным должно
было справиться раньше, чем с остальными, ибо влияние его могло быть
гибельно.
Журнал Корсакова он назвал просто: "Царскосельские газеты". У
Корсакова был прекрасный почерк, поэтому он сделал его редактором. Журнал
свой Корсаков должен был показывать Кошанскому для отзывов о достоинствах
статей и Мартину для цензуры нравственной.
Между тем Мартин потребовал от своих любимцев доверенности: они должны
были рассказывать ему обо всех поступках - своих, товарищей - и даже
помыслах. Он не обещал им прощения, но обещал, как духовный отец,
справедливость, а они добровольно должны были признать его отцовскую
власть. Модиньке Корфу и Корсакову начинало это нравиться: у них был
заступник, всегда готовый их защитить, а при случае отличить.
2
У Корсакова был хороший, крупный почерк, и он был заправским
редактором. Лучше почерк был только у Данзаса.
Уроки чистописания они любили. Калинич, громадный, неподвижный, с
лицом величавым, был судья, знаток и любитель своего дела.
Он тоже был неудачник. Как рослый, видный собою певчий, он доставлен
был в царствование Екатерины с юга в придворный хор - для {случая:} пример
певчего Разумовского, Елизаветина любимца, был у всех в памяти. На грех он
спал с голоса, случай не представился, и он навсегда остался живым
памятником
[281]
неверного дворцового счастья прежних времен. Почерк его был прекрасный: он
переписывал партитуры.
Он требовал твердой линии и был враг нажимов и утолщения, а в
особенности не любил задержки пера на началах и концах букв, от чего
получалась точка. Это он считал чертою подлою, приказною и писарскою. Не
любил он также "кудрей" - букв широких, раскидистых. Так писали Корф и
Кюхельбекер, обучавшиеся дома немецкой грамоте.
- До парафа не дойдете, - говорил он им. Параф, росчерк в подписи, он
считал самым трудным, завершением всего дела.
- Кто неясно пишет, тот, видно, смутно и думает, - говаривал он,
ничем, впрочем, не подтверждая этой своей мысли.
К почерку Александра он относился снисходительно:
- Новейшей французской школы - есть полет, но мало связи. Илличевский
четче, но склонен к завитку.
Теперь они часто и помногу подписывались, везде, где придется, на
первом попавшемся клочке бумаги. Собственная подпись занимала Александра.
Он не был более сыном господина Пушкина 7-го класса или племянником
известного стихотворца Пушкина, он сам был Пушкиным, стихотворцем.
Они всячески переиначивали свои фамилии и фамилии товарищей.
Кюхельбекера, фамилия которого на самом деле была не без трудности, они
писали: Бехелькюкер; кличка его была: Гезель. Гауеншилд же безбожно
перевирал все фамилии, за исключением Кюхельбекера. Так, Илличевского он
называл Иллишийший. Сам Илличевский теперь стал изображать свою фамилию: -
ийший.
Александр любил свою подпись. Он подписывался - {официально}, с
парафом, кратко, одной, двумя буквами, перевертнем: НКШП, номером 14 - по
своему лицейскому нумеру, цифрами I... 14... 16... - по месту букв: первая
буква имени и конечная с начальной - фамилии: А. Н. П. Однажды, переписав
свои стихи, он вспомнил, глядя на свой черновик, корявый дедовский
памятник и подписался: Аннибал. Это разнообразие имен и подписей было для
него удивительно: каждый раз не только имя, казалось ему, - он сам
принимал новый вид.
Ему нравились загадочные и ложные имена в тетра-
[282]
дях отцовского бюро. Автор прятался за буквами, цифрами, анаграммами. О
нем спорили, гадали.
Более всего Калинич одобрял почерк Данзаса:
- Упруго, кругло и мелко. Годен к писанию реляций и приказов.
И, задумавшись, прибавлял о Данзасе:
- Вот он и шалит, и жалобы всеобщие, и во всех науках только что не
последний, а дал же бог руку: с таким почерком нигде не пропадет.
Калинич, впрочем, учил их писать на два манера.
- Буде пишете для себя, нужно стараться едино о ясности напечатления,
