ожидали важного назначения Карамзина. Братья Пушкины даже ездили
поздравлять Николая Михайловича, и так неловко, что чуть ли не накануне
важного назначения, которым был удостоен общий их литературный неприятель
- Шишков.
Так чувство некоторой горечи тяготило Карамзина: он одерживал победы,
плодом которых пользовались другие. Вновь назначенный московским
главнокомандующим Ростопчин был некогда его приятель, но со всех сторон
идущие слухи о раскрытом заговоре мартинистов, под которыми разумели не
только приверженцев Сперанского, но и друзей Карамзина, ставили историка в
положение двойственное. Все менялось, а он, описатель перемен истории,
стоял в стороне.
Он хорошо знал, что литературные староверы, с которыми он столь мирно
воевал и которые сейчас все вдруг заняли места государственные, пишут на
него доносы, в которых утверждают, что все его сочинения исполнены
вольнодумческого и якобинского яда, что сам он метит в Сийесы или первые
консулы, - увы, все это он сам мыслил и говорил о Сперанском, - что он
безбожник, чтитель Вольтера и Руссо и что надобно его истребить. Правда,
его пока оставляли в покое. Но Василья Львовича, например, все стали
решительно сторониться и перестали принимать.
Карамзин не знал, как избавиться от легковерных и жаждущих наставления
друзей, среди которых были всегда братья Пушкины. Они особенно были
легковерны и трепетали более всех. Вместе с тем его поражала одна черта,
общая обоим братьям: предаваясь трепету и будучи донельзя чувствительными
и пугливыми ко всем событиям, или, как говорили, сенсибельными, Пушкины
через две минуты вполне осваивались с положением и, как бы оно несчастно
или величественно ни было,
[324]
могли тут же вспомнить анекдот или заспорить с пеною у рта о сравнительных
достоинствах двух известных танцовщиц: худой и толстой. Эта жизненность
обоих братьев была загадкою для нравоописателя.
Как только начались события, у Сергея Львовича внезапно появился азарт
и некоторое упоение военными опасностями. Он читал все реляции вслух,
громко, понижая голос лишь на фамилиях отличившихся и негодуя на Палашку,
мешавшую ему скрипом двери, как негодовал, когда прерывали его чтение
Мольера.
Он теперь носился весь день по Москве и пугал притихшую Надежду
Осиповну выкриками:
- Негодник отступает!
Причем Надежде Осиповне сперва неясно было, о ком говорит Сергей
Львович: о Наполеоне или Барклае, которого он, как и многие, сильно
порицал за тактику отступления.
Однажды он прибежал домой, задыхаясь, и, подозрительно посмотрев на
Никиту и горничную девушку, отослал их; потом он посмотрел на Надежду
Осиповну и сделал ей знак приблизиться; Надежда Осиповна, не терпевшая
преувеличения и жестов, однако же приблизилась.
- Ни Никишке, ни Аришке не доверять rien de rien (1), - сказал ей
значительно Сергей Львович, - дворовые - первые наши злодеи.
Это была важная новость: надлежало стеречься всех дворовых, как
врагов. Надежда Осиповна вспомнила некоторые несправедливости, еще недавно
учиненные ею в девичьей, и побледнела. Далее Сергей Львович, бегая по
комнате, изложил ей свой план действий. Неизвестно, куда двинутся враги -
на Петербург или на Москву; если на Петербург - следует ждать; если же на
Москву - следует немедля укладываться. В квартире был, однако, такой
беспорядок, столько густой, старой пыли лежало на полках, у Надежды
Осиповны было столько разной мелочи - флакончиков, шкатулок, что тут же
стало ясно: укладываться на всякий случай, без крайней нужды, нельзя.
Надежда Осиповна никак не хотела расстаться со своим большим зеркалом.
Сергей Львович изменил решение: ничего не вывозить, а в случае опасности
самим выехать, оставив все иму-
- ---------------------------------------
(1) Абсолютно ничего (фр.).
[325]
щество под присмотром тех же злодеев. Он успокоился, настолько это было
покойнее и легче.
- Детей отослать, - сказал он вдруг отчаянным шепотом, вспомнив
внезапно о детях.
- Куда? - таким же шепотом спросила Надежда Осиповна.
Оказалось: детей отсылать некуда. Сергей Львович возмутился:
- Ах, не знаю, душа моя, - сказал он, - все отсылают детей. Может
быть, в Михайловское? Туда ворон не долетит.
- Я с Левушкой не расстанусь, - сказала глухо Надежда Осиповна.
Отсылать же одну Олиньку не имело смысла и было слишком хлопотно.
Сергей Львович вдруг утомился от этих хлопот. Ничего не было на свете
более громоздкого и нескладного, чем семья в опасное время, все эти сборы,
отъезды.
- Авось, подождем, друг мой, - сказал он довольно спокойно Надежде
Осиповне, - может, они еще на Петербург пойдут. Я сегодня обещался быть у
Николая Михайловича и все узнаю. Но заклинаю: при этой разине Аришке и при
этом Никите ни слова, pas un mot. Никита мне очень подозрителен. Вид у
него за последнюю неделю самый двусмысленный. Не нужно отсылать их из
дому. Они на улицах толкутся со всею этой сволочью, toute cette canaille,
и заражаются. До того дошло, что сам Ростопчин, - сказал он и поднял
палец, - составляет афишки для успокоения и направления tous ces Nikichka,
Palachka! (1) Никита, одеваться!
Он поехал к Карамзину.
О том, что будет, если враг пойдет к Петербургу, - они не говорили.
Петербург был далеко. О Сашке они на этот раз не вспомнили. Там был
Александр Иванович Тургенев - и бог мой! Он был, наконец, во дворце, в
самом дворце, и мог разделить судьбу только с его обитателями; впрочем, он
был и не один - с кучею ровесников, воспитателей, всех этих lyceens,
гувернеров, дядек.
- ---------------------------------------
(1) Всех этих Никишек, Палашек (фр.).
[326]
3
Их водили гулять трижды на дню, как всегда. Снег, который выпал в день
открытия лицея, когда они играли вечером в снежки, еще не стаял. Быстрая
Наташа, горничная старой мегеры Волконской, часто попадалась им по дороге:
она шла, как всегда, опустив глаза. Она была черноглазая, широколицая.
Случалось, они дрались; за шалости на лекциях Будри, строгий старик,
ставил их подле себя. За грубость или незнание математики оставляли без
чаю, или сажали за черный стол, или одевали на несколько часов в старое
платье.
Они всего полгода были в лицее - еще снег не стаял. Но родительский
дом был оставлен навсегда: они жили во дворце и знали обо всем ранее и
точнее, чем их родители, а главное, ранее чувствовали эту тревогу,
которая, они знали, была знаком важных перемен.
Однажды ночью Александр услышал звонкий топот копыт. Этот одинокий
топот внезапно раздался, пронесся и смолк. Может быть, проскакал
фельдъегерь. Если бы они вернулись в свои дома, многих родители не узнали
бы, родительская власть, о коей толковал законовед Корф, нечувствительно
поколебалась.
4
Был март месяц, когда, сидя на лекции у Будри, они услышали слабые
звуки далекой трубы; они сначала не поняли, что это такое. Но Будри вдруг
задумался. В своем парике, нахохлившись, он сидел, не смотря на них,
угрюмо сжав тонкие упрямые губы, и слушал. В это время Яковлев
пересказывал ему отрывок из "Маленького Грандиссона"; Будри заставлял
учить наизусть тех, кто не знал французского языка до поступления в лицей.
Яковлев давно уже кончил, а Будри все сидел и прислушивался. Наконец он
очнулся, кивнул Яковлеву и сказал - не то о "Грандиссоне", не то о чем-то
другом:
- Итак, это кончено.
Назавтра во время прогулки они, не слушая возражений Чирикова,
свернули на большую дорогу.
По всей большой дороге, куда ни хватал взгляд, двигалось войско -
тяжелая кавалерия. Ни одежды, ни конская побежка - ничто не напоминало
того медленного движения, которое Александр однажды видел
[327]
в Петербурге на смотру. Лошади осклизались. Не было блестящих киверов -
все солдаты в фуражках, шинелях, теплых наушниках. Медные котелки
позвякивали у седел. Холод был жестокий, дул ветер.
- Особое благоволение полку, - сказал Чириков, у которого были
знакомые кавалеристы, - все в шинелях. АН вот и без шинели - штрафные.
- За что их штрафовали? - спросил Вальховский.
- Мало ли за что. Вон - у второго справа седло подвернулось. На первой
стоянке шинель снимут.
Офицеры ехали в теплых оберроках, делавших их немножко похожими на
кучеров. Музыка впереди заиграла, и эскадрон прошел.
Вслед за эскадроном тащились несколько городских экипажей, медленно и
безнадежно, - несколько матерей из провожающих никак не могли
остановиться. Они сидели в темных бурнусах и смотрели по сторонам, устав
смотреть вперед, где видна была все та же конская поступь да круглые спины
в оберроках и колетах, не похожие ни на мужей, ни на сыновей; но они все
еще ехали за эскадроном, не решаясь ни повернуть, ни остановиться.
Теперь они каждый день, гуляя, провожали войска. Они узнали, что
войска идут в Гатчину и Лугу; потом - что на Порхов и, наконец, Опочку.
Александр знал, что имение матери, Михайловское, где-то близ Опочки.
Имение дяди Горчакова, Пещурова, было неподалеку.
Война была еще не объявлена, а войска шли каждый день через Царское
Село. Скоро вид их изменился - гвардия прошла, теперь шли казачьи полки.
Бородатые казаки - вощеные усы торчком - сидели в седлах, избочась, с
отчаянной беспечностью, крепче и плотнее, чем сидят иные в креслах. Они
пели медленную песнь с гиканьем и присвистом. Лица их были неподвижны, и
они не смотрели на лицейских. Двое передовых казаков их заметили. Храня
все то же равнодушие, они мигнули друг другу, одним движением вырвались из
седла и, сменясь, уже ехали каждый на лошади другого, так же спокойно, как
будто все время сидели в седле, с лицами неподвижными и бесстрастными.
Только глаз у правого был прищурен: казак смеялся.
Калинич смотрел им вслед как пригвожденный, забыв обо всем. Когда он к
ним обратился, они его не узнали: довольство и какая-то непомерная
гордость были на его лице, глаз прищурен.
[328]
- С рушницей в руках, с патроном в зубах, - сказал он им и подмигнул,
как давеча, передовой казак, - эх, буяны вы мои, пичужки любезные.
Малиновский сказал ему, что он тоже казак, - сельцо у них близ Изюма.
Калинич долго смотрел на него, восхищаясь и, казалось бы, не доверяя, а
потом засмеялся:
- Казак и есть. Дух кавалерский. Казаки все наголо атаманы.
Так Малиновский был посвящен в казаки. Сразу же после прогулки он стал
ходить как-то особенно вразвалку, избочась, и часто прищуривался, как, по
его мнению, прилично было истому, испытанному казаку. Он рассказал о
казачьем проезде отцу, директору Малиновскому, и еще более повеселел.
Вольное прозвище казака, данное его сыну, понравилось директору. Старая
казачья вольность, самая хитрость, удальство, иногда отчаянное,
безудержное, - сказал он сыну, - суть черты любезные. В открывающейся
войне он возлагал надежды на черты русских войск, неизвестные неприятелю.
Сын всегда был дюж, лукав. Теперь он полюбил удальство. Дядька Матвей был
из старых казаков и, только окривев, поступил в статскую службу.
Малиновский с ним теперь беседовал и вскоре набрался лихих казачьих
поговорок.
Получив строгий выговор от Гауеншилда за полное незнание немецких
разговоров и будучи записан гувернером в черную книгу, он подмигнул и
сказал:
- Казаки в беде не плачут. Эконом худо их кормил. Малиновский, садясь
за стол, говорил теперь:
- Из пригоршни напьемся, на ладони пообедаем.
Всем этим он очень утешал Калинича. После казачьего проезда Калинич
затосковал. Вещь неслыханная - он на дежурстве взял себе привычку
посвистывать и мурлыкать под нос какие-то песенки. Когда входил случайно
кто-нибудь из гувернеров или профессоров, он словно в рот воды набирал, но
"своих", как называл он некоторых лицейских, не стеснялся нимало. Однажды
Александр слышал, как Калинич, грустя, напевал:
Ой, на грече белый цвет
Опадает,
Любил казак девчиночку -
Покидает
[329]
Голос у него был густой, но напевал он, не желая нарушать тишину,
дискантом.
Три дня шло ополчение. Ополченцы были в серой одежде, напоминавшей тот
хлеб, которым их кормил теперь скряга-эконом. Они не были похожи на
