гвардию, понурые, запыленные, без той повадки и посадки, которая была у
гвардии, - прямые мужики.
Не смотря по сторонам, с землистыми лицами, они шли полчаса и час, а
земля охала глухим грудным звуком под тяжелыми шагами. Они шли вразвалку,
лица их были не военные, а мужицкие. Они пели. Песнь была долгая,
протяжная: "Не белы снеги забелелися". Александр помнил песню ямщика,
который вез его с дядею в Петербург; то была тоже протяжная песня,
негромкая, неторопливая, в лад тряской коляске, с перерывами, бесконечная
дорожная ямщичья песнь, похожая на лень. Эта песнь - военная - была
громка, глуха и более похожа на крик и вздох, чем на песнь.
- Ополчилась нужда, - бормотал о них Калинич, пытаясь построить своих
кое-как в ряд, - пичужки любезные, буяны мои горькие!
Однажды шло конное ополченье; молоденький ополченец-офицер во всю
прыть пронесся у самого края дороги и чуть их не измял; он рубил шашкою
мокрые ветки, ветки хлестали его по лицу, закрыв глаза, он смеялся.
Повернув коня, он подъехал к лицейским и спросил, где живет Куницын.
Зеленая ветка была заткнута у него за крестик, вода и слезы текли по лицу.
Он жевал белыми зубами зеленый листик и, видимо, был пьян. Лицо его было
совершенно детское. Он улыбался.
Несколько человек, не слушая увещаний Калинича, впрочем понимавшего,
что порядок теперь сохранять не приходится, и махнувшего рукой: "Идите,
пичужки, идите, буяны, да смотрите не попадитесь, попрошу", - пошли
указать домик, где останавливался теперь Куницын.
Ополченец спешился, и все вошли.
Он обнял Куницына. Это был геттингенец Каверин. Через пять минут он
всех знал и, беспрестанно путая имена, говорил с лицейскими, не выслушивая
того, что ему говорилось. Пушкин ему понравился. Он его обнял.
- Пушкин, как ты мил, душа моя, едем со мною воевать? Не хочешь -
оставайся!
[330]
Пущину он сказал:
- Ты толст, душа моя, тебе верхом не ездить, просись в артиллерию.
Вообще он, видно, считал, что все, как он, идут на войну. Куницын с
улыбкою на него глядел, а он не всегда был добр.
- У тебя вина, Саша, нет, - сказал Каверин, - дай мне хоть воды
напиться. Ты филистер!
Он медленно выпил большой кувшин и кивнул Пушкину:
- Пущин, ты готов?
Он обнял Куницына и сказал ему:
- Едем, не ленись, ты лентяй, негодяй, филистер. Потом обнял Пушкина:
- Едем, Саша!
Сашей он звал Куницына и случайно назвал Пушкина верно.
Когда они вернулись в свои комнаты, каждому показалось, что у него
ушел старший брат на войну. Пушкину ночью вдруг захотелось его тотчас
догнать - посматривая на дорогу, он стал думать, где бы взять коня. Потом
нехотя уснул.
5
Гвардейцев они провожали еще в ботфортах. Ополченцев они встречали уже
в серой одежде. Вместо панталон выдавали им серые брючки, а потом отняли и
синие полувоенные сертуки с красными воротниками и выдали серые, куцые,
кургузые сертучки. Вид их изменился: они не узнавали себя на прогулках.
Однажды они встретили старуху Волконскую. Старуха шла медленно, грузно
опираясь на руку Наташи и сильно дыша. Нос у нее был сизый. Наташа, увидев
школяров, потупила, как всегда, свои плутоватые глаза. Она была
широколица, черноглаза, с высокой грудью, стройна и, шествуя со старухой,
напоминала урок из мифологии - Психея, Душенька, ведомая Прозерпиною.
Старуха, как всегда, остановилась, чтоб их пропустить. Наташа стояла
потупив глаза, но, кажется, хорошо всех видела.
- Что ты мне, Наташка, не сказала, что сегодня молебен? - спросила
густым скрипучим голосом старуха: - Видишь, певчих ведут.
[331]
Они это слышали. Посмотрев друг на друга, они убедились, что форма их
ничем теперь не отличается от формы малолетних придворных певчих вне
службы. Этих певчих в сереньких кургузых сертучках часто водили мимо лицея
в придворную церковь. Гордости Горчакова, да и всех прочих, был нанесен
сильный удар. Они возненавидели старуху Волконскую.
Они не были более баловнями, школярами, студентами, не были даже
{отшельниками, монахами}, как они любили себя воображать в своих "кельях",
они попросту были придворные певчие.
Встреча с ополченцами их утешила: все были теперь серые; это была
походная форма. Такова была война. Кормить их стали скудно. Ранее, когда
эконом кормил их пустыми щами и выдавал жидкий чай, они искали его по
всему лицею, а он от них прятался. Теперь он не прятался от них, а,
напротив, охотно появлялся. Когда они говорили, что щи пустые, он разводил
руками и важно говорил:
- Приказ.
Рыжие бакенбарды его были расчесаны.
Во всем соблюдалась скупость почти походная.
Изменилось, казалось, и Царское Село, о котором Малиновский при
открытии говорил как о мирной обители; они не замечали ранее, что все
наполнено здесь свирепою памятью войн и побед: Турецкий киоск, Кагульский
мрамор и Чесменская колонна, Орловские ворота с надписями. Дворец был пуст
и глух. Павильоны, всегда необитаемые, казались теперь брошенными,
искусственные развалины - настоящими. Камни, из которых была составлена
греческая беседка, оказались настоящими древними камнями, которые были
увезены от турок. Дафна, Хлоя, Филиса - давно уже мелькали в стихах;
только старик Державин называл дев так, как их звали, - Парашею и
Натальей, по-домашнему. Ныне греческие и римские имена стали воинской
славой: Багратион был Эпаминонд; Кульнев - Деций; Раевский и Коновницын -
совместники древней Спарты.
В обращении к войскам было сказано, что Неман станет для французов
другим Стиксом - подземною адскою рекою, которую переходят только раз.
[332]
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Война началась в ночь с 22 на 23 июня: Наполеон с четырьмястами тысяч
войска перешел невдалеке от Ковна Неман. Войска его вступали в Россию.
Половина войск его были французы, половина - немцы, невольники и данники
Наполеоновы. Шли пруссаки, саксонцы, баварцы, вюртембержцы, баденцы,
гессенцы, вестфальцы, мекленбуржцы. Шли австрийцы, поляки, испанцы,
итальянцы. Шли голландцы, бельгийцы с берегов Рейна, пьемонтцы, швейцарцы,
генуэзцы, тосканцы, бременцы, гамбуржцы. Они скакали день и ночь, давая
лишь краткую передышку лошадям. Они нашли путь открытым; война., которой
еще ни разу не вел Наполеон: с покинутыми селениями, пустыми городами, без
жителей и фуража, с мнимыми победами, началась, вызывая сильное
негодование полководца, ждавшего войны обыкновенной - открытых и громких
битв с врагом, затем генерального сражения, занятия столицы и быстрого
мира, им диктуемого. Старики московские также негодовали на отсутствие
громких сражений.
Враг шел стремительно, в больших силах направляясь не то к Петербургу,
не то к Москве. Неизвестность была полная.
2
Директор Малиновский заперся с Куницыным в кабинете. Свечи были
зажжены, окна в сад открыты. Кругом было тихо, зеленые листья свежи, пламя
свечи клонил легкий ветер - все как в мирное время. Насупротив, в лицее,
уже спали.
- Горько мне, - сказал директор, хрустя пальцами и поламывая руки, - в
такую ночь средь стольких красот думать о наших обстоятельствах.
Он был уныл, и Куницын, сожалевший о его слабости и сердившийся на
почти постоянный упадок духа, ждал с неудовольствием жалоб и приготовился
к возражениям. Падать духом в такое время было едва ли не преступление.
Стоит Малиновскому пасть духом, и в лицее воцарится хаос. Все сразу же
опять это почувствуют, как было уже при Пилецком и как всегда в таких
случаях бывает; все - от воспитанников до служителей, не говоря уже о
врагах: Гауеншилде. Куницын решил
[333]
покинуть лицей, это хрупкое и подверженное всем колебаниям училище;
впрочем, он собирался идти на войну ратником; он успел полюбить свои
обязанности, некоторых воспитанников - и не столько даже их, сколько их
любознание, постепенное их изменение - к совершенству, привык даже к
самому зданию. Ему не хотелось, чтоб лицеем завладел Гауеншилд, как
некогда Пилецкий. Но смятение умов было кругом общее и такое, что можно
легко впасть в слабость и всех кругом заразить. Более всего не любил он
бледные лица, растерянность в глазах, нестройность мыслей - все, чем
сказывается страх или ужас. Он верил в разум и законы его, а страх был
отпадением от разума, чисто животным. Будущность, к которой он так
деятельно готовился и которая ныне стала невозможной, вновь была для него
ясна. Он готовился теперь к войне. Отчизна, любовь к ней, долг гражданский
- все понятия, о которых он важно толковал лицейским, стали теперь
страстями, и он подчинился им, не раздумывая.
- Навалились, - сказал Малиновский и побледнел, - все навалились -
слышно, идут уже без остановок. Если так далее пойдет - через месяц нам
нужно будет отсюда уходить; место - Ревель. Об этом никто не знает и знать
не должен. Вам нужно приготовиться.
Он сказал, что не хочет везти весь лицей в Ревель; кой-кто не захочет,
и слава богу. Гауеншилду, например, нельзя из Петербурга отлучиться; тем
лучше. Он предвидит, что добрая часть профессоров не поедет. Тогда Куницын
принаймет профессоров, а главная надежда на него самого. Вообще в его
руки, и только в его, передает он это училище, которому так не повезло
счастье с первых же шагов. По словам Малиновского выходило, что сам он не
собирается ехать.
- Я не поеду, - подтвердил Малиновский, - не желаю, мне поздно, я
устал.
- Без вас они от рук отобьются в изгнании, а я с ними не слажу.
Малиновский походил по комнате.
- От брата есть ли вести, что Тургенева намерения? - спросил он.
Брат Куницына уже с месяц как выступил в поход и не слал вестей;
Николай Тургенев, геттингенец, зимою еще прибывший в Москву, теперь жил в
Петербурге и был в тоске: попеременно то ужасался, то опять обращался к
надежде и не знал, что с собою делать.
[334]
Куницын с ним ежедневно виделся. Он плакался, что лица, на которых
печать рабства, грубости и пьянства, непросвещение высшего сословия,
суровая зима, сменившаяся жарким летом, делают невозможной жизнь в
отечестве, но как выбраться - не знал. В последнее время он сильно
приободрился, и надежду внушали ему действия Витгенштейна.
Малиновский усмехнулся.
- В Ревель или в Або, куда случится, поедут с вами все дядьки наши, -
сказал Малиновский. - Питомцы наши вместе с ними начинали здесь бытие
свое, вместе с ними и продолжат. Сергей Гавриловичу, - сказал он о
Чирикове, - я уж дал наказ - все грубости со служителями заносить в журнал
поведения. Намедни Данзас ругал Матвея и гнался за экономим - трепать его.
Я прошу обращать на это сугубое внимание. Заносчивость, запальчивость, а
купно и низкость с раболепствием - все от воспитания, житья и обхождения с
рабами. Готовые жертвы гнева, и сами к тому привыкли. Подчиненному
иностранцу никогда не посмеют того сказать, что своему, потому что свой -
раб. А брат его или земляк - секретарь. Так гибнет везде достоинство
русское. Я не для того с вами говорю об этом, что вы этого не видели или
не знаете, напротив; но скоро это вам придется исправлять на деле, как
нынче мне.
Подверженный всем слабостям, директор говорил на сей раз твердо.
- Вы пожарища не видали, - спросил он Куницына, - военного, ветром
распространенного? Когда города пожигаются? А я видел. Поле, поле
довременное - и на нем почернелые трубы - вот дом, вот семья, родня. И
теперь уж трубы российские торчат! И чтоб не лишить малых сих в изгнании,
как сказали вы, самой мысли о доме, нужно будет вам опекать все затеи их -
журналы, песни, даже самые куплеты, безделицы, для того что не годится в
этом возрасте терять свой дом.
Куницын впервые видел его в таком расположении.
- Я на них между делом посматривал, - сказал Малиновский, - некрепки
дома у них, а теперь и этот валится.
И они поглядели на лицей с темными окнами, который казался бы в этот
час нежилым, если бы не фонарик, светивший желтым светом.
Вдруг Куницын сказал ему решительно:
- Без вас ехать нельзя, а вам оставаться негде.
[335]
- Силы мои уже не те и даром ушли, - сказал директор тихонько, - мне
самому утешение нужно. Нет его. Разом открылись все прикровенные язвы -
